ЛИТПРОЗЕКТОР
Владимир ЯРАНЦЕВ, НОВОСИБИРСК
Тут и думать-гадать не надо – сплошной «серебряный», декадентско-модернистский век в исполнении А. Иличевского. А. Белый с его «Симфониями», В. Брюсов с его стихотворными кошмарами, В. Хлебников с «зензиверами» и «смехачами». Плюс Б. Пастернак, которого автор апологетического предисловия В. Губайловский выдвинул в качестве учителя и прототипа для нового, «челюстного» Иличевского.
Неужто всё так просто и автор «Матисса» оказался с этой «Ослиной челюстью» просто прилежным учеником «серебряной» старины? Конечно же, нет. Писать слогом ритмической прозы и «капустного гекзаметра» (В. Набоков) один из премиально признанных наших писателей сознательно вряд ли бы стал. А вот если бессознательно…
Всё в новой книге А. Иличевского указывает на то, что она написана в особом состоянии сна (полусна, бреда), полубреда. Сам ли этот трансовый слог провоцирует самогипноз писателя или наоборот, но впечатление «отпущенности» тут абсолютно стойкое. Первый симптом этого «заболевания» перманентным верлибром – полный крах сюжета. Писатель просто перестал сопротивляться хаосу, который поджидает всякого, кто высокомерно машет рукой на реальность и её (якобы) «фотографирование». И всё слиплось в один ком какой-то несдержанной образности. Без «верха» и «низа», дна и покрышки. С протуберанцами ярких метафор, сравнений, словечек, вспышками сюжетности.
Пробуждаясь от дремоты, автор ставит заголовок, и, таким образом, мы имеем 87 таких пробуждений-рассказов размером в ослиную челюсть. «Кража», «Умерла», «Отказ», «Некогда», «Чашка» – читаем мы названия рассказов. Попробуем осмыслить их содержание: 1) глагольно-задыхающаяся сценка похищения статуи Шивы с её последующим оживлением за счёт воров; 2) зарисовка чьей-то смерти, тонущая в сорняках «растительных» образов; 3) рассуждение о вещи и её месте, выруливающее к «не-бы-ти-ю» концовки; 4) пейзаж поминок по невесте десятилетней давности в антураже галчат, алкогольного «ерша» и туманного всеобщего будущего; 5) ноктюрн с «маленькими чёрными человечками», длящий всё ту же ноту блаженства небытия.
Вы скажете: стихи или полустихи нельзя пересказывать. Теряют-де они тогда свой дух, цвет и запах и ту сакральность, которая там, где-то, промежду строк. Но что есть чтение без мысли, а только с «картинкой»? Оно есть засыпание под баюканье автора, совместное с ним просматривание художественно оформленных снов, комфорт бессвязности, удовольствие не от текста, а от его руин. Но комфорт алогизма всегда почему-то чреват многословием. Редко это – хорошо, чаще – безвкусно. Когда так и разит искусственным, сочинённым, кроссвордным (игрой словесного ума). «Зима. Размером с сознанье…»; «Тело под небом на стрёме стоит стоймя…»; «Дева, жмурясь, чулок тянет вдоль ласки утра…»; «Я проснулся в свету, как в бреду, и стал ясным оконным словом…». Н-да…
Вообще-то цитировать такие суггестивные тексты бессмысленно. Как и пытаться их до конца, до донышка понять. Да и зачем вносить туда смысл, от которого с таким удовольствием избавились. Налицо только связь (точнее, вязь) атомов смысла, которые вычленять из молекулярной решётки рассказа – значит рушить конструкцию. Цитировать – так целиком, всю книгу, каждую из 87 «челюстей». Анализировать «челюсть» невозможно. Только портить.
Вот и оказывается, что написана книга для праздного ума. То есть ленивого, реагирующего только на блёстки слов и метафор. Или усердного, который хочет-таки извлечь какой-то небывалый смысл из этого отборного хаоса. Задачка, достойная Д. Хармса и его друзей-философов Л. Липавского и Я. Друскина. Непонятливое же большинство хармсовскими штучками только забавляется.
У А. Иличевского смеяться вроде бы не над чем. Как, собственно, и у Хармса, а тем более А. Платонова, к которому автор однажды (рассказ «Воронеж») адресуется. Чем дальше, тем больше в их вещах тревожности, ощущения давящей реальности – то социально-политического толка, то экзистенциального. И как у «симфонического» А. Белого появляется «протыкатель старух», так и у А. Иличевского то и дело появляются воры, шпионы, маньяки, убийцы, идиоты. А вместе с ними и ростки сюжетности, бесследно затем растворяющиеся в атмосфере тревоги, навязчивых страхов. В «столпотворении моих страхов» (рассказ «Случай на Патриках»), на которых зиждется большинство рассказов книги.
Не следствие ли это свободы, понятой слишком буквально, расслабленности, отказа от «обычного» текста? Когда «план-черновик, записываемый «в виде стиха» (сам писатель о себе), мерещится полноценным рассказом, а стих – прозой? Нет, это следствие потери крови автором, случившейся в одноимённом рассказе. Этот рассказ-«столпотворение» В. Губайловский назвал «центральным текстом книги», не рискуя почему-то назвать лучшим. Да и что хорошего может быть в исповеди о потере собственной крови, которую потом меняют на «спиртягу»?.. Страхи додумали за писателя маньяков, а гиперстрахи – детали и нюансы процесса освобождения от крови с помощью «помеси капельницы и установки для изучения эффекта Холла». На самом деле это иносказание о потере автором «матиссового» дара правдовидения. С помощью «помеси» стиха и прозы, явно сбивающей прозу А. Иличевского с верного прицела.
Вообще ритм в прозе – коварный друг: где-то он расширяет дыхание, где-то сужает. На одно попадание здесь – десять провалов. Судите сами: «Ударом сбит, я слёг у нагроможденья звёзд – низовья течения времени от коварного верховья – от паха – брюха- глада, простейших разумений инстинкта – Бога дара. Но слили только литр. Сердце перенесло надгробье озноба от утраты работ объёма».
Итак, «слили только литр». Значит, есть надежда, что А. Иличевский останется А. Иличевским. А не производителем «гекзаметров». Тем более «капустных». Пока же после потери части крови он бормочет сквозь сон: «Ответа нет, вокруг всё сон и сон во сне, и день за днём туман…»
И как невещие сны плохо запоминаются, то рассказы А. Иличевского тоже. Трудно воспринять то, что стоит на ходулях убаюкивающего ритма. И потому остаётся пожелать автору «Ослиной челюсти» проснуться и восстановить запасы крови.