Сергей Алексеевич Белозёров родился на Дальнем Востоке, где служил в лётном полку его отец. Через некоторое время Белозёровы переехали на родину, в Белоруссию, а после развода с отцом Сергея его мать с детьми переехала в город Советск Тульской области. Жизнь у молодого талантливого парня начиналась вполне успешно. Белозёров учился на факультете журналистики МГУ, работал собкором «Комсомольской правды» по Приволжскому региону. Но в 1983 году за журналистскую деятельность Тульский областной суд приговаривает его к ссылке. Место ссылки – станция Зима, та самая, где родился Евтушенко. У Белозёрова – запрет на профессию, и он осваивает профессию кочегара, чтобы прокормить семью – поехавшую за ним в Сибирь молодую тульскую поэтессу и журналистку Ольгу Подъёмщикову и их родившуюся в Зиме дочь Анну. Ссылка заканчивается с началом перестройки, и Сергей возвращается в Тулу. В 1989 году наконец выходит в Приокском книжном издательстве его первая и последняя книга «Словарь далей», которая моментально исчезает с прилавков магазинов. Но судьба не была к нему милосердна. Как поэт Белозёров печатался в основном в местных тульских и иркутских газетах, отдельные публикации выходили в журналах «Нева», «Огонёк», в сборнике издательства «Молодая гвардия». В начале 90-х Сергей был военкором на войне в Приднестровье, где едва не расстался с жизнью, получил контузию, многочисленные травмы. Умер он в Туле на 55-м году жизни.
Посмертно стихи Белозёрова опубликованы в журналах «Дети Ра», «Зинзивер», «Сибирские огни», «День и ночь», альманахах «Иркутское время», «Тула», антологии военной поэзии «Ты припомни, Россия, как всё это было». Хочется, чтобы и читатели «Литературной газеты» открыли для себя этого замечательного поэта.
(1948–2002)
* * *
Белозёров Сергей Алексеевич,
тридцати с незначительным лет,
терпеливо пытался отсеивать
сор от хлеба и счастье от бед.
Сито билось, как сердце, порывисто,
он не первый надеялся год,
что на донышке по справедливости
золотая крупица блеснёт.
Ну а жизнь – без старанья
излишнего –
убеждала его: через сеть
не пройти её тяжким булыжникам,
да и лебедю не пролететь.
Он не верил, шатаясь от голода,
он стоял на своём, как всегда,
и сжимал в кулаке своё золото,
а когда разожмёт – пустота…
Он с долгами никак
не расплатится,
он скитается по городам,
только сито дырявое катится
по пятам, по пятам, по пятам…
* * *
Бесплатное образование –
тем, у которых нет призвания.
А мы последнее потратили
на книжки, сборнички стихов,
чтоб к нам пришли
преподаватели –
Самойлов, Слуцкий, Смеляков.
Как славы нам и как добра желать,
мы изучали по ночам,
потом пришлось ещё доплачивать,
но так, судьбой, по мелочам.
Заплатишь – и не надо мучиться,
и весело держись за гуж
уроков музыки и мужества,
они рифмуются к тому ж.
СИНИЙ ПЛАТОЧЕК
Я в пять лет понимал, что мужчине
бояться нельзя, некрасиво,
а как крикнут: «Немец идёт!» –
кидался в лопухи, а то и в крапиву,
после, услышав товарищей смех, –
резкий, злой и недетский, –
цыпки чесал, глаза отводил, объяснял:
«Я партижан. Шоветский…»
Все мои кореша-отчаюги
матерились и даже курили,
все рахитики: ноги – бублик,
лопатки – цыплячьи крылья,
все без кальция, без витаминов –
печи дома пообколупали и глину поели,
но с избытком в крови того,
как их фрицем пугали ещё в колыбели.
Возвращаюсь – а к маме моей
собрались на посиделки
молодые вдовицы и перестарые девки
и орут, кто с надрывом,
а кто дурачась,
песню, которую я как услышу,
так к тётке на печку прячусь:
«Синий сопливый платочек
Ганс мне принёс постирать,
а за работу –
кусочек броту
и котелок полизать…»
Всё казалось, что вот войдёт:
рукастый, в сизой щетине,
сапожищами громыхая, –
за платочком своим, за синим…
* * *
И в дверь мою стучат с рассвета,
и в окна дождь стучит-сечёт…
К чему стучать? Душа поэта
закрыта на переучёт.
Перебирая виновато
на счётах лет костяшки дней,
она ведёт подсчёт растраты,
невольно совершённой в ней.
Ей у разбитого корыта
опять, опять всю ночь
считать,
всплакнуть, потом чуть-чуть
поспать,
вздохнуть и выставить опять
табличку с надписью «Открыто»
и с просьбой ноги вытирать.
СЛОВАРЬ ДАЛЕЙ
Трогай!
Зима, Перевоз, Кимильтей,
Харик, Тулун, Кундулун и Азей,
Тулюшка, Шуба, Курят, Мингатуй,
Нюра, Тайшет, Камышет и Хингуй,
Худоеланская, Котик, Уда,
Ук, Нижнеудинск, Утай,
Шеберта…
Я не доеду к тебе никогда!
Станции стали, коптя и трубя.
Это – на первых трёхстах
километрах
От погребения в рудах и недрах
Четверо суток ещё до тебя.
Ты, разбираясь с последним
письмом,
Далей словарь почитай
перед сном.
Может, поймешь…
Непонятно? Беда ли…
Тьма и метель.
И словарь моих далей
жестью названий гремит за окном.
* * *
Слышишь, не забывай меня,
счастье неназываемое,
рыжая полонянка
рощиц яснополянских!
Крикни мне из столиц твоих:
помнится ли и длится ль
нежность ослепших листьев,
трогавших наши лица?
Перешепчи по почте
почерком удивлённым:
что тебе этой ночью
шепчет звезда над клёном?
Снова я с этим, с этим,
с этим, что отболело,
точно полоска под сердцем,
мертвенно побелело.
Светом былых галактик
светит былое чудо…
Запахивая халатик,
резко звякнув посудой,
ты обернись – не зовут ли? –
к окнам своим замёрзшим,
словно от боли смутной
ясный свой лоб наморщив.
Где-то в большой державе,
нас разделившей стольким,
звёзды мой лоб прижали
к чёрным морозным стёклам.
Чтоб и теперь делиться
радостью и бедою
белых незрячих листьев,
тающих под ладонью…
Тише, милая, тише:
туфельки спят в прихожей,
спит за стеной сынишка,
не на меня похожий.
Спит и твой муж, уставши,
ты же его разбудишь…
Не забывай меня, даже
если меня забудешь.