Случай Долматовского

Валерий Лебединский

Родился в 1940 году в Кременчуге Полтавской области. Окончил два факультета Одесского государственного университета имени И. Мечникова: юридический (1965 год) и исторический (1971 год). Поэт, прозаик, драматург. Автор восемнадцати книг, лауреат литературных премий. Член Союза писателей Москвы, Союза российских писателей и Союза журналистов России. Почётный член Международного союза писателей имени Святых Кирилла и Мефодия (Болгария). Главный редактор международного литературного альманаха «Муза» (Москва).

В шестидесятых годах минувшего столетия близ Центрального дома литераторов был ведущий, если не единственный, литературный салон Москвы – «Никитинские субботники». Это было огромное, в прошлом нежилое здание во Вспольном переулке, 14, с большими сыроватыми залами, где было вначале 350, а при мне добавили ещё 300 квадратных метров.

Хозяйкой этого необычного салона была Евдоксия Фёдоровна Никитина – женщина весьма пожилая, с морщинистым, строгим и малоулыбчивым лицом, которое, даже когда она улыбалась, оставалось таким же. Это резко отличало её от владелиц литературных салонов Золотого и Серебряного веков – женщин молодых, привлекательных (графини Воронцовой в Одессе, Зинаиды Гиппиус в петербургской квартире и других).

Я возражаю против принятого во всех энциклопедиях и Интернете года её рождения – 1895. Так, в 1970 году мы торжественно отмечали её 75 летие. В полночь я шёл к метро со старым завсегдатаем субботников, который рассказывал, что «несколько лет назад, точно так, как сегодня, мы уже отмечали её 75 летие». Да и визуально было ясно, что это никак не 75, и разница, видимо, составляет отнюдь не «несколько лет».

На встречах, как обычных, так и фуршетах, сидели за длинным, протянутым вдоль зала столом с белой скатертью. Не раз я слышал от Евдоксии Фёдоровны, что в разные годы у неё бывали народный художник СССР, президент Академии художеств Николай Томский и прославленный Сергей Михалков. Из уст в уста передавались слова академика Томского, которые он произнёс однажды, входя в зал: «Евдоксия Фёдоровна – вы наша мама».

Помню всегда остроумного, живого писателя-сатирика Виктора Ардова, слова которого прерывались смехом и аплодисментами; очень красивую и моложавую племянницу Константина Бальмонта с ценными и интересными воспоминаниями; и по тому времени реакционного поэта Алексея Маркова, которого недолюбливала власть за резкие и протестные выступления. Им осуждался ввод советских войск в Чехословакию, бывший как раз в те дни, в 1968 году. Но на это Никитина не обращала внимания и всегда уважительно относилась к нему. Читались стихи, рассказы, афоризмы, приглашались певицы и пианисты, исполнялись старинные русские романсы. На одной из встреч была пожилая женщина, которую в 1916 году впервые привёл на субботник отец поэта Евгения Долматовского. Было невероятно интересно.

В отдельном зале Никитина хранила свой многолетний архив. Было много желающих исследовать его, но к нему она никого не допускала. «Бережёт, как зеницу ока», – шепнул мне на ухо Ардов. Там были сведения о посетителях ещё с дореволюционных лет и многие дневниковые записи. 

Я любил приходить заблаговременно, чуть ли не за час, чтобы пообщаться с Никитиной. Мне было 28 лет, и однажды она мне сказала: «Мы примем вас в наше сообщество и не будем спрашивать у вас, кем была ваша бабушка». Здесь звучал протест интеллигенции, болезненно пережившей сталинщину с её ориентацией на анкету. В другой раз, задумчиво глядя на меня, она произнесла: «Вот так же, как вы, любил сидеть Блок». И, сделав паузу, добавила: «…и Серёжа Есенин тоже».

После смерти Никитиной в 1973 году архив был передан в Государственный литературный музей, и было поручено исследовать его. Сейчас это убрано из Википедии вместе с фамилией автора книги, что становится распространённым явлением. А тот скрупулёзно исследовал тетрадь посещений субботников. Не всё, к сожалению, подтверждалось. Так, запись о Блоке, который «любил сидеть так же, как вы», встречается всего один раз. А записей о «милом Серёже Есенине» нет вовсе. Выявилось, что в двадцатых годах там было издательство «Никитинские субботники», а встречи почти не проводились. А в тридцатых, сороковых и половине пятидесятых субботних встреч не было. Многое в записях архива было преувеличено Никитиной. Об изданной книге сейчас сведений нет.

Однако это не умаляет громадного значения субботников второй половины пятидесятых – начала семидесятых годов – познавательного, общекультурного, воспитательного, как и образа и заслуг самой Никитиной, носителя духа интеллигенции XIX – начала ХХ веков, с последующим неприятием сталинщины.

Так, был случай. Она улыбнулась: 

– Откуда вы едете?

– От Долматовского, – сказал я. 

И тут произошло неожиданное. При упоминании Долматовского она вскипела, руки чуть затряслись, а зубы застучали: 

– А Женечка, а Женечка, – твердила она, и, несмотря на ласковое имя, это прозвучало сурово, – а Женечка предал своего отца, известного московского адвоката Арона Моисеевича Долматовского. Это был прекрасный человек, которого мы знали и любили. Когда перед войной его арестовали, Женечка написал в «Правду» (помнится, она назвала эту газету, но боюсь ошибиться), что отец его – враг народа, и он отказывается от отца. По иронии судьбы его через три месяца выпустили. Представляете положение Женечки…

Мне стало страшно, так бурно и тяжело она это произносила. Руки по-прежнему тряслись.

– Ну, будет, – пытался я её успокоить. – Прошло тридцать лет, он стал знаменитым поэтом.

– Сколько бы ни прошло, – повторяла она.

Поэт прошёл войну военкором, и судьба не улыбалась ему. Еврей, дважды побывавший в фашистском плену и дважды бежавший из него, он прошёл почти всю Украину и вышел к своим. И сейчас профессор Долматовский ведёт семинар в Литинституте.

Всё это за секунды пронеслось в голове, и я говорил успокаивая:

– Страна любит и поёт его песни: 

Или:

– Какие песни! – восторгался я. – Предательство отца как взрывной, непродуманный поступок в обстановке общего гипноза накладывало чёрное клеймо на всю его последующую жизнь. Ему нужна была громкая слава, чтобы хоть как-нибудь себя обелить. С каждой новой, полюбившейся стране песней, с каждым новым своим продвижением он как бы умалял, затушёвывал поступок, побуждал не помнить его. Он заслужил прощения.

– Нет-нет, – закричала Никитина. – Интеллигенция Москвы всё помнит, не прощает и никогда не простит.

Она была сильной, волевой. Взяла себя в руки и, войдя в зал, провела мероприятие, как если бы несколько минут назад не тряслись от волнения её руки и не стучали зубы. Но один я знал, чего ей это стоило.

На следующий день я был у Долматовского.

– Что сейчас на субботниках? – спросил он. Я невольно сказал:

– Была женщина, которая рассказала, как 54 года назад, в 1916 году, её привёл на субботник ваш отец.

Евгений Аронович побагровел, стал суровым. Под ногами болтался его любимый щенок по кличке Тишка. Обычно он с любовью его вылавливал и нежно выносил из комнаты. Но сейчас, подставив под него ногу, он вышвырнул его через дверь. Задумчиво сделал шагов пять и с трудом опустился на стул. С полминуты была тишина.

– Как её фамилия? – Спросил он.

– Я не запомнил, – сказал я. – Она не знаменита.

– Что ещё она говорила? – губы его дрогнули, и в глазах, или мне показалось, блеснули слёзы.

– Ничего, – сказал я. – Речь шла о другом.

Я приехал читать стихи, но понял, что этого не будет. Я тихо простился и вышел, волнуясь. Хотел было ехать в «Ленинку», но знал, что не смогу заниматься. Не помню, как прошёл или проехал на набережную, но долго стоял у парапета, глядя на воду. Я ощущал почти физическую боль.

«А Женечка», – стояло в ушах. Стучали зубы и тряслись руки у Евдоксии Фёдоровны Никитиной. В волнении опускался на стул Евгений Аронович Долматовский, и в глазах его были слёзы…

В тот вечер я понял, что предательство всегда остро, сколько бы лет ни прошло, в душе свершившего и в памяти знавших. Оно не исчезнет, пока они живы.

Предательство не прощают.