В последние годы земного бытия Эренбург казался небожителем. Время от времени правители его громили, но они сходили в Лету, а он продолжал творить и печататься.
За его идею мирного сосуществования в области культуры громче всех Илью Эренбурга распёк Хрущёв, не догадываясь, что главный советский плюралист и космополит – в прошлом подпольщик. Правда, после отсидок и высылок унёсши ноги в канонический Париж, социал-демократический Павел внезапно преобразился в декадентского Савла, мечущегося между религиозностью-эстетством и тотальной мизантропией.
То «В одежде гордого сеньора / На сцену выхода я ждал, / Но по ошибке режиссёра / На пять столетий опоздал». То «Девушки печальные о Вашем царстве пели, / Замирая медленно в далёких алтарях…» А то:
Тошнит от жира и от пота
От сотни мутных сальных глаз,
И как нечистая работа
Проходит этот душный час.
А нищие кричат до драки
Из-за окурков меж плевков
И, как паршивые собаки,
Блуждают возле кабаков,
Трясутся перед каждой лавкой,
И запах мяса их гнетёт…
Париж, обжора, ешь и чавкай,
Набей получше свой живот
И раствори в вонючей Сене
Наследье полдня – блуд и лень,
Остатки грязных испражнений
И всё, что ты вобрал за день.
Он и собой не умилялся: «Я пью и пью, в моём стакане / Уж не абсент, а мутный гной». Однако при первых же известиях о «бархатной» Февральской революции Эренбург устремился в Россию и прожил вместе с нею все её окаянные дни, оплакивая гибель империи:
С севера, с юга народы кричали:
«Рвите её! Она мертва!»
И тащили лохмотья
с смердящего трупа.
Кто? Украинцы, татары, латгальцы.
Кто ещё? Это под снегом ухает,
Вырывая свой клок, мордва.
Писателя не отвратили от России даже ночные киевские погромы: «И теперь я хочу обратиться к тем евреям, у которых, как у меня, нет другой родины, кроме России, которые всё хорошее и всё плохое получили от неё, с призывом пронести сквозь эти ночи светильники любви». Однако решение уехать он принял ещё в Москве, зимой 1917/18-го: «Делаю это для того, чтобы спасти для себя Россию, возможность внутреннюю в ней жить».
И наконец после обычных в то героическое время приключений Илья Эренбург (с советским паспортом в кармане) снова оказался за границей и в течение одного летнего месяца 1921 года написал свой первый и лучший роман «Необычайные похождения Хулио Хуренито и его учеников».
Он наконец-то нащупал главный свой дар – дар скепсиса, дар глумления над лицемерием и тупостью всех национальных и политических лагерей. Эренбург мог бы сделаться советским Свифтом, но эпоха требовала не издеваться, а воспевать себя, к чему он был мало приспособлен природой своего отнюдь не бытописательского дарования. Он, если угодно, был певцом обобщений, что настрого воспрещалось в эру идеологически выдержанного неопередвижничества.
Двадцатые годы Илья Эренбург пропутешествовал по Европе, издавая сразу на многих языках книги превосходных очерков о королях автомобилей, спичек и грёз (Голливуд), неизменно скептической интонацией давая понять, что пекутся все они о суете. Он и в тридцатые годы беспрерывно колесил по Европе, но пафос его очерковой публицистики и публицистической прозы становился всё однозначнее: фашизм наступал, и Эренбург становился всё менее требовательным к его противникам. Как всякий эстет, сформировавшийся в благополучную пору, он долгое время ощущал главным врагом пошляка и ханжу, но, когда на историческую сцену вышли откровенные убийцы, при слове «культура» не только хватающиеся за пистолет, но и стреляющие без всяких раздумий, Эренбург принялся верой и правдой служить наименьшему злу.
Сталин увидел в Эренбурге серьёзную фигуру в 1934 году, получив от него письмо, предлагающее создать пусть более независимую, но зато влиятельную международную ассоциацию известных писателей-антифашистов вместо карманной организации «революционных писателей». Эренбург доказывал, что сталинские ставленники не пользуются в Европе никаким авторитетом и лишь отпугивают действительно крупных писателей своим экстремизмом, а Сталин как раз и намеревался снизить накал «революционной борьбы» ради единого антифашистского фронта.
Почему Эренбург уцелел в 1937-м? Рулетка...
А после 22 июня скептика в нём поглотил ветхозаветный пророк. «Сколько раз увидишь его, столько раз его и убей», – призывал Симонов, но Эренбург писал не о человеке – о целой стране:
Будь ты проклята, страна разбоя,
Чтоб погасло солнце над тобою,
Чтоб с твоих полей ушли колосья,
Чтобы крот и тот тебя забросил.
Чтоб сгорела ты и чтоб ослепла,
Чтоб ты ползала на куче пепла…
«Если дорог тебе твой дом» – таков был зачин знаменитого симоновского стихотворения, но Эренбург постоянно напоминал солдатам, что сражаются они не только за свой дом: «Защищая родное село – Русский Брод, Успенку или Тарасовку, воины Красной Армии одновременно защищают «мыслящий тростник», гений Пушкина, Шекспира, Гёте, Гюго, Сервантеса, Данте, пламя Прометея, путь Галилея и Коперника, Ньютона и Дарвина, многообразие, глубину, полноту человека». И этот космополитизм, возвышавший читателя в его собственных глазах, сделал «сомнительного» Эренбурга любимцем и фронта, и тыла, в том числе немецкого: в одной партизанской бригаде был издан специальный приказ, запрещавший пускать на самокрутки газеты с его статьями.
Хотя он и написал однажды: «Мы ненавидим немцев не только за то, что они убивают беззащитных людей. Мы ненавидим немцев и за то, что мы должны их убивать», – фашистской пропаганде не так уж трудно было сделать из Эренбурга еврейско-комиссарское чудовище. Поэтому со стороны товарища Сталина было неглупым ходом ради дополнительного ослабления полуразрушенной немецкой обороны в апреле сорок пятого публично одёрнуть Эренбурга в «Правде» устами тогдашнего начальника агитпропа Г.Ф. Александрова: «Товарищ Эренбург упрощает», – немцы, мол, есть разные…
После войны – «борьба за мир», загранпоездки, выступления, статьи, неизменно «отмеченные высокой культурой» и даже во многом справедливые, если забыть, что разоружаться предлагалось лишь одной стороне. В 1947-м Сталинская премия за толстенный и скучнейший соцреалистический роман «Буря», в 1952-м – год расстрела Еврейского антифашистского комитета – Международная Сталинская премия «За укрепление мира между народами».
Илья Эренбург был против любых еврейских объединений, хоть скольконибудь напоминающих гетто, но когда после «дела врачей» в 1953 году над русским еврейством нависла опасность – если и не депортации, то, во всяком случае, перехода гонений на какой-то качественно новый уровень, Эренбург догадался сделать единственно верный ход. Он написал письмо Верховному Режиссёру, виртуозно подбирая нужные идеологические штампы: «Я боюсь, что выступление коллективное ряда деятелей советской русской культуры, объединённых только происхождением, может укрепить националистические тенденции. В тексте имеется определение «еврейский народ», которое может ободрить тех советских граждан, которые ещё не поняли, что еврейской нации нет... Опубликование письма, подписанного учёными, писателями, композиторами, которые говорят о некоторой общности советских евреев, может раздуть отвратительную антисоветскую пропаганду, которую ведут теперь сионисты, бундовцы и другие враги».
И адская машина была остановлена.
Эренбург был не столько художником, для которого важнее всего красота, сколько политиком, которому важнее всего практический результат. Литературное творчество для него было в первую очередь орудием большой политики. И его грандиозные воспоминания «Люди, годы, жизнь», без преувеличения, составили эпоху в нашем постижении XX века (в отличие от серенькой «Оттепели», которая «только» дала эпохе имя). С точки зрения властей, там всё было не так – не та жизнь, не те люди: Модильяни, Шагал, Матисс, Мейерхольд… Но, меряя всех одним аршином – отношением к Советскому Союзу, – Эренбург всё-таки первым ввёл эти имена в массы. Обратив тысячи и тысячи умов сначала к культурному, а потом и социальному обновлению.
Не знаю, читает ли кто-то его актуальнейшие в своё время романы. «День второй» – будни великих строек и развенчание мятущегося интеллигента, «Падение Парижа» – крах предвоенной либеральной демократии…
Как прозаик Эренбург увядает с каждым днём. Но как деятель он вырастает в фигуру прямо-таки эпическую – в символ советского западничества.