О жизни, судьбе и книгах Василия Гроссмана
Смотрю по вечерам телесериал, поставленный Сергеем Урсуляком по роману Василия Гроссмана «Жизнь и судьба». Скучноватый сериал. К тому же нашего зрителя уже перекормили якобы военными фильмами, в которых основное действие проходит в советских концлагерях и кабинетах НКВД. Не будем отрицать, были и лагеря, были и кабинеты НКВД: читайте Варлама Шаламова и Александра Солженицына, там всё написано. Но на войне всё-таки прежде всего воевали. Кто-то же защищал Ленинград, кто-то же защищал Сталинград и в конце концов кто-то же дошёл до Берлина. Неужто всё это – энкавэдэшники и узники сибирских лагерей? Уже и миф о бесчисленной армии штрафников, благодаря которой мы победили, тоже развеялся. Да, были штрафбаты, но составляли от числа воюющих такой незначительный процент, что особого влияния на ход битвы штрафные части не оказывали. Хотя, конечно, честь им и хвала, как и всем другим, добывавшим Победу. И всё-таки победил в результате простой русский советский народ, о чём и вынужден был сказать Иосиф Сталин в своём знаменитом тосте. Так что «Жизнь и судьба» – средненький сериал с хорошими актёрами и традиционной антисоветчиной: посмотрели и забыли.
Но не тут-то было. Оказывается, как уверяют ежедневные анонсы, сериал этот снят по самому великому произведению русской литературы ХХ века! Оказывается, сравнить «Жизнь и судьбу» можно лишь с «Войной и миром» Толстого. Больше не с чем. Расчищается всё литературное пространство для великой эпопеи ХХ века. Ради этого забыты, естественно, такие мелочи, как «Тихий Дон» Михаила Шолохова, «Доктор Живаго» Бориса Пастернака, «Чевенгур» Андрея Платонова, «Пётр Первый» Алексея Толстого, «Вор» Леонида Леонова и даже «Мастер и Маргарита» Михаила Булгакова. Оказывается, всё это – ничто в сравнении с «Жизнью и судьбой» Василия Гроссмана. Я уж не говорю, что выкинули на свалку лучшие книги военной прозы: «Живые и мёртвые» Константина Симонова, «Горячий снег» Юрия Бондарева, «Убиты под Москвой» Константина Воробьёва, ранние повести Григория Бакланова и Василя Быкова. Перечёркнуто решительно всё. Или Шекспир, как во всеуслышание заявил мой давний друг Лев Аннинский, или «Жизнь и судьба» Василия Гроссмана. Третьего не дано! Забыли даже о том, что, когда в начале перестройки, в 1988 году, среди «возвращённых книг» оказалась «Жизнь и судьба» Гроссмана, особого впечатления она не произвела. Все шумели вокруг «Детей Арбата» Анатолия Рыбакова, вокруг «Белых одежд» Владимира Дудинцева, вокруг книг Александра Солженицына. А «Жизнь и судьбу» прочитали и забыли. Ещё один советский классик вернулся. Более на слуху были возвращённые после забвения «В окопах Сталинграда» парижанина, работавшего на радио «Свобода», Виктора Некрасова. И вдруг, после нынешнего сериала «Жизнь и судьба», все либеральные критики как с цепи сорвались, спустя 30 лет заметили «великую книгу».
Попутно поминают трагическую жизнь и судьбу самого Василия Гроссмана в ненавистное советское время, его страдания, не сопоставимые ни с лагерными мучениями Варлама Шаламова, ни с бедами тяжело раненного окопника-пехотинца Виктора Астафьева, ни с испытаниями проклятого всеми властями Андрея Платонова. Что же это за такая непереносимая жизнь была у Василия Гроссмана? Он бедствовал? Нет. Ему специально дали квартиру в фешенебельном писательском доме на Беговой улице. Как уверяют наши либералы, специально для того, чтобы удобнее было за ним следить, смотреть, кто к нему ходит в гости. А вот Осипу Мандельштаму дали владивостокский лагерный барак. Зачем за ним следить? И так всё ясно. Александра Солженицына долго не пускали жить в Москву, видимо, он был КГБ не интересен. То ли дело Гроссман!
Интересная деталь: у него появился первый в Москве телевизор, который в ту пору без протекции купить было трудновато. Естественно, писателя снабдили телевизором, чтобы под видом зрителей-соседей засылать к нему осведомителей. После «предательства» жены Ольги, якобы пытавшейся отнести рукопись романа «Жизнь и судьба» в КГБ, ему пришлось увести супругу у своего ближайшего друга, недавно вернувшегося из реальных лагерей поэта Николая Заболоцкого. Но не будем осуждать их, любовь свята. Тем более что Гроссман вывел себя и Екатерину Заболоцкую в своём романе под именами Виктора Штрума и Марьи Ивановны Соколовой. Скажу честно, удачные образы в этом, по сути, неудачном романе.
Впрочем, и предыдущую жену Ольгу Грубер он увёл тоже у своего друга, Бориса Грубера, одного из «перевальцев», которого сразу же вслед за этим почему-то быстренько арестовали. Чтобы не мешал счастью молодых. Такая, видно, у Василия Гроссмана была судьба – уводить жён у своих друзей.
Впрочем, писателю часто приходилось покидать любимую женщину. Наверное, вызывали на допросы и томили в карцере? Но вот что рассказывает Константин Паустовский, и ему вторит не кто иной, как Бенедикт Сарнов. В эти свои якобы самые опальные годы, покидая любимую женщину, Василий Гроссман со вкусом проводил время в домах творчества на Чёрном море. Немного зная писательскую жизнь, скажу: каждый год далеко не любой советский литератор мог получить путёвку в тёплое время года в Ялту или Коктебель, не каждый мог себе такое и позволить в финансовом отношении. По крайней мере, с помощью друзей писателя мы выяснили подробности его «трагической и мучительной жизни» в окружении моря, отзывчивых женщин и вина.
До самой своей смерти, кроме творческих неурядиц, всё у заслуженного советского писателя шло более чем нормально. А свои скелеты в шкафу (то бишь неопубликованные рукописи) были и у Булгакова, и у Платонова, и у Пастернака, и у многих других – правых и левых писателей. О них знали в КГБ, но жить писателям не мешали. Так что оставим выдумки о мучительной жизни Гроссмана. Он бы сам весело рассмеялся над этим мифом. Вернёмся к главному – к его писательским делам, к его книгам, которые являются, если верить телевидению, вершиной русской прозы ХХ века. Как же все мы, и правые, и левые критики, прошли мимо великого писателя?
Да, был такой неплохой советский писатель Василий Семёнович Гроссман родом из Бердичева. Хороший военный журналист, правоверный марксист-сталинист. Учился в МГУ на химическом отделении, работал в Донбассе на шахте инженером-химиком. В 1933 году приехал завоёвывать столицу, подобно многим своим будущим коллегам – Ильфу и Петрову, Катаеву, Булгакову. Уже первая его производственная повесть о шахтёрах «Глюкауф» покорила Максима Горького. По поводу рассказа «В городе Бердичеве» уже другой писатель, Исаак Бабель, воскликнул: «Новыми глазами увидена наша жидовская столица…» В книге «Люди, годы, жизнь» в главе, посвящённой Гроссману, Илья Эренбург вспоминает: «О Ленине он говорил с благоговением. Большевики, вышедшие из подполья, для него были безупречными героями…»
Вдохновлённый успехом, начинающий советский писатель берётся за революционную эпопею, роман «Степан Кольчугин», посвящённый целиком нашим славным революционерам. Уже к 1936 году у молодого литератора выходят два сборника рассказов. В самом счастливом для него 1937-м его принимают в Союз писателей СССР. Семён Липкин, подружившийся с ним как раз в 1937 году, пишет: «Когда мы с Гроссманом познакомились, я чувствовал, что он счастлив».
Правда, ещё в 1934 году арестовали его кузину, у которой он жил, потом дядю и друзей-«перевальцев». Но, очевидно, за дело. Это нисколько не мешало его счастью. Можно не переживать, радоваться дальше. Да и женщин, мешающих ему, удачливый писатель оставлял не раздумывая: найдутся новые. Кстати, интересно: почему уничтожили в 1937 году всю литературную группу «Перевал», не тронув лишь одного Василия Гроссмана? Чудо? Возможно… Но хоть кто-нибудь заглядывал в следственное дело «перевальцев»? Может, там разгадка чуда?
Сборники рассказов растущего советского писателя Василия Гроссмана «Счастье» (1935), «Четыре дня» (1936), «Рассказы» (1937), «Жизнь» (1943), выходившие в самые жуткие сталинские времена почти каждый год, дополнились в счастливый для писателя 1937-й повестью «Кухарка», а в 1937–1940 гг. – романом «Степан Кольчугин» – о рабочем пареньке, вступившем на путь революции… И чем же этот откровенно большевистский с первых же страниц роман так огорчил товарища Сталина, который старался читать всё? Своей бездарностью. Я бы всем советологам рекомендовал этот роман для чтения: более скучной соцреалистической жвачки представить себе трудно. А Гроссман на волне успеха сделал всё, чтобы с помощью всесильных друзей роман выдвинули на Сталинскую премию. Хорошо, у вождя был литературный вкус, и он решительно вычеркнул «Степана Кольчугина» из списка претендентов. Сейчас наши либералы и этот поступок Сталина подают как злодеяние против великого писателя. Уважаемые господа критики, прочтите, пожалуйста, сам роман. Почему отец народов дал премию роману «В окопах Сталинграда» Виктора Некрасова? Почему дал премию только что вышедшему из лагерей Злобину за его «Стеньку Разина»? Получали Сталинскую премию и Каверин, и Эренбург, и Полевой. А вот примитивному «Степану Кольчугину» не дали. Может, правильно сделали?
Эти свои недостатки почувствовал, видно, и сам писатель. И в следующем романе «Народ бессмертен», который вышел в 1942 году, он выразил всю великую любовь и к русскому народу, и к его вождю Иосифу Сталину. Так не лакействовали ни Булгаков, ни Платонов, ни Олеша, ни Леонов, естественно, ни Шолохов, ни даже Катаев. Да, тогда писали много заказных романов. Но поставьте рядом «Поднятую целину» и «За правое дело». Даже спорить не о чем. При всей «заказанности» роман Шолохова – это русская классика. А «Народ бессмертен» – и говорить не о чем.
Годы войны, как и все ведущие советские писатели, Василий Гроссман провёл в центральной военной газете «Красная звезда». Я могу привести десятки цитат о том, как армейские газетчики доходили до передовой, бывали у ротных в землянках… Но уж газетчики «Красной звезды» до линии фронта не допускались категорически. Вдруг что случится, комдив головой ответит. Конечно, всё бывало, и в окружение попадали, и под бомбёжки. Фронтовых журналистов неслучайно со временем (не сразу) приравняли к фронтовикам.
Я пишу это не в укор блестящему военному журналисту Гроссману: как раз там, в «Красной звезде», развернулся его газетный публицистический дар. Но почитайте обезумевшую прессу: «Он лез в самое пекло, его репортажи пахли порохом, кровью и смертью»; «Он чудом не погиб на войне. Прошёл всю войну с 1941 по 1945 год…»; «Блеск и сила его фронтовых очерков были столь очевидны, что Сталин, откровенно не любивший Гроссмана и до войны собственноручно вычеркнувший его из списка претендентов на Сталинскую премию, дал распоряжение перепечатать из «Красной звезды», написанную Гроссманом статью «Направление главного удара»….»
Но статья «Направление главного удара» как раз не окопный фронтовой очерк, а стратегическая военно-политическая статья. Сталин был прав, перепечатав её в «Правде». И я не понимаю, зачем поклонникам Гроссмана нужна эта глупая ложь? Прекрасные военные журналисты Эренбург, Симонов, Гроссман не были окопниками, и ничего в этом зазорного нет. Не был окопником и маршал Жуков. Зачем же придумывать Гроссману окопную биографию? Я сам прошагал весь Афганистан, меня могли взорвать в бэтээре, подбить в самолёте, когда я летел из Кандагара в Кабул, могли взять в плен, когда в Герате я пошёл в знаменитую мечеть… Но я ни на минуту не чувствую себя фронтовиком, хотя и имею афганскую медаль. Впрочем, и Солженицын пишет: «Военную тему – а она в книге и составляет костяк, Гроссман знает на уровне штабов, как и все другие журналисты».
Вернувшись с войны, Василий Семёнович взялся за эпопею «Сталинград». Он оставался всё таким же советским просталинским писателем. Замысел романа родился в 1943 году. Тогда же были написаны первые главы. В 1949-м роман был закончен, и автор отдал его в журнал «Новый мир». Недолюбливающий Гроссмана Михаил Шолохов, узнав об этом, сказал: «Кому вы поручили писать о Сталинграде?» Но отнесём это к обычным писательским разногласиям. С текстом начали работать, и автор дал роману совсем другое название – «За правое дело». Эти слова взяты из выступления Молотова в день начала войны. Дописал он, выполняя указания «сверху», и новую, сталинскую главу. В романе появился физик Чепыжин, поучавший бедного Штрума. Но эпопею упорно не печатали.
И вот 12 июня 1951 года Гроссман пишет своему давнему другу Александру Фадееву (что тоже немаловажно, с каким-нибудь отщепенцем глава Союза советских писателей дружить не стал бы): «Четыре раза за эти два года книга редактировалась, многократно подвергалась консультации, я внимательно и серьёзно прислушивался к советам и к критике, я писал новые главы, но ответа мне нет… Но после семи лет работы, двух лет редактирования, переделок, дописывания и ожидания, мне кажется, я вправе обратиться к товарищам, рассматривающим вопрос о судьбе «Сталинграда», и сказать: «Нет больше моих сил, прошу любого ответа, лишь бы он был окончателен».
Вскоре, в 1952 году, в четырёх номерах «Нового мира» (с июля по октябрь) многострадальная эпопея была напечатана. Я не понимаю, почему сегодня вокруг романа «За правое дело» развернулась такая возня. Подвиг! Самопожертвование! Хор похвал. Но никто же из восторгающихся не читал текст. Ерундовый, конъюнктурный, просталинский роман, не сравнимый не только с Симоновым и Некрасовым, – уступающий даже «Блокаде» Александра Чаковского. Не буду приводить оценки оппонентов Василия Семёновича, сошлюсь на вполне объективное мнение Александра Солженицына: «Да, пока Гроссман 7 лет с долгими усилиями выстраивал свою эпическую громадину в соответствии с цензурными «допусками», и ещё потом 2 года вместе с редакцией и головкой СП доводил точней к этим допускам, – а молодые прошли вперёд с малыми повестями: Виктор Некрасов с «Окопами Сталинграда», куда непринуждённей говорящими о войне, да и «Двое в степи» Казакевича уже и покажутся, в сравнении, смелыми…»
Идея, которая ведёт Гроссмана в построении этой книги, – «великие связи, которые определяли жизнь страны» под главенством большевиков, «самое сердце идеи советского единства». Мне кажется, он искренно самоубедил себя в этом, – а без этой уверенности такого романа и не написать бы. Во многих эпизодах, сюжетах он показал, как вышли в высокие чины люди из самых низов, подчёркивается их «пролетарское» происхождение. И нищая крестьянка уверенно говорит о своём малом сыне: «При советской власти он у меня в большие люди выйдет». Вот в этой теории органически единого, сплочённого советского народа – и заложена главная неправда книги. Я думаю, тут и ключ к пониманию автора. Его Мария Шапошникова «знала в себе счастливое волнение, когда жизнь сливалась с её представлением об идеале», автор же чуть-чуть подсмеивается над ней, – а и сам таков. Свои идеальные представления он с напряжением проводит через всю книгу. Что и говорить: «За правое дело» – вершина «соцреализма», самый старательный, добросовестный соцреалистический роман, какой только удался советской литературе».
Однако после войны Василий Гроссман сильно изменился. И зря об этом не пишут, ибо это очень важно для его дальнейшей жизни и судьбы. Он увидел воочию уничтожение тысяч евреев, в том числе его бердичевских родственников, его родной матери, и он в душе перестал быть советским писателем, став еврейским писателем, мстящим за свой народ. Вторая часть эпопеи «Сталинград», позже переименованная в «Жизнь и судьбу», при всём многоплановом замахе, при всей калейдоскопичности событий, – это роман о трагедии еврейского народа. Нет, это далеко не лучший русский роман за ХХ век, но это событийный роман в истории еврейства.
В отличие от предыдущих сочинений это уже не советская проза, хотя и антисоветской назвать её тоже нельзя, хотя книга начинена до предела страданиями бедных зэков. Прав был Варлам Шаламов: кто не пережил лагеря, не имеет права об этом писать. Василий Гроссман не был ни в немецких, ни в советских лагерях, он даже не сидел под арестом, подобно Удальцову или Лимонову. Он жил в шикарной квартире, отдыхал на курортах, лечился в спецполиклиниках. Что он может знать о страданиях политзаключённых? Когда он умозрительно пишет об издевательствах уголовников над политическими, так и хочется спросить: кто же вам это рассказал? Как можно сравнивать по художественному уровню почти документальный «Архипелаг ГУЛАГ», трагедийные рассказы Варлама Шаламова с экзотикой гроссмановского сочинения?
Да, писатель изменился, почувствовав себя оскорблённым евреем, вот и написал бы трагический роман о судьбе еврейства. Хотя и страданий своего народа он не мог реально прочувствовать. Его самого как еврея не ущемляли никогда. Он даже подписал позорнейшее письмо против космополитов. Да, дорогие либеральные критики, да! Почему же вы об этом помалкиваете? А зачем писателю понадобились «беседы» нациста-философа оберштурмбанфюрера Лисса и заключённого большевика-философа Мостовского? Для того чтобы все услышали, что оберштурмбанфюрер СС Лисс постоянно называет Мостовского учителем, утверждает, что Гитлер многому научился у Сталина, а Сталин у Гитлера, что нацистская партия переняла опыт и заимствовала методы у коммунистов? Зная реальную правду этой жесточайшей войны, можем ли мы поверить в этот бред? Надеюсь, что даже наша либеральная критика признаёт, что Гроссмана слегка занесло не туда.
Поразительно: то, о чём он знает, это его не волнует, этого он не касается, а о неведомых ему советских лагерях пишет. Прав Александр Солженицын, подметивший и эту боязнь Гроссмана быть евреем. Лучше прослыть антисоветчиком: «Не менее русской (да и всякой другой истинно-важной стороны советской жизни) подавлена в романе и еврейская тема … Гроссман – горел еврейской темой, особенно после еврейской Катастрофы, даже «помешался на еврейской теме», как вспоминает Наталья Роскина. Ещё на Нюрнбергском процессе распространялась его брошюра «Треблинский ад», сразу после войны он был инициатором и составителем «Чёрной книги». А вот всего несколько лет спустя заставляет себя молчать, да как? Почти наглухо. Он всё время держит еврейское горе в памяти, но припоказывает его крайне осторожно – всё то же старание увидеть свой роман в печати во что бы то ни стало… Рельефней выставлена еврейская тема лишь на немецком фоне: в кабинете Гитлера как план уничтожения…»
Но ведь есть же в романе прекрасно выписанные сцены, особенно касающиеся самого Штрума, то есть Гроссмана, его любви к жене и к матери. Вот и писал бы об этом. То, что он почувствовал после трагической гибели матери в Бердичеве под немцами себя евреем, это прекрасно. Надеюсь, и русские, испытав все унижения, когда-нибудь почувствуют себя русскими. Каждый народ имеет право на свою культуру.
На уцелевшей рукописи «Жизни и судьбы» сохранилось посвящение автора матери, которую любил он горячо и в смерти которой постоянно себя винил: считал, что должен был во что бы то ни стало вывезти её из Бердичева до того, как город заняли немцы. До конца жизни Гроссман хранил в конверте две фотографии. На одной он был снят с мамой ещё мальчиком. А на другой, сделанной немецким офицером, был ров под Бердичевом, полный человеческих тел. Там же, в конверте, лежали и два письма, написанных им погибшей матери. Одно датировано 1950 годом. Второе написано в 1961-м, в год двадцатилетия смерти матери. Вот этой теме он и должен был посвятить себя. Побоялся. Но то, что он ушёл от еврейской темы во всемирность, в анализ мировых катастроф, его же и погубило. Уничтожив в себе и еврейскость, и советскость, нельзя понять и описать всю глобальность сталинской эпохи, нельзя даже понять смысл Сталинградской битвы.
К сожалению, и к Сталинградской битве, и к идее свободы равно писатель Василий Гроссман подходил со стороны. Он не воевал на Сталинградском фронте, но он и не воевал даже в шестидесятые, в годы «оттепели», за свободу. Он не выходил на Красную площадь, как Галансков, он не писал манифесты или призывы к восстанию. Он сочинил роман «Жизнь и судьба», очень неровный, и, уже чувствуя себя евреем, побоялся заявить во всеуслышание об этом. Вернувшись в свою советскую скорлупу, он укоротил роман со всех сторон, постарался обезопасить от цензуры, как и в прошлые времена, и отнёс в журнал «Знамя», так как с Твардовским к тому времени поссорился. Любопытный факт: якобы самый свободолюбивый писатель отнёс свой роман в самый «рассоветский» журнал, где при главном редакторе Вадиме Кожевникове долгие годы работала почти цензором и Наталья Иванова – да, да, та самая! Всё это говорит о гибкости писателя. Один из экземпляров рукописи Вадим Кожевников отослал в КГБ. Сегодня из него делают чуть ли не доносчика и стукача. Но в то время все сомнительные рукописи, которые писатели хотели хоть как-то опубликовать, они старались переслать своим знакомым в ЦК КПСС или в КГБ. Вдруг дадут добро?
Автор пытался спасти «Жизнь и судьбу», писал Хрущёву: «Нет правды, нет смысла в нынешнем положении, в моей физической свободе, когда книга, которой я отдал свою жизнь, находится в тюрьме, ведь я её написал, ведь я не отрекался и не отрекаюсь от неё… Я прошу свободы моей книге». После этого Гроссмана принял Михаил Суслов.
Скажите, пожалуйста, диссидент Владимир Максимов или Андрей Синявский пошли бы к Суслову? Деникин или Врангель пошли бы на приём к Сталину? Кстати, я полностью согласен с Сусловым, который сказал, что теория Чепыжина, придуманного писателем в угоду властям, – самое слабое место романа, «чудовищная философская белиберда». Если лакействовать, так уж до конца: убирать сильнейшие места с академиком Штрумом, всю еврейскую трагическую линию, и делать советский военный роман. Писатель всё ещё выбирал между двумя своими ипостасями. Он не собирался быть диссидентом. Он мучительно колебался: или становиться еврейским писателем, или оставаться советским. На этом перепутье он и умер от рака в Первой градской больнице в 1964 году. Умирал тяжко и долго. В Бога он не верил, спасения ждать было неоткуда. Вот уж верно: жизнь и судьба…. В ночь на 15 сентября 1964 года его не стало. Урна с прахом Василия Семёновича Гроссмана захоронена на Троекуровском кладбище.
А вторую часть романа «Жизнь и судьба», которая писалась восемь лет, до 1960 года, так и не напечатали в советское время. Впервые полностью она была опубликована на Западе в 1980-м. Напечатали – и почти никто и не заметил. Более того: когда на «заре перестройки», в 1988 году роман был опубликован в СССР, на фоне публикации Платонова, Шаламова, Замятина и другой «потаённой» литературы «Жизнь и судьба» не произвела никакого фурора. Но вот прошло 30 лет, Россия вновь стала Западу неугодной, потребовался новый русский антигосударственный гений. И такой, чтобы всем гениям – гений. Ни Аксёнов, ни Окуджава на это не тянули. Солженицын для Запада чересчур чужой, почти антисемит. Вспомнили о залежавшихся на пыльных складах издательств книгах Василия Гроссмана. Нобеля ему уже не дать, но вот всемирным гением объявить – пожалуйста. Не жалко. И вдруг The Guardian (Великобритания) пишет: «Василию Гроссману, величайшему летописцу России, до сих пор не воздали должного…» Вы же сами 30 лет назад издали и не заметили, господа британцы! И вот ещё смешно: самым гениальным его романом объявили теперь вполне посредственную повесть «Всё течёт». Почему? Потому что теперь им там на Западе важнее голодомор на Украине. Вот только как прикажете понимать роскошный образ жизни преуспевающего советского писателя Василия Гроссмана как раз во время голодомора? Скольких несчастных украинцев он объел?
Впрочем, его дочка оказалась умнее британцев – она сказала: «Многие люди утратили веру в человечество – но не он. Если сравнить его с теми, кто сейчас пишет об этих событиях, он был идеалистом. Он верил, что даже в самых 
ужасных людях можно найти нечто светлое».
Продолжение темы на стр.10