* * *
Тому, кто доживает до весны,
награды никакие не нужны:
гремят литавры в солнечной октаве,
и терция – картавящий трамвай,
и прорастает в воздухе трава,
и что ни пропоёшь – выходит «Аве».
В саду Никольском или в Бенуа
проспишь полдня, почти как на Гоа,
проснёшься, чтоб до вечера шататься
среди других весенних горожан,
и затемно вернуться к гаражам,
и Пасху ждать, и, может быть, дождаться.
Смотри, зима тебя обобрала,
а ты стоишь, хлебаешь из горла,
глядишь в глаза убитому дракону:
в них мёртвый виноградник на скале,
и семена, погибшие в земле.
И никогда не будет по-другому.
Безверье марта. Отповедь весны.
Последняя попытка отреченья.
И рыхлый лёд в проталинах сквозных
перекрывает кровоток ручейный,
и в воздухе становится тесней,
он полон до краёвлетучей смесью,
но медленно качающийся снег
надежде на весну противовесен.
И вот тебя в воронку на лету
затягивает белизна густая,
зимы исход,предчувствий правоту
своим сопротивленьем утверждая,
И всё ясней становится слышна
сквозь холода, сходящие слоями,
звенящей нотой – чистая весна,
намоленная в противостоянье.
Смотри, человек излечился.
В очках и панаме
шагает к заливу. Ни тени
былой лихомани.
Проворно взлетает
над белым зигзагом ступенек,
усат и крылат, и в кармане
немножечко денег.
Смотри, у него не болит,
он мурлычет мотивчик,
счастливо фальшивит,
становится клёкотом птичьим,
как будто весь город –
весёлое чудо Господне,
и пенится сидр, и цветёт алыча
в подворотне.
И колокол по небу гонит
воздушные комья.
А помнишь?.. Не помню.
А если бы даже и помнил.
Прозрачный, шуршит календарь –
муравьиные числа.
И там, в вышине, всё так просто,
и пусто, и чисто.
Лежит на кухне время, иссякая.
Морщинистое, в сетчатой вуали.
Завяли яблоки. Безделица какая.
Про них забыли, и они завяли.
Ни плесень их не тронула, ни пятна,
но как угрюмы карлики-уродцы!
Выбрасывай скорей! И так понятно,
что к ним никто уже не прикоснётся.
И равнодушно наблюдают люди
с такими же оплывшими чертами,
как мёртвые плоды на белом блюде
лежат ещё живыми животами.
Я помню дом, я помню имя,
кроватки детской лёгкий скрип,
как в наплывающей теплыни
висел заката чайный гриб,
как в сонном прятались пробеле
ночные точки и тире,
как на огне, дрожа, кипели
картофелины в кожуре.
Я слышала о Божьем гневе,
держась за тихое житьё,
и было стыдно мне, как Еве,
за это счастьице моё,
что, словно платьице, носилось
и было правилом игры,
как незаслуженная милость,
не отнятая до поры.