Отечественные СМИ и социальные сети необыкновенно сердечно откликнулись на известие о кончине Николая Караченцова. Его все любили, им восхищались, гордились; после автокатастрофы в 2005-м, остановившей его звёздный полёт, ему сострадали, его жалели как родного. Он и был родным. Своим.
В воскресенье, в день его рождения, до которого он не дожил несколько часов, в телестудии «Останкино» собрались его друзья и коллеги, которые вспоминали о нём что-то своё, у каждого был свой Коля, свой Николай Петрович. Среди вспоминавших были и его однокашники по Школе-студии МХАТа, которые пытались объяснить, осмыслить это огромное явление под названием Николай Петрович Караченцов.
Борис Щербаков сказал то, что, казалось бы, лежит на поверхности, то, что всегда говорят, что уже как будто стало банальностью: «Коля во всём хотел дойти до самой сути!» А это именно так, однако он шёл к сути с такой отвагой, энергией и самоотдачей, какой не было почти ни у кого из его современников, разве что у Владимира Семёновича Высоцкого. И это замечание Бориса Щербакова заставило меня вздрогнуть и вспомнить то, о чём давно не вспоминал…
В 1975-м я поступил в школу-студию на курс выдающегося педагога Виктора Карловича Монюкова, у которого в разные годы учились Олег Борисов, Лев Дуров, Владимир Заманский, Альберт Филозов, Евгений Киндинов, Николай Караченцов... Монюкова называли гением набора. Он мог разглядеть в абитуриенте, в котором и данных-то особых не было, в гадком утёнке, от которого все отшатывались, будущего Мастера. Благодаря ему в студию были приняты и Караченцов, и Высоцкий, и многие другие замечательные артисты. Об этом мы узнали на втором курсе, когда к нам на курс в день рождения студии пришёл Николай Петрович (тогда просто Коля). Он уже был знаменит, несколько месяцев назад прошла премьера по телевизору ленты Виталия Мельникова по пьесе Александра Вампилова «Старший сын». В этом телефильме, кроме уже прославленного Евгения Леонова (Сарафанов), начинающего питерского актёра Михаила Боярского (Сильва), талантливого гитисовца Владимира Изотова (младший брат Васенька), снимались сразу четверо «наших»: выпускники Школы-студии МХАТа Светлана Крючкова (соседка, в которую влюблён Васенька), Наталья Егорова (его сестра Нина), Николай Никольский (талантливо сыгравший мерзавца-жениха Нины) и, наконец, Николай Караченцов («старший сын»). Впечатление, произведённое и пьесой, и режиссёрским её прочтением, и артистами было очень сильным. Новый театр и новое кино. Концентрированная правда, боль, лёгкость и острота. Караченцов был равным партнёром великого Леонова.
И вот мы вживую могли увидеть исполнителя заглавной роли, который учился на курсе Монюкова лет десять назад. Небольшого роста, но очень пластичный, совсем не актёрской внешности, некрасивый, но источающий дружелюбие. Он благодарно говорил о педагогах школы-студии (не забуду, с какой любовью строгий, ироничный Виктор Карлыч смотрел на этого своего ученика и следующего гостя), о Театре имени Ленинского комсомола, в котором работал, пел под гитару песни из спектаклей – он только что сыграл Тиля и репетировал «Звезду и смерть Хоакина Мурьеты». Простой, самоироничный, очень доброжелательный, никакой звёздности, просто старший брат. При исполнении песен поражала его самоотдача в аудитории, где сидело всего двадцать человек. Когда он закончил петь очередную песню, в дверь постучали, и вошёл… Высоцкий.
Тогда это было в порядке вещей – студию в день её рождения часто навещали её именитые выпускники, но Высоцкий в 1977-м уже был почти легендой. Он смотрелся старшим братом Караченцова (они были чем-то очень похожи, не только голосами, у обоих спортивные фигуры, оба с гитарами) и почти дословно повторил то, что только что говорил Коля о педагогах, и пел с той же мерой концентрированной самоотдачи, но свои песни, которые тогда знали все, и новые, которых ещё не слышал никто. Это, конечно, незабываемый визит двух «старших братьев», двух театрообразующих личностей, которые казались тогда воплощением надёжности. И успеха, основанного не только на таланте, но и огромном труде и неудержимом стремлении к совершенству (словом «перфекционизм» тогда ещё не злоупотребляли).
Это был абсолютно счастливый день, невозможно было предположить, что всего через два года Высоцкий выступит в студии последний раз, и он будет серого цвета – «постою на краю», – будет петь уже для всех студентов, в большом зале... да, как в последний раз. И в последний раз. И предощущения счастья уже не будет. Напротив, тревоги, неминуемого ужаса предстоящего. И это касалось судьбы не только самого Высоцкого, но и его театра, да и всей страны.
Но не Караченцова.
В июне 1981 года был другой незабываемый визит. К тому времени я уже, конечно, посмотрел «Тиля», «Звезду и смерть…», понимал, хотя тогда не был большим поклонником жанра мюзикла, что в театре назревает революция. Потому что было кому её совершить. Караченцов был таким революционным протагонистом, он всё умел наилучшим образом: и пел, и двигался потрясающе, и танцевал, и был замечательным артистом русского психологического театра. Он мог совершить нечто, что никто до и кроме него не совершал. Чудо.
Так вот в июне того года моя жена, которая училась в Щепкинском училище, принесла весть, что в Ленкоме готовится потрясающий необычный спектакль. И судьба у него может быть трудной, сведения у неё были из первых рук – на её курсе преподавал театральный педагог Владимир Прохорович Селезнёв, который по совместительству работал… начальником Управления театров Москвы. То есть именно он в те «суровые времена кровавого совкового режима» олицетворял и осуществлял цензуру, принимал спектакли. Или не принимал.
И вот предстояла очередная приёмка, на которую упорная студентка не только напросилась сама, но и «забила место» мне и своей маме. Как всё пройдёт, неизвестно – я читал в журнале «Юность» поэму «Авось» и понимал, что проблемы могут быть. Так что мы прошествовали с Селезнёвым в зал сопровождаемые полными ненависти и надежды взглядами великих творцов: Андрея Андре-евича Вознесенского и Алексея Львовича Рыбникова, опытный Марк Анатольевич смотрел индифферентно. И вот показ. В зале полтора человека, на которых ансамблем «Аракс» и звукорежиссёрами было обрушено такое количество децибелов, которое, возможно, при полном зале с восемью сотнями зрителей было бы воспринято нормально, но после первого отделения моя оглушённая тёща ушла, а мы пребывали в недо-умении: «Такой рок-н-рол нам не нужен!» Однако во втором отделении всё наладилось, началось чудесное действо. «Под российским трёхцветным флагом» и под прекрасную музыку Рыбникова Николай Караченцов, абсолютно убедительный в роли графа Резанова, Александр Абдулов, Елена Шанина и вся труппа, вышедшая на палубу шхуны «Авось», вывела её из штормового океана, и под «Аллилуйю любви» спектакль вместе со зрителями, казалось, возносился на небо.
Великий русский артист Щепкин говорил, обращаясь к коллегам: «Священнодействуй или убирайся вон!» Захаров организовал, а Караченцов возглавил на сцене – именно священнодействие. То, что я испытал тогда в финале спектакля, не повторялось больше никогда. Да, вся труппа на сцене и несколько человек в зале… Селезнёв спросил нас: «Ну что?», мы были тверды: «Надо принимать!» Конечно, решение принять у него созрело самостоятельно, и, возможно, ещё до спектакля. Но было ощущение, что мы только что участвовали в чём-то огромном и важном. Потом я не раз видел спектакль на экране, замечательно перенесённый на плёнку Марком Анатольевичем, и после каждого просмотра ещё больше вырастала фигура Резанова (Караченцова). Он ни на кого не был похож, разве что на Хлопушу Высоцкого. И на героев другого выпускника школы-студии – Евгения Урбанского.
В эпоху так называемого застоя спектакль объехал весь мир, Николай Петрович был символом не только Ленкома, но и советской, русской культурной экспансии, символом надежд на демократические преобразования в политике и искусстве.
Я мечтал, закусив удила-с,
свесть Америку и Россию.
Авантюра не удалась.
За попытку – спасибо.
Прощай, наш старший брат!
Александр Кондрашов