Нет понятий подвижнее, нежели понятия «новое» и «старое». Новое рождается в недрах старого. Старое в своё время тоже было новым.
Идейный вакуум наших дней в первую очередь проистекает оттого, что новые формы жизни мы не всегда воспринимаем как очередную ступень сознания, просто отторгая всё, что явилось причиной этого очередного шага. А между тем ребёнок не может хоть в чём-то не походить на родителей, и хотя начинает он новую жизнь не оглядываясь, он тем не менее прочнее, нежели представляет себе, связан с теми, кто дал ему жизнь. Со временем, однако, именно жизнь обязательно напоминает ему об этом…
В литературе сегодня стараются забыть, что проклинаемая и осмеянная «советскость» её – не только навязанная искусству модель поведения художника, но и неповторимое выражение эпохи, особенности её лица. И всё яснее становятся масштабы этого выражения, а значит – масштабы личностей, творивших в недалёком прошлом. На нынешнем незавидном литературном фоне и достижения «советской» литературы, и имена её создателей особенно наглядны. Пора без насильственного смущения и застенчивых оговорок сказать во весь голос: это была большая литература. И не только «Тихий Дон» и «Чевенгур» – её одинокие вершины, как приходилось читать.
Это вступление к теме напрашивается потому, что речь в статье пойдёт о странностях новых «веяний» – попытках подтянуть историю литературы к нынешним идеям спекулятивного либерализма, равно как и не менее спекулятивного антилиберализма. И примеры тому тут не единичны.
В 2001 г. вышел том «В. Короленко. Дневник 1917–1921. Письма» с чудовищно искажённым образом благороднейшего писателя, где взгляды Короленко беззастенчиво «редактировались» в комментариях и послесловии составителя В.И. Лосева. В результате мы почти физически ощущали судороги ненависти к революции самого Лосева, но при чём здесь был Короленко – так и не поняли… А между тем моя мама, полтавская учительница, знавшая Владимира Галактионовича лично, рассказывала мне, что он дважды спас моего отца от тюрьмы – сначала петлюровской, а затем – большевистской. И оба раза – не погрешив против своих гуманистических принципов. Значит, принципы эти были далеки от примитивности лосевских представлений о сущности революции и её процессов.
Нечто подобное случаю с Короленко произошло и с Н.С. Тихоновым, видным представителем эпохи, которая началась с Октябрьской революции, чьи глашатаи сегодня бездумно и чохом приравнены к слугам тоталитаризма, а их произведения читаются порой с натужно разоблачительным пафосом.
Итак, раскроем два тома: Н. Тихонов «Перекрёсток утопий», издательство «Новый ключ», 2002; Н. Тихонов «Из могилы стола», издательство им. Сабашниковых, 2005.
Да, работа публикатора И. Чепик-Юреневой, открывшей в архиве поэта большой пласт неизвестных стихов Тихонова, несколько скорректирует наше представление о нём лишь как о несгибаемом певце подвига.
Отдельные стихи «Из могилы стола» увидели свет только в 1985 году в сборнике «Как песня молодой» и в «Дне поэзии» (1986). Первой ласточкой можно считать в этом смысле стихотворение «Перекрёсток утопий» в цикле «Из ранних стихов» («Юность», 1957). Потом наступил большой перерыв, почти 30 лет к читателю не выходил полный Тихонов.
Что же найдём мы в двух последних сборниках? Большой массив ранних стихов, циклы, названия которых принадлежат поэту: «Стихи космических взрывов», «Ferrum – железный век», «На перекрёстке моровских утопий», «Из могилы стола» и др. Это написано в 1912–1922 годы. Составитель включил в книги и прозу: заметки о творчестве, воспоминания, письма, дневниковые записи (1910–1977). Впервые знакомимся мы со многими письмами Антокольскому, Эренбургу, Лунцу, Фадееву, Светлову, Шагинян и др. В эпистолярном наследии Тихонова отразилась его творческая манера. Здесь нет пастернаковской исповедальности, когда забывается адресат и даётся воля самовыражению. Письма Тихонова кратки, суховаты, деловиты. Но сухость эта сродни сухости пороха. Сдержанность не может скрыть заботы, соучастия, готовности помочь, душевной теплоты.
Таким был Тихонов и в личном общении. Я был знаком с ним, но виделся всего несколько раз. Запомнился его рассказ о К. Кулиеве, в судьбе которого Тихонов принимал участие самое активное. Кулиев был отозван с Южного фронта в 1942 году. Балкарцев как «нацию изменников» Сталин велел выслать с родной земли. Зная, что в жилах Кайсына была и кабардинская кровь, Тихонов пытался оставить поэта в Москве. Но Кулиев отказался писать просьбу об этом и отправился в Киргизию, где разделил судьбу своего народа.
Помню и поддержку моей книги о Р. Гамзатове, высокую оценку рукописи Тихоновым. Не забываю и то, что именно он предложил мне стать составителем советской части пятитомника «Поэзия Европы» – уникального издания, выпущенного на главных языках старого континента к Мадридской встрече в верхах в 1977 году.
Запомнился вечер в доме поэта (в знаменитом Доме на набережной), когда во время беседы Тихонов с грустью спросил меня, почему я включаю в свои антологии советской поэзии только стихи из «Орды» и «Браги» – разве после 20-х годов он ничего достойного не написал?.. Я, помнится, сослался на грузинский цикл («Я прошёл над Алазанью…»). «Да, – вздохнул Тихонов, – но это 30-е годы».
Мне кажется, поэт понимал, что останется в поэзии именно стихами «Орды» и «Браги», и это тяжело переживалось им, так же как Светловым – постоянное упоминание легендарной «Каховки»… И тот и другой оставили немало добротных стихов и в последующие годы, но в них уже не было открытий.
Что же показали нам в архиве поэта?
Цикл «Из могилы стола» открывало стихотворение о… душе.
Душе возвращены лица,
Которым возврата нет,
Как зверь убитый ложится
Она на забытый след.
Само обращение к «душе» было в те годы «странностью». Неслучайно, что и И. Сельвинский вспомнил о ней только в конце 50-х. Нетрудно представить, почему в «могиле стола» оставались стихи «Памяти Гумилёва» или другие, ему же посвящённые, как и посвящённые Мандельштаму. …Стихотворение о душе кончалось афористически: «Но в звериной шкуре мне душно, в человеческой – холодно мне». Не самый убедительный финал для автора волевых, императивных баллад хрестоматийного ряда, которые у нас на слуху – там верховодят чувства долга и дисциплины. «Я – один» – таков финал «Нового Прометея». И это – в буче, боевой, кипучей!
В другом случае двусмысленно звучат строки о будущем (революции?): «Хоть и это может быть ложь, но закрыты пути назад». И Гражданская война выглядит далеко не такою, к какой мы привыкли: «Вместе с кожей срезать погон, иль на лбу выжигать звезду». Слишком реалистично и «объективно» для тех односторонне категорических лет.
Предвестьем 1937 года воспринимаются эти строки:
Далёкая вдруг прозвучит труба,
Мужья встают,
бледнеют жёны в страхе,
И дети знают, что зовёт борьба
Сейчас отцов, а завтра их – на плахи.
Неожиданна для «старого» Тихонова и эта раздвоенность сознания: «Положил меня доскою пильщик, надвое палач перепилил».
Первоначально, оказывается, «Брагу» начинало стихотворение, где есть такие строки:
Пылай заря не моего исхода,
Лети звезда не моего пути,
Я сын земли родного мне народа
И не могу дорог к нему найти.
В конце концов дорога была найдена. Но остались рубцы на душе: «я вычёркивал строки», признаётся поэт в стихотворении «Кочевье». На бумаге «вычёркивать» сомнения было, конечно, легче, чем в жизни…
В «Красном журнале для всех» в 1923 году Тихонов печатает стихотворение «Запад» о «новом Цезаре» «уже под выведенной датой». Интересно, что даже в 1981 году в избранном Библиотеки поэта ему не нашлось места, хотя аллюзия с «новым Цезарем», казалось бы, потеряла актуальность ещё в 1953-м.
Странно и то, что прекрасное стихотворение «Когда я бросил первый раз…» нашло себе место в печати лишь в 1985 году, уже после смерти поэта.
Но мысль убить – напрасный труд,
Я жив, и кровь бушует в жилах,
И никакой пристрастный суд
Поколебать меня не в силах.
И главный приговор узнав,
С великодерзостной досадой,
Перед собой – я буду прав
И чист… А большего не надо!
Конечно, это ведь – Твардовский:
«…за своё в ответе, я об одном при жизни хлопочу: о том, что знаю лучше всех на свете, сказать хочу. И так, как я / хочу». Но Тихонов сказал это намного раньше, когда ещё и не думало светать.
Примеры можно множить.
При этом, однако, нельзя нам забывать и заслуг «старого» Тихонова, без архивных разысканий и дополнений. Именно это и есть Тихонов.
С горечью читал я новейшие комментарии и к творчеству Б. Слуцкого. Адепты «нового» Слуцкого хотели бы в ненапечатанных архивных материалах, набросках стихов прочитать такого Слуцкого, который якобы пришёл к отрицанию неких «заблуждений» прежних лет, т.е. всей своей жизни. Печальное непонимание. Тут и впрямь разделишь броскую и раздражённую характеристику нашего литературоведения, данную ему И. Чепик-Юреневой, – «невежественное»…
В заметке «От издательства» мысль о «новом» Тихонове доведена до крайности, весьма и весьма сомнительной: «…Официальные посты, которые он вынужденно (?) занимал, не смогли уничтожить его подлинной поэтической устремлённости. Существовал и другой – потаённый (?) Тихонов, о котором не знали даже близкие люди (?). В архиве сохранились сотни стихотворений, набросков, писем, эссе. Тихонов хранил их, по собственному выражению, в «могиле стола». Разумеется, они не могли быть опубликованы в условиях советской цензуры. Но сегодня, спустя годы, они позволят читателю узнать, насколько не соответствовал официальному образу человек, ставший в перестроечные годы мишенью недобросовестных нападок». Тут издательство явно перегнуло палку. Мрачная эта картина излишне нагнетает чёрные краски, именно в духе «перестроечных лет», чохом отрицавших прошлое, руководствуясь при этом, бесспорно, праведным гневом против его действительных бед.
Никакие открытия в архивах не в состоянии совершенно изменить устоявшиеся представления о художнике. Это в самом непосредственном смысле относится к Н. Тихонову. Он был цельным – прежде всего! И в «новом» определённо звучал «старый»:
Я не верю законам покоя,
Ещё ветер и в грудь и в висок,
И от пены, от моря, от боя
Под ногами песок не просох.
Это сказано в 20-х годах. И остаётся девизом в последующих. Поэт – путешественник, неутомимый открыватель всё новых дорог, а не кем-то и чем-то к сему «вынужденный». Слуга своей натуры, а не режима стал другом и покровителем «национальных» литератур, не превзойдённым никем руководителем этой области литературного дела в стране.
И его место в Комитете защиты мира оставалось бы вакантным, если бы Тихонов, с начальных шагов своих воспевший мир и проклявший войну, был другим Тихоновым – трудно даже перечислить множество его стихов об этом XX века – начиная с Первой мировой войны вплоть до кануна Второй и годов войны холодной.
Так, может быть, и не было двух разных поэтов, а был один – честный, порядочный человек, одержимый одной идеей, но искавший путь к свободе вместе со своим поколением – поколением Революции?
Испытывало ли деформацию его творчество в годы сталинского режима? Безусловно. Тихонов в отличие от многих оставался самим собой. И вовсе не требует «оправдания» то, что он не подвергался гонению, и тем более – что занимал высокие литературные посты. Он делал дело, не фальшивя. А это было порой труднее, чем просто уйти в тень, если не опаснее.
А что же с творческим застоем, многолетним молчанием музы? Пример Тихонова объясняет, насколько неодназначен и сложен путь этой самой деформации таланта. На первый взгляд странно сравнение пути Тихонова с путём, скажем, Ю. Олеши. И тому и другому, кстати, досталась хула со стороны А. Белинкова. Но тот, человек, бесспорно, одарённый, ошибался в обоих случаях. Молчание он принял за сдачу позиций, в то время как оно уже своим проявлением говорило о драме художника, но не унижало его. Тут к месту вспомнить сентенцию епископа Сенезского из его надгробного слова Людовику XV: «Народ не имеет права говорить, но без сомнения имеет право молчать!.. и тогда его молчание является уроком для королей».
Это относится не только к народу, но и к отдельной личности. Особенно если эта личность – художник.
И что с того, что Олеша не занимал никаких постов, не имел наград, вёл богемный образ жизни, а Тихонов был, так сказать, «на виду»?.. Оба они в конечном счёте – жертвы времени. Но главное здесь – самоуважение, порядочность, гордость, цельность, остающиеся с ними. А «контуженные режимом» – это те, кто, увы, этих качеств не сохранил.
Тихонова не контузила сталинщина. Она поступила с ним более жестоко. Она заглушила большой талант. Сопоставлять стихи 20-х годов с последующими без смущения тяжело… Когда я впервые прочитал искромётно-талантливое тихоновское предисловие к его книге 1926 года – «Перекрёсток утопий», – мне стало страшно: его нельзя было сравнить с безликим, мёртвым по языку, выхолощенным по мысли… авторским предисловием к избранному 1981 года. Нет, никто бы не мог угадать, что обе статьи принадлежат одному человеку!..
Я любил В. Каверина, но не согласился с его уничижительной оценкой Тихонова как человека «осторожного». Я дружил с Эренбургом, но возражал ему, когда он сказал о Тихонове, что тот «мёртвый». Нет, в «молчании» Тихонова была другая трагедия. Не личности – он оставался благородным и честным человеком. Трагедия таланта, который был органичным и не хотел, не мог себя насиловать.
Вот почему я решительно против декларируемой «потаённости» Тихонова, якобы обнаруженной публикаторами его раннего творчества. Надо просто внимательно перечитать всего Тихонова – и «нового», и «старого». Нередко не публиковалось многое из раннего просто по причине незрелости стиха, приблизительности манеры, ещё не ставшей стилем. В раннем Тихонове найдём мы не только и не столько идейные «сомнения» и «колебания», но и следы жестокого романса а-ля Ахматова («Женщина»), и непереваренную «гумилёвщину» в её «киплингском» изводе, и «конструктивистские» опыты в духе «локального приёма» (например, стихотворение «Хата»), и даже… неверные ударения (если бы не их частота, можно было принять это за опечатки при чтении рукописей).
Не всё было слабо. На уровне лучших стихов «старого» Тихонова такие стихотворения давних лет, как «Истина» (в духе Тютчева), «Гроза», «Я не труслив, и я не болен…», «Шёл эскадрон на усмиренье…», «Слепым ткачом работает любовь…», «Ночного ветра снежное объятье…».
А образы! Многого стоят эти примеры: «Тугое равновесье самолёта…», или «глазами длинными воспоминаний», или «фонтанов ночные обелиски», или «стекла ночного синюю игру, как душу, перерезанную светом…», или это, «пушкинское», – «И вот тяжёломедным ходом…».
А блестящий анализ мастерства в эссе о Пастернаке!
О мастерстве Тихонова написано, к сожалению, мало. А он прекрасно владел своим даром. Художественное на всём его пути выдерживало испытание «идейностью», как правило, безукоризненно. Он знал, что у искусства своя логика доказательств, собственный язык. «Пути поэзии окольны», – как сказал другой поэт. В стихотворении «Давид» на протест членов Конвента – почему на его полотне рука убийцы Марата – художник отвечает:
– Шарлотта – неразумное дитя,
И след её с картины мною изгнан,
Но как хорош блеск кости до локтя,
Тёмно-вишнёвой густотой обрызган.
Поразительно умение Тихонова войти в мир иноязычных образцов поэзии. Вот из его перевода С. Чиковани:
– Ты о шофёре? – скажет Хвти’со, –
В Ха’хматах что будет делать он?
Лёгкая инверсия (что он будет делать в Хахматах?) – и вот вам типично грузинская интонация живой речи!
А вот Г. Леонидзе:
Мы прекраснейшим только то зовём,
Что созревшей силой отмечено:
Виноград стеной, иль река весной,
Или нив налив, или женщина.
Сколько чисто грузинской лихости в этом ритме, подгоняемом внутренней рифмой (стеной–весной, нив–налив). Так говорят красивые, рыцарские тосты.
…Нет, Тихонов остаётся Тихоновым. Именно таким, каким он был, прошедшим драматический путь исторических испытаний. Принявшим революцию такой, какой виделась она ему в чистоте идеала.