Сделать школу зоной, свободной от мата, увы, не удалось.
Матерятся не только дети из так называемых неблагополучных семей и не только на переменах: на уроке один ученик может преспокойно «послать» другого, если тот, например, сел на его место или взял его учебник (тетрадь, ручку, et cetera).
Ученик может выразить свои чувства с помощью обсценной лексики и получив свою работу (тетрадь, листок с текстом и т.д.) и найдя в ней не ту отметку, на которую он рассчитывал (а здесь, согласитесь, один шаг до того, чтобы «послать» и того, кто эту отметку поставил). И происходит это в школах самого разного типа: и в обычной районной, и в частной, и в лицее (врать не буду насчёт школ православных: чего не знаю, того не знаю).
Почему так получилось? Кто виноват? Отвечу, как я это понимаю, по порядку. Получилось так потому, что, согласно диалектическому закону, часть не может отличаться от целого: школа – часть общества, а наше общество, то есть все мы, говорим сегодня не просто с вкраплениями мата, а «на мате», как на некоем параязыке.
Во времена нашего босоногого советского детства мат считался языком слесарей-сантехников и грузчиков. Считалось неприличным выражаться в присутствии женщин и детей (такому выражающемуся, например в общественном транспорте, делали замечание: представляю, что сегодня получил бы на свою голову такой замечающий).
Сегодня матерятся мужчины, женщины, молодёжь, дети – все: «от ямщика до первого поэта».
Кто виноват?
Как ответил Порфирий Петрович на вопрос Раскольникова «Кто убил?» – «Да вы же и убили», – отвечу: «Да мы же и виноваты».
Кто «мы»? Да мы же, взрослые.
В проблемах детей почти всегда, если не всегда, виноваты взрослые.
Это мы разрешили себе мат «по совести», перестали с ним бороться, пустили на телевидение, в театр, в литературу (мат в литературе – это, конечно, особый вопрос. Если героями романа являются бомжи или представители золотой молодёжи (духless), наивно ждать, что они будут изъясняться на языке Тургенева и Гончарова. С другой стороны, были же у нас в литературе зэки и солдаты, сидящие в окопе, и как-то обходилось без мата).
Хочу также заметить, что у современных детей другое отношение к мату: для них он не тот «великий и ужасный», которого, к примеру, боялись (стыдились) мы и который, по Слову Церкви, является хулой на Богородицу, – для них он как попкорн, семечки, жвачка.
Для них он как бы мат.
Поэтому они и не чувствуют, что совершают что-то из ряда вон выходящее, общаясь «на мате».
Они не чувствуют, что мат (в системе координации церкви – «сквернословие») – это грех.
А как бы грех не бывает.
Но вот что любопытно. Когда дети пишут стихи (а дети, особенно подростки, во все времена писали стихи), я имею в виду, когда они пишут не в какой-нибудь школьный альманах, а друг другу, они не просто «забывают» о мате – их заносит в какой-то «высокий штиль».
Ну например (из стихотворения семиклассницы, в совершенстве владеющей матом):
Я запрещаю вам любить,
На это неспособны вы!
Мне невозможно вас забыть...
Бессильны здесь мольбы.
Ушли вы, может, навсегда,
А может, лишь на миг,
Но в моём сердце есть всегда
Ваш благородный лик.
(Просвещённый читатель скажет, что слова «лик» и «миг» сами по себе не делают текст поэзией и что стихи Баркова – это поэзия. И я с ним соглашусь. Но ведь речь не о поэзии, а о детях.)
Читая подобные стихи, я думаю, что где-то на генетическом уровне у русского ребёнка осталось отношение к поэтическому слову, не побоюсь пафоса, как к святыне: мат и поэзия для него пока две вещи несовместные.
Пока.
Пока те стихи (пусть плохие), которые они пишут, – последняя зона, свободная от мата.
Последний дюйм.