Стихи разных лет

Древний напев

Застыли толпы у порога,
ждут не напрасно,
ведь женщина рождает Бога
не слишком часто.

И любопытным интересно
до нежной боли,
что про ребёночка известно,
на месте всё ли?

Он будет сильным, справедливым
на белом свете,
любого сделает счастливым
здесь, на планете.

В толпе слепые и калеки,
старухи, дети,
все говорят о человеке
тысячелетий,

заране знают про Распятье
и Вознесенье,
про всепрощенье и проклятье
и Воскресенье,

и девушка стоит у двери
с косою длинной,
самой себе не слишком веря,
что Магдалина.

Но появился голос сзади –
все обернулись:
– Чего толпитесь? Бога ради?
Совсем рехнулись!

Он родился не в тёплом доме
и не под крышей,
он появился на соломе,
но под звездою.

– А чьё же здесь вершится чудо
и кто родится?
– Здесь появляется Иуда,
он пригодится,

С ним обращайтесь осторожно,
храните, люди,
как без предательства возможно
дойти до сути?

* * *

Всё на свете продаётся?
Но возможно ли продать
глубь иссохшего колодца,
или неба благодать,
или след летящей птицы,
или шорохи травы,
или пляску огневицы
на границе синевы…
Если даже и возможно,
если совесть ни при чём,
нужно очень осторожно
приценяться – что почём,
дабы не продешевили
то, чего нельзя купить,
дабы те, что нас любили,
не стыдились нас любить.

* * *

В глазах моих отразились очи.
На чёрном окне вспыхнул белый экран…
Зачем я тебя вспоминаю к ночи,
пятнадцатилетний капитан?

Ты – молодая мечта о счастье?
Ты – неразбитый сосуд мечты?
Думаю, нам повезло отчасти,
что разминулся со мною ты.

Вместе не шли сквозь весну и вьюгу,
светом надежд не смеряли тьмы,
радостных слов не сказав друг другу,
горестных слов не сказали мы.

Что вспоминаю?
Искры желанья,
снегом давно занесённый след,
тень, не пришедшую на свиданье,
и без вопросов в углу ответ.

Слово

Откровенного слова ожог
неожидан, негадан, несладок,
он смешал безупречный порядок
взглядов, мыслей, намерений, строк.

Заметалась, в надежде найти
золотое целебное средство:
воротись безмятежное детство,
чтоб идти по иному пути,

где у правды на тысячах лиц
все века проступают сквозь кожу,
где напрасно я не потревожу
горечь чистую белых страниц,

где раздавленной жабою лесть
присыхает под солнечным светом,
где не стыдно родиться поэтом,
умереть в одиночестве – честь.

Но была за спиною стена.
Впереди лиловато и сиро
плыли тени грядущего мира,
шевеля занавеску окна,

и на сером ковре мостовой
вверх колёсами что-то лежало,
и громадная муха жужжала
над заблудшей моей головой.

А сказавший то слово глядел
Мне навстречу с надеждой во взгляде.
Шёл рассвет.
На чугунной ограде
наклевавшийся ворон сидел.

Весна

Белый день.
Прорастают руки
первоцветом, густой листвой.
Счастье самой тяжкой разлуки
не разбавлено синевой.

Ты напрасно сулишь, кукушка,
долгих лет золотой запас,
отдаю их тебе, подружка,
за короткий и горький час.

* * *

На этой улице просторной,
где ветер странствия сквозит,
окно – площадкою обзорной –
над гнётом времени висит.

На этой улице, где лица
витринами оглушены,
где трели взвившейся синицы
и не слышны, и не нужны,

где вечная бредёт идея,
последний испытав удар,
где совесть мучит чародея,
забывшего свой чудный дар.

На этой улице – ужели?
На этой улице – с тобой
мы повстречаться не сумели,
хоть рядом шли густой толпой.

На этой улице мне было
темно в сплошных лучах огней.
Я эту улицу забыла,
хоть каждый день хожу по ней.

* * *

Отпечалилась, отсвиристела
о сердитой собственной судьбе,
рассказав себя, не опустела –
опостылела себе.

Потянуло к дальнему порогу,
поглядеть, послушать, помолчать.
На его ступенях, слава Богу,
время не поставило печать.

Одарённый Матерью-Природой,
густобров, стеснительно-глазаст,
выйдет человек чернобородый –
лишнего вопроса не задаст,

усмехнётся, хмуро и неловко,
всё подарит, ничего не взяв,
скажет: – Это только остановка,
не волнуйтесь, подадут состав.

* * *

Нет в избранности нашей права
свою преувеличить роль
во славу собственного нрава,
лелея собственную боль.

И нет опаснее угрозы
с набором масок и гримас,
чем пресловутый признак позы,
от веку стерегущий нас.

Нет в нашей избранности власти,
есть право – неоглядно петь,
приняв всё сущее за счастье,
себя ни в чём не пожалеть.

И можно разве, школы ради,
Горация переводя,
слова о славе и награде
проговорить полушутя.

* * *

Подарю тебе свободу
от невзгоды и тоски,
это небо, эту воду –
голубой поток реки.
Что у них свои печали
и заботы, может быть,
догадаешься едва ли,
всё сумеют утаить,

потому что у Вселенной
с человеком с вечных пор
обоюдно-откровенный
слишком редок разговор.

* * *

В переплётах лукавого века,
на крутых поворотах судеб
унаследуешь царское веко,
а ступни – молотящего хлеб.

Спутав щедрость с повадкой скупою,
не найдя подтвержденья в отце,
золочёной монгольской скулою
заблестишь на славянском лице

и вовек не узнаешь, откуда
горевая горючая смесь:
простодушья чухонского чудо –
пресловутая польская спесь.

И всего-то в тебя понемногу
намешала природа шутя.
В День Седьмой разве Господу Богу
представлялось такое дитя?

Я ль гордилась той реченькой кровной
запорожцев, шальных мужиков?
А теперь не ищу родословной
в непрозрачном наплыве веков,

навсегда суета отлетела,
отсмеялась, отплакалась вслух,
и молчит моё дерзкое тело,
если родину празднует дух.

Это небу дырявого ситца,
пропылённой Руси без креста,
может быть, моя злость пригодится,
пригодится моя доброта.

Портрет отца

Когда-то запорожские казаки,
прославленные смелостью своей,
оставили невидимые знаки
в сердцах своих детей.

Не потому ль в решительные годы
в расцвете самых бескорыстных сил
на ветре еле видимой свободы
ты Т-34 выводил?

Я не судья твоим сужденьям строгим
об этом сложном времени моём,
где мне легко поётся одиноким,
не знающим оглядки соловьём,

но я запомню, дедушки-казаки,
прославленные смелостью своей,
оставили невидимые знаки
в сердцах детей.