* * *
По жухлым травам просеки сквозной
летит тяжёлый ветер земляной
и листья пред собою гонит валом –
зелёную апрельскую тщету.
Они разваливаются на лету
и бьются ураганом обветшалым,
не покрывая дёрна наготу.
А в вышине воздушное движенье –
торжественно рождается весна –
клубятся тучи, ширится свеченье
и растекается голубизна.
И птицы рвутся в светлые проёмы,
и прутья тычут почки в вышину,
и кажется, что отголоски грома
бесповоротно утвердят весну.
В гранитном парке сталинских домов,
чьи капители расцвести готовы,
фосфоресцирующий свет лилов
и мостовые мокрые лиловы.
И над слепой доверчивой весной
летит тяжёлый ветер земляной,
окрашенный свечением лиловым,
валы листвы уже изнемогли,
и только руки тянутся с земли
туда, где птицы развернулись снова
и за покров сияющий ушли.
* * *
Сколько тут домов снесли
под один замах,
лишь проплешины земли –
память о домах.
Взялся поздний снегопад
выбелить дотла
пустоту, где год назад
жизнь своя текла.
Паром дверь заволокло –
вход по одному –
застоялое тепло
плещется в дому.
Газовых конфорок пыл,
жар кухонных ссор.
А какой тут запах плыл
за окно во двор!
Коридорной лампы свет
жалко оголён.
На стене велосипед
косо закреплён.
В белом воздухе пустом
в двадцать пять венцов
высится снесённый дом
без своих жильцов.
Словно струи сквозь золу,
в землю, в корни трав,
все они ушли во мглу,
слова не сказав.
* * *
Удивительно пахнет дождём –
воздух соткан из влаги и воли,
жадно дышишь и веришь с трудом,
что сугробы мы перебороли.
А зима бесконечной была,
опостылело это убранство –
как посмертная маска, бела
затвердевшая корка пространства.
Девять месяцев – гипсовый гнёт,
воздух в струнку, деревья ни шагу,
и казалось, что кончится год
и земля под снегами умрёт,
не всосав животворную влагу.
А теперь – до ростка, до комка
глинозёма – всё дышит весною,
и течёт, как ночная река,
в отраженьях асфальт подо мною.
И безумный, казённый, любимый
город, вырванный из-подо льда,
и машины, летящие мимо,
одуревши, не зная куда,
в гром, в жару, где сирени в пыли, –
всё омыто прозрачной водою,
всё омыто водой молодою,
властным запахом мокрой земли.
* * *
Сумерки на землю налегли,
даже небо отдано удушью,
зарево зелёное вдали
реет над асфальтовою сушью.
В темноте они ещё светлей –
ожиданье тягостной недели –
прутья на обрубках тополей
уплотнились и позеленели.
И уже гуляет над Москвой
среди туч, насупленных зловеще, –
лёгкою косынкой грозовой
эта зелень светлая трепещет.
Входит лето в каменный мешок,
опоздав и перепутав числа.
Тут любой не то что одинок,
а с самим собою разлучился.
Капли света бьются о стекло,
небо дышит духотой сырою.
На Москве обвисло тяжело
лето довоенного покроя.
Что же сердце полое щемит,
будто в пустоте его щербинка,
что же в небо тусклое летит
зелени прозрачная косынка?
* * *
Загромождён разросшейся листвою
по-летнему зелёный небосвод,
и запах солодовый над Москвою,
как облако воздушное, плывёт.
Оно прокатывается невесомо,
сияет оболочкою своей,
его вдыхают тёмные проёмы
открытых окон в гуще тополей.
А в доме незаметно перемены,
он выстоял которую весну,
от зноя облупившиеся стены
томительно восходят в вышину.
Струясь в потоках кухонного чада,
посудой громыхая вразнобой,
всплывает коммунальная громада
и заполняет небо над собой.
Пустынный двор от ужаса стихает.
Пластмассу ест послушная игла –
и звуки фортепьянные стекают,
как будто капли с лёгкого весла.
А в вышине, в столпотворенье света,
где с Голиафом борется Давид,
сиреневый, июньский, разогретый,
прозрачный ливень яростно кипит.
* * *
Остановился воздух. Стебли трав,
и зонтики душистые цветов,
и ветки ароматного жасмина,
и старого шиповника гряда,
настой земли, на солнце разогретой, –
все запахи как будто напряглись,
слились в один, утратили все свойства.
Образовался плотный щит воздушный,
замешанный на мощной светотени,
и небо положили на него:
огромный материк и океаны,
в лазури огненные острова,
пылающая над землёю карта!
В нагретом электрическом пространстве,
пульсируя копилось напряженье.
Умолкли птицы, лес обезголосел,
теперь стояла тишина такая,
что кажется, вот-вот расколет небо
мгновенный ослепительный разряд.
Сетчатка глаза выцветет, когда
вернётся зренье – поздно, не заметишь,
как две плиты сомкнутся по разлому.
Мгновенье напряжения. Минута
мучительного чудного настроя!
Две, пять минут… Вдруг карта неба гаснет,
проносятся стрижи, идёт прохлада,
а небо выцветает, вечереет
и делается бледно-голубым.
Уже запахло свежестью ночной,
и потемнели елей силуэты,
и в светлое открытое окно
ко мне ночная бабочка летит.