17 ноября – годовщина смерти поэта Анатолия Преловского, многолетнего автора «ЛГ».
Сегодня мы публикуем подборку стихов, составленную самим поэтом.
Много людей прошло через мою жизнь, и почти каждый оставил свой знак в душе моей, совсем не сентиментальной, как я считаю. Даже больше, долгие годы дорогие мне люди как бы соприсутствуют: независимо от меня возникают то образом, то словечком, то светом, то отсветом прошлого. А чаще всего – благодарностью памяти моей, что ли, за то, что они были. Были, случились, к счастью, в жизни моей. Прошли. Но не бесследно же!
Некоторые перевоплотились в стихи. Но это моя, моя память о них, которая граничит со стихами, которая своевольно стремится сохранить, запечатлеть преходящее – удержать всё это в поле живого, в круге жизни моей, не так уж богатой на добро и благодать.
А.П.
СОВЕТ
(Всеволод Ива’нов)
Я не думал, что так надолго
он вселит свой опыт в меня,
что ещё и до этого дня
вера, ставшая чувством долга,
укрепляет меня, ведёт,
сна и отдыха не даёт.
А всего-то ведь два-три слова,
что успехи все впереди,
что строку не жалей, труди
и что эпос – всему основа, –
так Ива’нов сказал тогда.
Дал совет на жизнь, навсегда.
НАД АНГАРОЙ
(Ярослав Смеляков)
Туманной осенней порою,
купая ботинки в пыли,
над сонной ещё Ангарою
мы к стройке недремлющей шли.
И он, прилетевший недавно,
и я, доживающий год,
сейчас новичками, на равных,
вершим этот странный обход…
Степенный бульдозер заборы
под новое море ломал,
нехитрый базар помидоры
и веники нам предлагал.
А он, не проспавшись с дороги,
клевал подбородком плечо,
корил и ботинки, и ноги
и в гору дышал горячо.
Но будто его подменили:
он стал молчалив и непрост,
когда мы с тропинки ступили
на полузасыпанный мост.
Солдат отгремевшего боя,
с камней, заваливших проран,
тот мост открывал за собою
совсем молодой котлован.
Он гладил рукою перила,
касался камней и песка,
и много ему говорила
измятая шиной доска.
И солнце одно нам сияет,
один на двоих кругозор,
и всё ещё объединяет
похмельный сухой помидор.
Но – не для него вездеходы
и техники скрип на лесах:
как слёзы, двадцатые годы
опять у него на глазах.
Стоит, отрешённый, нездешний,
над той отшумевшей водой,
ни разу ещё не сидевший,
ещё, как страна, молодой.
Строительных гулов не слышит,
почти и не смотрит кругом.
Семь лет промолчит. И напишет.
И тоже совсем о другом.
Иные расслышит он шумы,
иной он прочувствует быт –
за всем этим лик Аввакума
пророчески он разглядит.
1968
НАУКА
(Юрий Левитанский)
Учил меня мастер писать –
я рифмы по строчечкам ставил,
чтоб сразу читатель представил,
ч т о я собираюсь сказать.
Я был благодарен ему,
Что, искренне блага желая,
он сил не жалел, приобщая
меня к непростому письму.
Задав работёнку перу,
я тратил года и чернила,
но дело моё походило,
скорее всего, на игру.
По правилам этой игры
шедевры безбольно писались,
но так же легко, как рождались,
и рушились эти миры.
А жизнь погрубее была,
для этих стихов не годилась –
в глагольные рифмы просилась
и ритмы простые брала.
И, чтобы о ней говорить,
пришлось мне иному учиться:
не то чтобы снова родиться,
но всё, что умел, призабыть.
Как видно, от этих утрат
я стал не бедней, а богаче,
поскольку, поздравив с удачей,
был мастер мой искренне рад.
А я всё боюсь, что строка
начнёт холодеть от старанья,
когда вдруг на чистописанье
нет-нет да собьётся рука.
1966
КАНДАЛЬНЫЙ
(Варлам Шаламов)
Всё было: сума и тюрьма,
полжизни он пробыл вне жизни,
а вот не растратил души и ума
в своей беспощадной отчизне.
В нём то всесоюзное зло,
что помнят проклятые годы,
вселенским добром и строкой проросло
на почве нездешней свободы.
За всё и за всех отстрадав,
он жил, словно стланик под снегом,
но, всё-таки новым пророком не став,
остался в аду – человеком.
А мир, пребывая в тщете,
не видит горящего взора,
не чует в колымской его доброте
возмездия и приговора.
1968
ПАХРИНСКИЕ ПОСИДЕЛКИ
(Александр Твардовский)
Читать. И жизнь рассказывать велит.
Сидит напротив, утренний и хмурый.
Не пьёт, не ест. Лишь курево смолит,
весь отрешённый от литературы.
Рассказываю жизнь ему свою –
о родословной хочет знать подробно,
и я, как перед Богом, не таю
ни горести, ни правды неудобной.
Молчит. Не ест, не пьёт. А я ему,
стараясь не завыть, о родовой
потраве говорю – и годовые
сибирские свои считаю кольца
и, в частой смене перепохорон
сам одеревенев, уже не в силах
ни заикаться, ни молчать… Вдруг он
хватает полстакана – и впритык
к словам моим свои раздумья ставит:
«Давно отцами стали дети,
Но за всеобщего отца
Мы оказались все в ответе,
И длится суд десятилетий,
И не видать ещё конца…»
Влажнеет волос, лоб. А голос глух,
глаз тёмно-сер от боли, сигарета,
дымя, послушно гаснет в жёлтых пальцах.
И вновь молчит. И вновь не пьёт, не ест,
а курит, отлепив со лба седую прядку.
Я чувствую душой: меж нами что-то есть
важней, чем общий стол… И не гоню догадку:
и то, что сыновья врагов народа – мы,
и что нести свой крест
любому не по силам,
и что в России жить без опыта тюрьмы
нельзя, иначе как – быть ей судьёй и сыном?
1971, 1989
НЕЯСНОСТЬ
(Сергей Дрофенко)
Ты писал о смерти, как о жизни,
друг мой бедный, и ушёл давно,
потому тебе в моей отчизне
жить посмертно стало суждено.
И теперь, когда так не хватает
твоего участья и тепла,
жизнь моя в твою перерастает,
и совсем неясно, чья прошла.
1984
РАСПЕВАНЬЯ
(Николай Тряпкин)
Коля Тряпкин вспомнился… К чему
он ко мне явился с ночевой,
извиняющийся, красногубый,
удивлённый, что ещё живой.
Оказалось, оба мы заики,
оба далеко не москвичи,
но зато в духовном переклике
были и щедры, и горячи.
Он завыл стихи – я удивился.
Начал я – и он, оторопев,
подхватил, – так на года продлился
двух провинциалов перепев.
За стеной литинститутский гений,
притомив подружек и вино,
в поисках высоких откровений
вламывался в мир через окно.
Долго не спускался сон к общаге,
и на голых койках мы вдвоём
с Колей Тряпкиным, два бедолаги,
ночь провыли – каждый о своём.
Нам на лютнях ангелы играли,
как, наверно, больше никому.
Жалко, все друзья поумирали –
что-то не поётся одному.
2000
СТЕПНЯК
(Владимир Цыбин)
Родительница-степь, увы, далёко,
ни плугом, ни судьбою не поднять
её целин, а уж по воле Бога
и мы уходим предков догонять.
Творящая, безудержная сила
ещё России послужить могла,
да время ей осанку покосило,
эпоха перемен с пути свела.
Любая власть казачество ломала,
отстёгивала, чтобы не казнить,
чем у себя самой же отнимала
возможность первородство сохранить.
И горько, что казак ни в труд, ни в сечу
не кинется, как в омут головой,
и я Володи Цыбина не встречу
на внуковской тропинке полевой.
2001
14 АПРЕЛЯ
(Светлана Кузнецова)
Это твой, ровесница моя,
день рожденья. Что же, сдвинем числа
около кувшина бытия,
запотевшего от стужи смысла.
Как ты с Богом там наедине?
Над какими безднами витаешь?
Что ещё, ворожея, и мне,
и России нашей нагадаешь?
Из небесной тайны ледяной
знак подав, по-прежнему печальный,
вечностью ты чокнешься со мной,
словно штучной рюмочкой хрустальной.
2004
ПОЮЩАЯ ТЕНЬ
(Булат Окуджава)
То ли сцену поделить и славу,
то ли сдуру, только цельный день
Окуджаву и «под Окуджаву»
исполняли все кому не лень.
К ночи он и сам возник в концерте,
чтоб напомнить хору о себе, –
в самоволку выскользнул из смерти,
заиграл судьбою на судьбе.
Эпигонов враз как не бывало,
а на всех телеэкранах – он! –
оттепели зябкий запевала,
звукоцвет глухонемых времён.
Позабыты дни надежд и страха
под ресниц и рук знакомый взмах.
И у тени, вышедшей из мрака,
тоже, тоже слёзы на глазах.
2004
ПЕСНЯ
(Анатолий Жигулин)
Жигулин петь любил и своедельной песней
брал сотрапезника в бесхитростную власть.
А чтобы слушателю было интересней,
ещё обсказывал, как песня родилась.
И в этом сочленении распева
и лагерной тоски, что он являл,
была такая жуть,
что никакой ни муж, ни дева
не выносили правды. Брал бокал
и обносил вином своё застолье,
где мне случалось обниматься с ним.
Делился с болью, словно хлебом-солью, –
колымским бытом каторжным своим.
19 марта 2008
Публикация В. Преловской