***
Галине
Дохнул октябрь теплом последним
в дверь, отворённую тобой:
так озорно вбежит наследник –
он весь огонь и непокой.
На все небесные угодья,
на всю земную благодать
последний летний жар исходит,
как угли, яблоки в садах.
Летит искрою лист; и тают
узоры рощи кружевной.
И что-то зреет там, за далью,
как летом в глубине земной.
И то, что зреет, – будоражит
не менее, чем твой приход.
Ты принимаешь взгляд мой жадный.
Я – понимаю этот вздох.
ПТИЦЫ НЕБЕСНЫЕ
1.
Бог сна стоял у изголовья
и что-то вечное шептал…
Ко лбу болящего с любовью
так прикасаются уста.
Ты помнишь жар неугасимый
сквозь боль, и страх, и суету, –
и кажется, что не по силам
всё это дотерпеть к утру.
Словно метелица заносит,
врываясь с улицы в дома.
…Всё медленней звучат вопросы,
ответы все лишь в стоне «ма».
Терпи, запоминай, что шепчет
столь редкий гость в твоём дому
на том единственном наречье,
не данном смертным никому.
2.
Теперь она часто смеялась,
казалось бы, по пустякам.
Мне нравилось, что не стеснялась
морщинок, бегущих к вискам.
«Да ну их…» – махнула рукою,
как будто крылом над водой:
и боль устремилась к покою,
и счастьем звался тот покой.
Любимый домой возвратился,
бег жизни зажав в кулаке…
Опять за оконцем синица
и по небу клин журавлей.
***
Упала сгнившая скворечня…
Н. Дмитриев
У соседа упала скворечня,
потому что соседушки нет.
Пусть ничто в этом мире не вечно,
мы столярим с сынишкой чуть свет.
Ничего, что всю заднюю стенку
выел ветер и дождь исколол;
мы готовим другую на смену,
забиваем гвоздочки с углов.
Да, у нас и своя есть скворечня,
но весною гостей нам не счесть.
Пусть с рассвета до зорьки вечерней
соревнуются – кто побойчей.
Знамо дело, есть чем мне заняться,
но душа б неспокойна была…
Пишет сын свои детские святцы,
жизнь и смерть их не выжгут дотла.
УЗНАВАНИЕ
Успей узнать, назвать,
не перепутать –
Ни бабочки похожей, ни цветка.
Ласкает спину ветерок попутный,
И волны гонит времени река.
Песчинки мотыльков сгребу под утро,
Под лампою...
О, как же смерть легка –
Земля и пепел, срез известняка, –
И распознать в ней то, что жило,
трудно.
Для этого мы, кажется, живём.
Потомок подчеркнёт карандашом
И вспомнит между делом про меня,
Про облачко, звезду и колосок.
Я – север, юг… Я – запад и восток…
И различат потом день ото дня.
ВОЛЯ
Самым трудным было в жизни,
так себя любя, свергать:
на коленях, как о сыне,
помолиться за врага.
Прошептать: Дай силы, Боже,
разум дай и кров.
Пусть помолится он тоже,
чтоб не кровь за кровь.
Но опять душа тревожит,
торит путь земной.
…Вроде бы прощать негоже,
но и враг с крестом.
Холодком бежит по коже
память о живом.
Он – не друг, не брат… И всё же
шли одним путём.
***
Опасность близости соседской
мы понимаем лишь в пожар.
Хозяйка мечется наседкой:
«Кого спасать? Куда бежать?»
А никуда теперь не деться –
застыли, головы задрав.
Там вылетают искры в дверцу,
куда так рвётся снегопад.
Снег мелюзгою любопытной
между глазами и огнём
шныряет. Полночь бьёт копытом.
Луна льнёт мордою свиной.
Мы этого всего не видим.
Мы слепы, глухи и немы.
Соседской близостью обидной,
огнём её поражены.
НА ПАРОМЕ
На пароме хлюпаем
Сухоной-рекой.
Гоним волны крупные
на тот и на другой.
Берег слева горкою
с церковью лет в сто
провожает в Вологду
молитвой и постом.
А мы сидим на палубе,
ноженьки в воде –
в чёрно-стылу голубень, –
чтоб помолодеть.
Ой, как близко бережок –
Сухонька узка,
от той смерти бережёт,
что глядит с мыска.
С милой об руку сойдём,
на угор взлетим.
Хорошо-то как вдвоём
жизни посреди.
***
Даль затянуло как бельмом
завесой снежной.
Забуду думать о былом –
та тьма кромешна;
и даже если там весна
капелью с крыши
будила тело ото сна…
Её не слышу.
Прижмусь к окошечку тесней,
пусть станет ближе
до первых утренних теней,
сошедших свыше.
ПРОХОЖИЙ
Н. Л.
Здесь совсем другое небо.
Этим звёздно-снежным небом
по-за-сыпан двор.
Здесь порою нету хлеба,
и за этим самым хлебом,
так уж выдалось поэту, –
топчут ноженьки простор.
Дед мой Пётр ходил за солью
к Волге на паром…
И не думалось об этом.
Вспомнилось потом,
как стоптал тропою снежной
пару-тройку валенок;
матернувшись, делом грешным,
словно сбив окалину…
Устоять бы…
И по тропке
в горку,
с горки – вытерпеть…
Снег шершав, как хлеба корка.
«Сам хотел,
так вот тебе!» –
я шепчу.
Звезда морозит.
Тьма с размаху оземь
бросит
тело и слова
прошагавшего за хлебом;
разбери –
землёй иль небом –
шла душа жива…
Тот,
кто выдумал порошу,
тот,
кто хлеб небесный крошит –
он вовеки прав.
Путь земной
и путь небесный,
то ли звёздный,
то ли снежный –
всё не разобрать.
Словно в храм,
бреду тверёзо
к деткам –
ждут в тепле,
отвечать на их вопросы
к небу и земле.
***
Всё, чему учился в жизни я,
передал, сынок, тебе сполна.
На твоей коленке – мой синяк.
На глазах – моя же пелена.
Солнце всходит – я его зажёг
и к порогу нашему привёл.
Помню, ты сказал:
«Как хорошо».
Я подумал: «Видимо, не врёт».
ТАРСКИЕ СТРАДАНИЯ
Юрию Перминову
Вспомни, Юра, в древней Таре
долгих нет дорог,
по зиме они сгорают –
вьётся вверх дымок.
Нам земные – торными
кажутся пути;
не ногами, корнями
в небо заступи.
Небо-то – водицею,
зеркальцем, ледком…
Верится… не верится –
сколько жив годков.
Помню тропки торные
с горки к Иртышу…
Но пойти в ту сторону
я уж не решусь.
Что там за рекою – той?
Есть ли берега?
Отвернусь, смахнув рукой
даль за перекат,
как в пирушке со стола
сгоряча стакан;
ах, пропил бы пять палат,
да своя – одна.
Ворочусь я к той реке,
что – моя до дна,
и песочек в кулачке –
струйка чуть видна.
Вспомни, Юра, в Таре древней
все сказанья – дым…
Иль с морозца нету зренья,
слёзы сквозь глядим.