Неприятная история. Молодого человека, который громко разговаривал по телефону, рассерженный пассажир стукнул в автобусе, а тот набросился на него – ударил его ножом, убежал.
В нескольких частях этого видео есть запись с подъездной видеокамеры, как осознавший содеянное ударивший рыдает в трубку на улице у подъезда. Так громко, что по камере видно, как какой-то крупный мужик в розовой майке останавливается и смотрит в его сторону.
И в руке его даже, кажется, качается мусорное ведро. Скрип-скрип.
То есть тебя ударили за громкий разговор, ты пырнул человека. И теперь продолжаешь громко говорить, да что говорить – опять громко орать по телефону.
Чего в дом-то хотя б не зайти?
Безумцы.
Прыгают, как обезьяны с гроздью гранат. Даже не с гранатой, а с целой гранатной гроздью. И у каждой ягоды – вырванная чека.
Покоя нет от гаджетов, от вечных их искажённых динамиком голосов, от фильмов, которые эти мартышки смотрят без наушников. Да что там от звука (от звука, как от запаха, как от уличного мчащегося самоката, нет спасания, от него не укрыться, не спрятаться – приходится только терпеть), с этим мы уже смирились, уронили усталые руки-реки: но нет никакого покоя и от вечной твоей досягаемости.
Постоянные звонки от мошенников.
«Они даже нам звонят», – сказал мне недавно работник банка.
Что, интересно, говорят? «Переведите все деньги банка на безопасный счёт?»
Тут недавно тоже был один. Но уже похитрее.
Звонок – я беру трубку. В трубке помехи. И вдруг, как из бездны времён, из зашумлённого стихотворения («чистите, чистите текст, – говорю я студентам, – текст сперва приходит в шелухе чужих звуков и смыслов»), чей-то сильно сдавленный горем молодой голос. Прорывается, как из мёртвых. Или как голос пришельца. «Папа… Папа… Я сейчас в милиции. Помоги».
Я говорю своему блудному ребёнку: «Наконец-то. Наконец-то я дождался тебя, сЫночка. Вот я и нашёл тебя. В 55 лет я, счастливец, узнал, что всё-таки есть у меня сын. Теперь будет хоть кому в старости мне воды подать».
Он тут же положил трубку.
Вот как бывает. Только нашёлся – и сразу пропал.
Был у меня очень давнишний текст, из цикла «Стихи к сыну». Нерождённому, не тетёшканному мной, несбывшемуся.
С тех пор – как выпускник, надев дурацкий галстук,
у мёртвого куста, сожжённого живьём
(в тот год июль гремел – и грозы были часты), –
все разошлись, а ты стоишь столбом.
Но новый куст зацвёл сгоревшему на смену,
12 лет прошло, но вас на свете нет:
– Ну как мне звать тебя хотя бы, недомерок? –
я говорю, а он молчит в ответ.
Когда-нибудь, нажравшийся цветами,
я выплыву к тебе – не тем концом
вертлявой белкой и вперёд ногами,
с счастливым и бессмысленным лицом.
К тебе, мой старший, некрасивый мальчик,
чтоб для тебя быть вечно молодым
высоким немцем, розовым китайцем,
таким же, как и ты, глухонемым.
И вот теперь он докричался до меня: пусть через помехи, пусть с желанием меня обмануть, пусть и не сын он мне – но мой, голубоглазый, кареглазый, рыжий, русый, пепельный, плачущий, тающий, неродной, мой.