Исполняется 25 лет событиям сентября-октября 1993 года. Из называют «Расстрелом Белого дома», «Чёрным Октябрём», «Ельцинским переворотом», даже «Указом 1400» – его подписал Б.Н.Ельцин и это стало спусковым крючком для резкого обострения политического и гражданского противостояния. События стали трагическими, была перечёркнута действовавшая Конституция, погибли люди (124 человека по официальным данным), сотни были ранены. Как всё это воспринималось тогда и чем видится спустя четверть века?
Ельцинское выступление застало меня на Соловках. Я тут же собрался, хотя намеревался провести там весь октябрь или его половину, и быстро выехал в Москву, понимая, что готовится что-то чрезвычайное. Это предчувствие подтвердилось.
Те дни в Москве – пожалуй, самое страшное и трагичное из всего, что в политическом смысле я видел за свою уже достаточно долгую жизнь.
Поздно вечером накануне штурма Белого Дома я пробрался к осаждённым через мотки колючей проволоки. На площади вблизи Белого дома – не со стороны Москва-реки, а с обратной – горели костры, поскольку электричество уже давно отключили. Зрелище казалось сюрреалистическим. Люди что-то мастерили, может, «коктейли Молотова», кто-то витийствовал, кто-то вслух читал Ивана Ильина, звучала советская песня «И снег и ветер, и звёзд ночной полёт». Самые разные собрались люди. Много было девушек, женщин. Были даже старцы, а также священники в рясах. Но больше было молодёжи.
По моим представлениям, на следующий день именно они и составили основное число жертв, а их точное количество, как я понимаю, до сих пор неизвестно или утаивается.
Поспав дома пару часов, утром на одном из первых поездов метро я снова приехал к Белому дому и стоял напротив него, видел, как шли танки по Кутузовскому проспекту. Когда они стали палить по Белому дому, это показалось чем-то невероятным, непредставимым.
Я был просто в шоке, как и, очевидно, очень многие, наблюдавшие за этим. Правда, далеко не все. Некоторые, что меня особенно поразило, чистенькие московские интеллигентики аплодировали и кричали «ура!» при каждом новом залпе танков.
Я не скажу, что был поклонником Хасбулатова или Руцкого. Многое в действиях Верховного Совета меня настораживало. Но аплодировать стрельбе из танков по зданию парламента – это что-то уже за пределами добра и зла. И, кстати, молодёжь заметила, что у меня на лице, в отличие от них, не читалось никакого восторга. Меня узнали, я время от времени выступал тогда по телевизору, вернувшись из эмиграции. И кто-то даже спросил прокурорским тоном, указывая на Белый дом: «А почему вы, господин Кублановский, не радуетесь? Там что, ваши сидят?»
Либеральная жандармерия не дремала.
Вспоминаю также, что ко мне подошёл один человек и попросил прикурить. Потом сделал пару шагов в сторону и упал на землю – был вмиг убит насмерть чьим-то выстрелом, который я даже не услышал…
Вобщем, страшными были эти события, которые отпечатались в моём сознании навсегда. И написанное мною теми же днями стихотворение «Четвёртое Октября» отразило эти впечатления.
Задним числом думаю, что бы произошло, если бы победила противоположная сторона? Честно сказать, не знаю. Чего-то хорошего тоже не следовало ждать, потому что там было очень много утопизма, сталинизма, советизма. А это всё не моё.
Но драма есть драма, и тогда мы стали свидетелями горькой исторической постановки, какой не было, наверное, со времён 1917 года.
Осень в зените с серым
падающим огнём.
Кольца, бульвары, скверы
нищенствуют при нём
с антиками Арбата.
Из-за Москвы-реки
слышится канонада.
Наши ли мужики,
пьяные черемисы,
псы ли в блевотине
не поделили ризы
рАспятой Родины.
Помнится, разгоралось.
Всматриваясь в своё
пристальней, чем мечталось
прежде, небытиё,
где запашок снарядов
держится посейчас,
хоть и была бы рада
тихо уйти в запас -
будто бобёр над Летой
тёмной перед норой,
жизнь замерла на этой
страшной передовой.
Ибо грозней святыни
наши без куполов,
мы ещё слижем иней
с спёкшихся губ в Покров.
Может, и перекрасим
русский барак — в бардак,
выплеснув сурик наземь.
Но не забудем, как
ветру с охрипшей глоткой
вторил сушняк листвы.
Прямой наводкой,
прямой наводкой
в центре Москвы.
1993.
Юрий Кублановский,
поэт