В издательстве «У Никитских ворот» вышло трёхтомное собрание пьес Марка Розовского, приуроченное к 85-летию автора. Несмотря на внушительные объёмы каждого тома, под их обложками заключено далеко не всё, что вышло из-под пера известного режиссёра и драматурга, художественного руководителя театра «У Никитских ворот».
– Марк Григорьевич, ваша первая пьеса действительно началась со случайно услышанной фразы?
– Да. «Не держите иголку во рту», – услышал я из соседней комнаты, где моя жена и её приятельница занимались шитьём. Пьесу я назвал «Целый вечер как проклятые», и в тексте эта фраза есть.
– А сама пьеса в собрании присутствует?
– Ею открывается третий том, посвящённый комедиям. Во втором – мюзиклы, мой любимый жанр. А в первом – драмы. Это самое полное собрание за всю мою жизнь. Так получилось, что я редко публиковал свои пьесы. Что-то в своё время было не по нраву цензуре, но и то, что она пропускала, мне было гораздо важнее поставить, чем напечатать. Я ведь и писал в первую очередь для себя – текст ещё только рождается, а я уже думаю о том, как всё это будет выглядеть на сцене. Для меня самое интересное – это преобразование пьесы в спектакль. Когда автор един в двух лицах – драматурга и режиссёра, пьеса становится подсвечником, а спектакль – свечой. Поэтому в трёхтомник вошло лишь то, что выдержало проверку театром, или то, что, как я надеюсь, ещё обретёт сценическую судьбу.
– Любовь к театру на пустом месте не возникает – какие впечатления детства и юности повлияли на вас больше всего?
– Их было так много, что выделить какое-то одно невозможно. До сих пор помню Владимира Кенигсона в спектакле «Раскинулось море широко» у Таирова, Царёва и Владиславского в «Горе от ума» в Малом, Марию Бабанову и Нину Тер-Осипян в «Тане» Театра революции. В Центральном детском я видел спектакль Товстоногова «Где-то в Сибири» с декорациями Татлина. У нас в 170-й школе была замечательная учительница – Лидия Герасимовна Бронштейн. Благодаря ей я постепенно начал понимать, что в русской литературе есть ответы на все вопросы – о войне и мире, страсти и насилии, грехе и ответственности за него, любви, ненависти, смерти. Класса с шестого я начал ходить в Дом учёных на концерты мастеров художественного слова. Всеволод Аксёнов, Сурен Кочарян, Борис Моргунов, Яков Смоленский – их программы я смотрел по несколько раз. А Аксёнову подражал сам, читая стихи на школьных вечерах.
– Аплодисменты срывали?
– Бывало. Я даже стал лауреатом городского конкурса чтецов. Правда, меня сначала из списков финалистов вычеркнули, но потом вернули обратно. Скорее всего, потому что я читал отрывок из поэмы Маяковского «Владимир Ильич Ленин». Сегодня чтение стихов со сцены – практически утерянное искусство. А когда-то великие чтецы буквально завораживали слушателей. Владимира Николаевича Яхонтова я слышал только в записи, но всё равно ощущал его гипнотическое воздействие. Мне хотелось понять, как это у него получается, и я сумел раскрыть его секрет. Помните «Песню о буревестнике» – «Над седой равниной моря ветер тучи собирает…»? Он читал, выделяя ударный слог, а последующие превращались как бы в эхо. Когда я понял это, очень был горд собой.
– Но что всё-таки привело вас к «Нашему дому»?
– Мне не хочется раскладывать себя по полочкам. Откуда что берётся, на самом деле установить невозможно. Конечно, самое оглушительное впечатление на меня производил Аркадий Райкин. Такого разлива игровой стихии, такого праздника театрального я нигде больше не видел. Я был пропитан высокой интеллектуальной эстрадой. «Наш дом» в клубе МГУ на Моховой – тогда она называлась улицей Герцена – мы создали с Аликом Аксельродом и Илюшей Рутбергом. Мои друзья были людьми абсолютно гениальными. Ильёй восхищался сам Марсель Марсо, увидев его пантомиму «Хирург» на концерте в Доме дружбы народов. Алик был для меня не меньшим учителем, чем впоследствии Товстоногов.
– В «Нашем доме» подобралась компания невероятных талантов – Хазанов, Филиппенко, Фарада, Филиппов. Всех не перечислить. Как так получилось?
– Никто вам этого не объяснит. Совпали место, время и люди. К нам на спектакли приходили Лиля Брик, Назым Хикмет, Сергей Юткевич, Олег Ефремов, Валентин Плучек. Нас поддерживал Александр Свободин. Мне жал руку сам Павел Марков. Он нашёл время прийти в самодеятельный студенческий театр! Такое сегодня в принципе невозможно. Мы были любителями, которые хотели овладеть профессией. Этим наша команда и занималась все тринадцать лет существования «Нашего дома».
– Это был первый из ваших университетов. Вторым стал БДТ?
– Ну, самым первым всё-таки, наверное, следует считать журфак МГУ. У нас были фантастические педагоги: каждая лекция, будь то античная литература или, скажем, древнерусская, – превращалась в настоящий спектакль. Да, режиссёрского диплома у меня нет, но я считаю себя учеником Георгия Александровича Товстоногова. Я тогда словно на другую планету попал. Сидел на его репетициях и понимал: всё, чем мы так легко и свободно занимались в «Нашем доме», лишь первая ступенька к театру. В БДТ я увидел, как выглядит профессионализм. Восхитился и ужаснулся. Георгий Александрович не просто в совершенстве владел системой, он умел строить спектакль – вот только что ничего не получалось, и вдруг на моих глазах рождается живой мир. Мы же в студии всё «лепили» по наитию, импровизируя. А тут была школа Станиславского, школа русского психологического театра. Великая школа!
– И Товстоногов даёт вам, в сущности, режиссёру из самодеятельности, постановку в своём театре?!
– Сам удивляюсь, как такое могло произойти. Наверное, я был ему интересен – вот такой мальчик из самодеятельного театра без профессионального образования – ведь Георгий Александрович видел спектакли «Нашего дома». Видимо, накопленный мною багаж каким-то образом встроился в его метод, и сложилось уникальное содружество. Уже «Бедная Лиза» стала для него неожиданностью. А потом была «История лошади», задуманная ещё в «Нашем доме» для Володи Точилина – гениального самородка. Если бы нас не закрыли, я поставил бы этот спектакль в нашей студии. Но тогда вряд ли эта история имела бы продолжение. Не говоря уже о том, что у меня не было бы ни Олега Басилашвили, ни Эдуарда Кочергина – людей абсолютно иного уровня театрального мышления.
– Что роднит театр «У Никитских ворот» с БДТ времён Товстоногова?
– Символ веры. Кредо Георгия Александровича был живой академизм. И я не отступлю от него ни на полшага, пока жив. Не потерять человечность. Быть верным автору. И быть честным – этот завет из 60-х годов я пытаюсь исполнять и в XXI веке.
– С человечностью нынче туго – и на сцене, и тем более вне её.
– К сожалению, театр в погоне за «новыми формами» утрачивает контакт с болевыми точками души человеческой. Часто ловлю себя на том, что смотрю на сцену как на магазинную витрину. Не спорю, витрина может быть интересной. Но сопереживать некому – там ведь манекены, а не живые люди. Потому мы и следим за нынешними театральными экспериментами, как правило, с холодным носом. Да, в театре возможно всё – любые авангардные опыты. Разве эксперимент не является качеством, изначально присущим русскому психологическому театру? Чехов был абсолютно нов для своего времени, да и сейчас никто не пишет, как Антон Палыч. Но целью любого эксперимента должен быть поиск нового смысла, а не нагромождение искусственно сконструированных форм. Я сам люблю филигранную отточенность формы, но всё должно быть замотивировано и содержательно. А если мы смысл отвергаем, то вместо искусства получаем эдакое шарлатанство.
– Зачем сегодня человек идёт в театр?
– Давайте сначала условимся, что потребность человека в развлечении никто не отменял. Но нуждается он не только в этом, но и, к примеру, в сочувствии – в том, чтобы его пожалели.
– Но вот жалеть-то друг друга мы разучились, достаточно вспомнить, в какую клоаку превратился интернет.
– Ненависть в соцсетях приобрела невиданный размах, впрочем, не только там. Закономерный результат утраты умения различать, где добро, а где зло. Мы зовём людей в театр, чтобы они учились думать, делать выводы. Чтобы они получили собственное представление о правде. А она порой бывает очень жестокой. Тьма нравственного падения стала нормой. Прежде насилие не имело прав гражданства – с ним боролись, искали причины, а сегодня оно лезет изо всех щелей и нередко торжествует. Мир становится всё более мракобесным, а искусство не может не отражать процессы, которые в нём происходят. Дьяволиада стала бытом, а Бог требует бытия.
– И вы верите в то, что искусство в состоянии остановить процесс расчеловечивания человека?
– Не просто верю, а абсолютно уверен, что только оно и может это сделать. Потому что подлинное искусство может существовать только от сердца к сердцу. И в первую очередь это относится к театру, где в зале буквально плечом к плечу сидят совершенно разные люди. Но именно театр может заставить их сердца биться в едином ритме, сопереживая происходящему на сцене. Театр в состоянии снова научить нас чувствовать чужую боль, и это единственный путь к спасению.
Беседу вела
Виктория Пешкова
Продолжение темы в «Клубе ДС»