«ЛГ» неоднократно публиковала обзоры публикаций толстых литературных журналов – каждый из них был посвящён определённому изданию. Теперь мы решили пойти по другому принципу и не только представить срез самых интересных прозаических и поэтических произведений, опубликованных в «толстяках» за последнее время, но и проследить основные тенденции современной журнальной прозы и поэзии в целом.
«Новый мир», 2021, № 2 Роман Сенчин «Золотые долины»
«Золотые долины» напомнили роман Веры Галактионовой «Спящие от печали», действие которого происходит в 90-е годы в степном городе Казахстана: после развала СССР горно-обогатительный комбинат – ради него и строился город – закрыт, система отопления отключена; оставшиеся без работы люди обречены на нищету и холод. В полумраке из-за отсутствия электричества они погружены в сюрреальный полумёртвый сон. У Романа Сенчина в повести сюрреального нет, это подчёркнуто скупая реалистическая проза. Отдельные описания поднимаются до уровня современной классики, другие – сухая однотонная публицистика. Место действия аналогично галактионовскому: Кобальтогорск, расположенный в долине, богатой рудами кобальта, никеля и меди. Когда-то работавший комбинат – руины, вместо посёлка городского типа – умирающее село. До сих пор в коттеджах, построенных в советские годы для работающих на комбинате, нет ни воды, ни отопления, а люди в них остались. Время – не 90-е – сегодняшний день. За реалиями угадываются «Тувакобальт» – предприятие, прекратившее свою работу более четверти века назад, и село Огнёвка (сумон Сайлыг).
В центре повествования – Илья, студент, приехавший на каникулы к родителям в бывший Кобальтогорск и всё лето вместе с ними занимающийся заготовками главным образом ягоды – ради продажи. Деньги нужны на оплату его учёбы в университете: на бюджет он не попал и, несмотря на хорошие отметки, его не переводят на бесплатное место. Как считает его школьный друг, после армии вернувшийся в село, это руководству универа невыгодно. Родители Ильи живут только бесконечным трудом: сбором и заготовками, и одной надеждой – на образование сына и его лучшую, чем у них, долю. Есть в повести два нестандартных женских образа, на мой взгляд, живых: сестра Настя и Валя. Особенно точно обрисована Валя, девушка судьбы, о чём Илья знает, угадав предназначенность Вали ему ещё полудетской интуицией сердца. У Романа Сенчина иногда за реалистической тканью текста незаметно мигают мистические огоньки. Илья свою платоновскую половинку почти уже готов кинуть ради другой жизни. В начале повести в Вале проступает что-то от флоберовской служанки из «Простой души», жертвенность и чистота, но автор жёстко обрубает эту линию безжалостным выводом: все в селе бездушны. Родители Ильи – тоже. Как же так? Ведь отец и мать делают ради сына что могут. И заботливо оберегают от стрессов дочь: о неприятном эпизоде с бывшей учительницей, попытавшейся дать за ведро ягоды меньшую сумму, они просят Илью не сообщать сестре Насте, чтобы она думала: конфликта не было, всё хорошо. Где же бездушие? Бездушие, делает вывод писатель, – это выхолощенность людских чувств из-за постоянного тяжёлого нелюбимого труда, который обесточивает и отрубает все выходы не только к чему-то более высокому, но и к простому сочувствию другому, тому же горожанину, которому продают ради учёбы Ильи ягоду, скрывая место, где она собрана: золотые ягодные долины отравлены. Так и в реальности: комбинат «Тувакобальт» давно разрушен, но многие годы по-прежнему отравляет окрестные земли и реки. В 2002 году сотрудниками института им. А.А. Трофимука СО РАН (Новосибирск) были проведены исследования почв юго-западных пастбищных угодий, цитирую статью: «...на участках, прилегающих к картам захоронения, в почвах были установлены превышения содержаний ПДК для мышьяка – до 500 раз...» А вот результаты 2017 года: «... содержания мышьяка в почвенном покрове превышают ПДК в 10–300 раз, для цинка нет ни одной пробы, содержание в которой было бы меньше ПДК». ПДК – предельно допустимая концентрация. Роман Сенчин подчёркивает: родители Ильи прекрасно знают, что покупатели не станут брать их ягоду, если узнают, откуда она, поэтому называют при продаже другое место сбора. В подтексте проступает их оправдание: обеспеченный горожанин – неумеренный потребитель, наносящий вред природе, к тому же сельчане сами едят отравленную бруснику или клубнику. И вот здесь, на мой взгляд, квинтэссенция размышлений автора: временем развала и наживы отравлены все. Даже бывшая учительница. Можно воспринять «Золотые долины» как метафору современного общества, отчётливая черта которого – равнодушие к ближнему и дальнему – следствие тотальной социопсихологической интоксикации.
Прочитают ли повесть ровесники Ильи? Сомневаюсь. Завлекая, их кормят в литературной столовке интеллектуально и художественно упрощёнными текстами типа «Сестрёнки». С обязательным упором на дешёвую занимательность. Отрезанные от высоких целей, которым всегда служила русская литература, зомбированные «глотатели пустот» рискуют со временем стать эмоционально обесточенными жителями Кобальтогорска-new: «эффективными биоменеджерами» или, если не повезёт, биометрически подконтрольными работягами на вновь отстроенном комбинате, ставшем уже не государственной, а частной собственностью. Круг замкнут. И Роман Сенчин вольно или невольно это показал. Выход лишь один – над интересами капитала, производства, информационными технологиями, искусственным интеллектом должен быть поставлен человек. Его душа. Не верится – но надежда есть. Умирающая последней. И в повести тонкая нить надежды, по-моему, даже независимо от авторской воли, а благодаря писательскому наитию, всё-таки проступает: Валя из «Золотых долин», несмотря на отравленную почву, не бездушна... Будущее есть.
«Звезда», 2021, № 1 Михаил Кураев «Смешные люди»
Михаил Кураев написал, как мне кажется, не повесть и не большой рассказ, а художественное эссе о той «территории» между поколениями, которая перестаёт быть враждебной, отчуждённой или нейтральной, если на неё ступает неравнодушный человек. Обрубленные корни делают растения нежизнеспособными, потому родственная (в широком смысле) связь между поколениями необходима, считает автор.
«Смешные люди» – это ленинградцы шестидесятых годов прошлого века, интеллигенты, считавшие честность и способность забывать о себе ради помощи даже незнакомому человеку не признаками неумения жить, а высшими достоинствами: «Смешные люди жили в Ленинграде в ту пору. Один помнил всю жизнь вывернутую лампочку, другой – два мешка комбикорма в обмен на самогон и грибы. А женщина-врач не задумываясь рисковала жизнью ради того, чтобы в её хирургическом отделении была плюсовая температура. А дожила до почтенных лет только потому, что не нашлось в её госпитале в своё время «сознательного» сотрудника, готового постоять за казённую собственность, так сказать, за материал строгого учёта и отчётности»... Живой человек выше буквы и цифры, напоминает автор. Напоминает он и о том, что личность формируется в семье, а семьи, как ни банально это прозвучит, и составляют «блокчейн» общественной жизни: «.домашний быт человека и есть та среда, где происходит внутреннее народное развитие, предмет трудный для наблюдения и осмысления». Интересно и замечание Михаила Кураева о царском дворце в Ливадии, отданном после революции больным туберкулёзом крестьянам: «После войны крестьян, ни здоровых, ни тем более больных туберкулёзом, в Ливадию больше приглашать не стали, хотя власть по-прежнему считалась властью рабочих и крестьян. И в этом в общем-то маловажном событии, оказывается, можно было бы и предугадать закат этой власти.» Да, по узору семейного быта, по, казалось бы, незаметным деталям социальной жизни действительно можно составить чертёж будущего, сквозь который проступит история страны, история рода и каждого из нас. Об этом «Смешные люди».
«Знамя», 2020, № 6 Константин Куприянов «Не убивающее нас»
А вот пришедшие на смену смешным – совсем не смешные люди: главный герой рассказа «Не убивающее нас» с гордостью рассказывает девушке, в которую безответно влюблён, как он ловко подделал документы для своего хозяина, за что получил премию и теперь может свободно жить год. Какое-то время он ещё опасается, что махинация вскроется. Но подделанные документы, «по которым прежний владелец» продавал шефу «весь комплекс портовых складских сооружений, легли в папку за тремя сейфовыми дверьми, дать теперь делу задний ход мог только суд». Судебная справедливость не добрела ни до нового владельца, ни до исполнителя, зато чётко просигналила новая тенденция: определённая часть народа (а герой, несмотря на интеллигентские пассажи, малая его частица) наделяет себя моральным правом ради денег (свободы) встать на путь обмана – поскольку считает обманутым весь народ: отравленная почва порождает ядовитые миражи. По сути, подделка документов – те же ягоды из повести Романа Сенчина, только более «золотые» и полученные не в результате мучительного труда.
А рассказ на самом-то деле совсем не о том. Это всего лишь проходной эпизод. Рассказ – о формировании карты внутреннего «Я», о попытке нащупать контуры «Я» будущего и в своё будущее заглянуть, а главное, о любви – той линии, которая очерчивает границы чувств, придавая им завершённость предмета искусства. Два моих знакомых литератора, прочитав «Не убивающее нас», назвали автора ещё одним эпигоном Набокова, Газданова и пр. Мне, кстати, интонация сначала больше напомнила «Бегущую по волнам» Грина, правда, потом эта ассоциация исчезла, и текст стал туманно намекать на что-то давно прочитанное из немецкой романтической литературы. И всё же с оценкой не соглашусь: на мой взгляд, это рефлексивная проза, которая если использует чужое, то лишь потому, что какая-то форма (или интонация) в определённый миг жизни наиболее подходит для авторского самовыражения, то есть используется с изящным постмодернистским флёром. Что касается главной мысли: любовь – это боль, – во-первых, мнение старо как мир, во-вторых, не разделяю его. А в-третьих, рассказ этой же мысли противоречит: изживание любви, по признанию героя, произошло очень быстро. И если ушедшая любовь была болью, то настолько незначительной, что возводить этот частный случай во всеобщий закон нелогично. Впрочем, теперь возражу сама себе: поэтическая логика это позволяет. Ради красочных миражей и «живительного страдания», приходящего «рука об руку с ними». К тому же в рассказе есть сильные стороны: стилистическая слоистость, перетекание текста, лиричность, некоторые точные (именно авторские, а не наследуемые от писателей прошлого) мысли и психологические наблюдения. И что самое главное, это всё-таки несомненный противовес насаждаемому примитиву.
«Нева», 2021, № 1 Илья Луданов «Белый волк»
Сразу отмечу две удачи: образ шофёра Петра, главного героя, и органичное вплетение мифологизма (правда, с некоторым перебором декоративности) в реалистический нарратив. Рационально создать образ хорошего человека в прозе (а Пётр – простой хороший человек) невозможно, это всегда провал, схема; для такого живого характера требуется дар вживания, вчувствования. У автора он есть. Пётр водит автобус по сельской дороге, помогает директору школы, иногда подвозит молодую симпатичную учительницу Таню. Вокруг неё и раскручивается интрига несколько перегруженного сюжета. Наглый сынок «хозяина жизни», скупившего уже всё в округе (фамилия Князев откровенно говорящая), получив своим мужским притязаниям резкий отпор, однажды в мороз выбрасывает Таню из джипа посреди поля. Если бы её случайно не заметил Пётр, девушка могла погибнуть. Пётр привозит её к себе, он одинок, но читатель напрасно ждёт лирики. Таня отогревается в его доме, а утром уходит, пока шофёр ещё спит. Князев-младший, узнав о спасении Тани, мстит Петру. Здесь и оскорблённое самолюбие, и опасения, что о его поступке узнают. Методы мести в стиле детективных киносериалов: Пётр фактически обречён. Но вплетается в сюжет мифологическая линия. Началась она, как сказочная лесная тропка, раньше: со старинных часов, по которым Пётр сверяет время (символическая деталь). Однажды шофёру привелось подвозить старичка, «вылитого лесовичка»: «...старичок молчал всю дорогу, на Петра поглядывал и вдруг сошёл на пустынной остановке, в полях, где и нет-то ничего, одна вьюга беснуется. Пётр повернулся к коврику, куда мелочь кидают, а там эти часы. Выскочил он в метель, обежал автобус – никого». Пока сельчане едут, ведут они в салоне автобуса разговоры, баба Зина, имеющая репутацию знахарки, рассказывает о Белом волке: «Ещё старики говаривали: Белый волк приходит, когда людям совсем худо. Когда жизнь до точки. При царе, когда в голод народ бунтовал. Потом в Гражданскую. И при немцах, в оккупацию».
Волк – архетипное животное. Иногда он предстаёт символом народного героя, защитником. И в повести, появившись из метели, Белый волк разрывает молодого «князька» и его бандитов, когда они пытаются убить Петра. (Вспомнился «Белый Клык».) Таня, не оставившая Петра, тоже спасена. «Вдруг из темноты зазвенели колокольчики. Навстречу выехали большие резные сани, запряжённые волками. Маленький, крепкий на вид старичок с густой бородой, в расхлёстанной ушанке и овчинном тулупе, хитро поглядывал из-под косматых бровей. «Что, сердешные, застряли в сугробах? Залезайте, нечего тут высиживать...» «Рядом нёсся огромный белый волк».
Думаю, корни веры Ильи Луданова в очистительную и спасительную сверхчеловеческую силу, помогающую людям в самые тяжёлые периоды, – не только в сказах – выразителях народного духа, но и во многих необъяснимых мистических фактах русской истории.
«Нижний Новгород», 2021, № 1 Денис Липатов «Обманы зрения»
Если «Белого волка» правомерно отнести к магическому реализму (хотя термин в российской прозе расползается, приобретая всё большую неопределённость и вариативность трактовок, подобно пятну Роршаха), то рассказ Дениса Липатова можно расценить как лёгкую пародию на это направление. Пародию с оттенком веры: наказание князевых и их более мелких копий неминуемо, – опять же, помогут сверхъестественные силы. Сюжет любопытный: у бизнесмена средней руки вдруг начинаются «обманы зрения», он, так сказать, стал видеть краски и оттенки мира, до той поры от него ускользавшие. Бизнес идёт отлично, только жена новому взгляду мешает, а делить собственность при разводе не хочется. Обратиться за «помощью» к криминальному приятелю-наркоману и оплатить освобождение от опостылевшей супруги – такое решение бизнесмену представляется более выгодным и простым (!). Что он и делает, однако сознание, отравленное сладкими ягодами наживы, перестаёт быть человеческим и возвращает своего владельца в мир зверей. Правда, все эти перипетии сюжета читатель узнает в конце... от Рыси. Напившись обнаруженного в подвале деревенского дома «Ерофеича», герой вспоминает заговор, призывающий на помощь рысь. Заговор найден им в том же купленном за бесценок доме, а жила в нём, разумеется, местная колдунья. Герой произносит магические слова, ну и, само собой понятно, заговор имеет силу – рысь приходит. И оказывается правдолюбцем. И всё бизнесмену о нём самом объясняет: мол, жена твоя жива, но твоя попытка от неё избавиться замечена и зачтена, выходит, сам ты ещё по всем параметрам хищное животное, а не человек... Конец рассказа вполне закономерный: подружки-старушки, решив наведаться к новому деревенскому соседу, вместо него видят двух больших кошек, похожих на рысей. Со злой окровавленной мордой – явно кот. Даже если у старушек тоже обман зрения, факт расчеловечения – налицо.
Сетевой журнал «Лиterraтура», февраль 2021, № 177 Степан Гаврилов «Эмобой» Рассказ из цикла «Духовные практики»
Ну, духовные практики в рассказе и не ночевали. Хотя как подойти. Почти что уже канувшая в Лету субкультура эмо тоже ведь имела под собой «духовную платформу» или философию, отвергающую не только взрослость как набор социальных стереотипов, но и себя как социальный элемент. Рассказ интересен как раз срезом субкультур 2000-х – 2010-х годов. Эмо считались наиболее подверженными риску суицида по сравнению даже с вампиролю-бами-готами, но затянувшееся меланхолическое эмодетство не увеличивало среди них количество самоубийств с летальным исходом, больше было демонстративных попыток (впрочем, и попытки опасны)... Образ Вадика не совсем типичен для эмо: многие чёрнорозовые и субтильные были из благополучных семей, а не детьми матерей-алкоголичек. Но это не столь важно. Автору удалось другое: сделать колорит и сленг лишь фоном для настоящего психологического рассказа о изживании детского ужаса: героя когда-то жестоко избил соседский пацан, оставив не зарубцевавшийся след в психике на долгие годы. И вот – встреча с ним: «Монстр-франкенштейн из детства появился в дверях хрущёвки». Перед жертвой предстаёт щупленький утончённый эмобой. И дальше – психологический перевёртыш: «Я смотрел в глаза своему ужасу, в глаза, которые прятались от меня за розовой чёлкой. Я с бесстрашием взирал на того, кто долгое время был для меня олицетворением несправедливого, грозного и непоколебимого рока. В один момент мне даже захотелось попросить у него прощения – как я мог так рассердить его тогда; его, такого нежного и утончённого?» Этот кульминационный момент – лучшее в рассказе. Герой, способный самостоятельно освободиться от психотравмы через эмпатический катарсис, будучи формально неверующим, выходит фактически на христианское прощение, правда, слегка прикрытое иронией – наверное, чтобы не показаться самому себе слишком добрым или сентиментальным. Эпизод высвечивает подтекст: душа свободного неформала, несмотря на психотравму, жива и способна помогать другим своей энергией сочувствия. Остальное, конечно, менее интересно, чуть затянуто, но вполне оправданно, так сказать, необходимый событийный ряд: эмогёрл Саша бросает эмобоя Вадика, Вадик, связавшись со скинхедами, получает тяжёлую травму головы (думаю, это не намёк на всё-таки настигшее его возмездие, а психологическая симметрия двух судеб), вылечившись, уезжает в деревню, там женится на милой женщине много старше его (закономерное заполнение эмоциональной бреши), они венчаются в церкви. В конце ещё один психологический перевёртыш, который тоже неплохо работает, завершая историю, – возврат тонкой чувствительности от бывшего эмобоя к бывшей жертве, – но этот ход уже чисто литературный, закольцовывающий сюжет.
Мария Бушуева