Елена ЛАПШИНА, родилась в подмосковном Фрязине, окончила Московский лесотехнический институт, журналист, стипендиат Форума молодых писателей (Липки, 2006), лауреат Волошинского конкурса (Коктебель, 2007), лауреат премии литературного журнала «Кольцо «А» (2008), дипломант премии «Эврика» (2008)
Как речная рыба по стуже мрёт, —
по любую сторону правоты
изгибайся, бейся об этот лёд,
умоляя: воздуха и воды...
Золотою сукровицей кропи
эти льды и воды угрюм-реки,
проходи насквозь, выживай, терпи,
раздирая жабры и плавники.
Чтобы после — в долгий июльский зной
в наступившей неге и немоте
прикоснуться выструпленной спиной
ко ступне Идущего по воде.
Я видела в лугах его, далече, —
как, обгорев, но ран не замечая,
он бродит, пряча розовые плечи
среди густых метёлок иван-чая.
И я слыхала — смертная, мирская, —
как на чужом наречье незнакомом
он пел, тяжёлых век не размыкая,
кому — не знаю: птицам, насекомым.
И мне казалось, будто в этом теле
ему легко среди травы и зноя.
И облака всё посолонь летели
кибиточками в Царство неземное,
уже звала не Волга, но — Валгалла,
и отцветало пёстрое, простое.
И я жила, пока ещё мелькала
его спина в зелёном травостое.
Через целую жизнь, —
отгордившись грехами отцов
и наделав своих, —
наконец принимаю сиротство.
Чёрно-белые карточки милых моих мертвецов
в неопрятном альбоме теряют
портретное сходство.
Я вас помню не так.
Я за вами иду по пятам.
Вы такие, как есть, —
это мой коленкор изменился.
Призакроешь глаза —
и как будто проснулся не там.
И как будто не жил,
а кому-то навязчиво снился.
В Подмосковье весна —
захолустному снегу каюк,
мать-и-мачеха прёт,
и на Пасху такая отрада!..
Улетевшие птицы, ну как там обещанный юг?
А у нас тут земля проседает, корёжа ограды.
За любой недогляд плотяное пуская на слом,
землеройствует жизнь.
Но порою привидится снизу,
будто небо меня задевает своим подолом —
я тихонько лечу, ухватившись за синюю ризу.
С.К.
Я знаю эту хворь на грани невозврата,
когда с бельмастых глаз спадает пелена,
хотя ещё земли — не пять локтей на брата,
и воды — через край, и воздуха сполна,
и глохнет тишина от голосов утиных,
и пахнет первачом опавший прелый лист,
холодная роса висит на паутинах,
и яблочный послед скуласт и мускулист.
Тончает и сквозит всё зримое воочью,
но хочется ещё отодвигать итог,
и рано засыпать, и просыпаться ночью,
и слушать между стен мышиный топоток,
до ветхости носить простые плоть и платье,
и Бога не гневить, и бровь не гнуть дугой.
Надломленный ломоть, ездок на самокате —
я всё ещё пылю, топчусь одной ногой.
Мне дашь ещё тридцать —
к полудню, но скоро — не дашь:
прошло, пролетело —
тщета-суета-камарилья.
Последняя хитрость, —
слегка послюнив карандаш,
оправить бровей отыгравшие ломкие крылья.
И жить терпеливо, и делать простые дела,
свой малый возок волочить из безлюдного леса.
И брать эти скорби, как лошадь берёт удила,
усвоив солёный устойчивый привкус железа.
И ждать утешенья под этой тяжёлой рукой —
за слёзы по нашей тщете даже Бог не осудит,
где только тупое терпенье приносит покой, —
хотя бы немного покоя, раз счастья не будет.
Всяко хищного хитрого зверя во мне излови,
облегчи не ручную поклажу — сердечную кладь.
Научи меня, Господи, той нетелесной любви:
не лицо дорогое — любить, не объятья —
желать.
Зверь и впроголодь жив — не кормлю,
не давала бы пить,
да сама угасаю — близнец не по крови родной.
Научи меня, Господи, так незлобиво любить,
чтобы алчущий зверь
не метался по клетке грудной.
Научи меня, Господи, видеть очами любви
не своё отражение в муже — подобье Твоё,
чтоб не выло, не корчилось, изнемогая в крови,
то дитя, одичавшее с голоду, яко зверьё.
Она коротала морозную ночь до утра
у зоркого зеркала, прежнюю прыть вспоминая —
о том, как была молода, да вот стала стара,
и дом у неё ледяной — не изба лубяная,
где топят по-чёрному,
въедливым дымом дыша,
и где по щелям догнивают смола и солома,
где греют еду и ладони, но зябнет душа,
и лисьего духа не любят, и лисьего дома.
А дом ненадёжный и светел над ней, и высок.
Весна далеко, и дождаться-то
многим дано ли.
И лисий за стёклами заиндевелый висок,
и вполоборота в окошке лицо ледяное.
А жизнь, как ни спасала — не спасла.
И в темноте — далёкий плеск весла
да огонёк — чуть движущийся — дальний.
А там — страданья вечная страда,
и эта жизнь, идущая — туда,
уже не принимает оправданий.
А тут покуда — проводы зимы,
да молодые, взмыленные — мы, —
теряя оперенье в круговерти,
ни с тем, ни с этим светом не в ладу,
пленённые, как лебеди во льду.
И нам ничто не предвещает смерти.
МОСКВА