Павел Крусанов
В субботу утром земля поколебалась под ногами Тёмы Толкаева, и он почувствовал себя погребённым под обломками прежней жизни. Из-за пустейшей ерунды его, как школьника, строго отчитал отчим, а миротворица-мать, всегда не любившая шум и своевременно сглаживавшая колючие семейные ссоры дипломатичным мурчанием, почему-то за него не вступилась. Не вступилась! Он брошен, поруган, оскорблён… Трепетная натура Толкаева судорожно корчилась от невыносимой обиды, его внутренний мир пребывал в смятении, в предельной точке расстройства. Стерпеть унижение? Да разве это можно? Никогда!
Дело в том, что накануне, пока мать с отчимом были на работе, к нему зашёл университетский приятель, и они вместе отметили успешное окончание весенней сессии, без спроса откупорив бутылку «Мартини россо» из родительского бара. Бутылка была литровая, остановиться на половине они не сумели, и в результате случилась неприятность – приятеля вырвало в прихожей на коврик. Тёма, однако, этого то ли просто не заметил, то ли уже беспробудно спал, не выдержав поединка с коварным туринцем. Вернувшиеся родители были весьма удивлены, но тягостный разговор отложили назавтра ввиду полного бесчувствия злодея. Такова предыстория субботней выволочки, оскорбительной для взрослого человека и к тому же несправедливой – со стипендии Толкаев непременно купил бы точно такую же бутылку взамен употреблённой и заключил в темницу бара. А отчим ему: «Не в этом дело!..» Скупердяй! А в чём? В чём дело?
Губы у Тёмы были чувственные, пухлые и капризные – младенец, у которого отняли погремушку. Сходство с ребёнком заключалось и в том, что он был способен к притворной обиде, которую потом переживал как настоящую. Взгрели точно мальчишку! Но ведь он уже не школьник, он студент, ещё в прошлом году отпраздновавший совершеннолетие, а теперь счастливо переведённый на второй курс биофака. Вспыхнув, точно спичка, Тёма твёрдо решил навсегда уйти из дома, раз здесь его совсем не понимают и не любят.
Взяв с собой только самое необходимое, – смену белья, рулон туалетной бумаги, полотенце, зубную щётку и перочинный нож – он с отчаянным мужеством покинул родной дом, не известив остававшихся там, но сделавшихся ему в одночасье чужими, людей о серьёзности своих намерений.
Так Толкаев отправился в чужой неведомый мир. Зачем? Чтобы жестом отчаяния воззвать к справедливости, содержание которой он не мог выразить? Чтобы исполнить предназначение, о котором не был осведомлён? Чтобы достичь цели, которой не видел? За неопределённо мерцающими надеждами? Он не знал и сам – обида ослепила его разум. В итоге действие получилось спонтанным, без взвешенного плана – а между тем сессия закончилась, университетские друзья разъехались на каникулы, так что идти Тёме было решительно некуда.
* * *
С погасшим взором он брёл по удивительному городу; сверху на него планировали ангелы с колонн, куполов и шпицев, бросали сочувственные взгляды олимпийцы с дворцовых крыш и кричали свои приветствия громкие чайки, гнездящиеся в белёсых петербургских небесах. В неизъяснимой тоске измерив шагами километры улиц и набережных, ближе к вечеру он оказался на Крестовском острове – в этот день всё складывалось непредсказуемо, как роковой изгиб судьбы.
На аттракционах визжали дети, и Тёма поспешил удалиться подальше – он был ещё слишком молод, чтобы любить детей, а прочитанные в своё время второпях сочинения Руссо его к этому почему-то не подвели. Остановившись в глухом закутке Приморского парка, он кормил булкой ворон, подумывая о том, не стоит ли присмотреть здесь для ночлега какую-нибудь укромную скамейку, благо июнь стоял знойный и прозрачное небо не сулило дождя. Между тем забота о братьях меньших не осталась неоплаченной. Пока Толкаев бросал одной вороне клочки батона, другая налетела на него из кроны старинного клёна и сорвала с головы берет, который так шёл его бледному лицу и поэтической натуре. Тёма очень расстроился – произошло это на виду гуляющих по парку граждан, а он, как и бульшая часть человечества, терпеть не мог насмешек. Ворона, стянувшая головной убор, скрылась за деревьями; остальные, подняв крик, устремились за ней. Из этого Тёма сделал вывод, что подлые птицы с самого начала намеревались лишить его берета, а булку принимали от него только для того, чтобы усыпить бдительность жертвы.
Берет было жалко. Ведь вещь должна полюбиться, иначе зачем её покупать? Иные скажут: из необходимости. Боже правый! Да из необходимости человеку нужно так мало – почти что ничего! Толкаев был близок к тому, чтобы проклясть этот злой никудышный мир, в котором исполняется всё, кроме желаний.
Ещё бродя по городу и переживая утреннюю обиду, в мессенджере Тёма написал матери, что не вернётся и что искать его не надо, на посыпавшиеся от неё звонки не отвечал. Теперь украденный берет добавил в его горе свежей краски.
Взамен улетевших ворон появились новые. Батон был не истрачен и наполовину, поэтому Тёма, расстроенный, но в величии своей обиды не помнящий мелкого зла, вновь принялся крошить им булку.
Невдалеке на газоне резвилась изящная персидская борзая палевого окраса. «Кобелёк», – непроизвольно отметил про себя Толкаев. Пёс подпрыгивал, стараясь поймать белую капустницу, устроившую над зелёной травой беспечную игру, и в подражание ей взмахивал висячими ушами – казалось, бабочка не замечает опасности, её зигзаги перед собачьей мордой были до того молниеносны, что у Тёмы захватывало дух. Он уже готов был закрыть глаза, чтобы не видеть возможной трагической развязки, но его отвлекла очередная ворона, требовательно ожидавшая свою долю выпечки. Между тем бабочек над газоном стало две, и они устроили совсем уже несусветную пляску. Собака даже растерялась, не понимая за которой ей погнаться.
На город спускались белые июньские сумерки. Едва Толкаев до последней корки растерзал батон, как почувствовал, что в ногу его что-то ткнулось. Это был карий нос давешней борзой, из элегантно удлинённой мелкозубой пасти которой, круто загибаясь, струился алый язычок.
– Битый час за тобой наблюдаю, – сказала хозяйка, прогуливавшая пса.
На Тёмин взгляд она была уже не совсем молода, лет тридцати, волосы, схваченные на затылке в хвост, блестели рыжим золотом, а бледное чуть полноватое лицо покрывали веснушки.
– С чего это? – угрюмо пробурчал Толкаев, хотя в душе скорее обрадовался встрече с незнакомкой – гораздо приятнее иметь рядом с собой живое существо, а не довольствоваться собственной тенью.
– Что ж ты ершистый такой? – рассмеялась девица. – Не выпускай колючки, дай себя погладить. – И она, едва касаясь, провела рукой по его плечу.
Ощущение от прикосновения было приятное и волнующее. Тёма знал, что иногда выглядит туповатым, в то время как в действительности он был наделён от природы проницательным, но неторопливым и, пожалуй, немного ленивым умом. Слова девицы, а особенно движение её ладони, поколебали его неприветливость.
На дорожке парка лежал и шевелил ногами перевёрнутый на спину жук – навозник-землерой (подобно Адаму, Тёма знал божьих созданий по именам – всё-таки студент биофака), одинокий и удивлённый своей беспомощностью. Им, кажется, уже была готова заинтересоваться собака. Толкаев поднял жука и перенёс под куст цветущей сирени, испускавшей волны томительного аромата. Жук пришёл в себя и поспешил укрыться в траве.
Девица тем временем бодро щебетала. Ей понравилось, что грустный юноша не перестал кормить ворон даже после того, как они над ним надругались. Она поняла, что у Тёмы доброе и открытое сердце, вот только вид отчего-то совсем потерянный, что вызывает в её отзывчивой душе искреннее сострадание. И вид такой, заметила девица, он имел ещё до утраты берета.
Толкаев и в самом деле походил на человека, которому некуда идти, что правдиво отражало истинное положение вещей. И тем не менее он заупрямился. Перебирая в горсти шелковистую шерсть борзой, крутившейся рядом, Тёма сказал, что жалость – опасное чувство. Когда сострадаешь человеку, становишься мягок и податлив. Жалеемый входит в тебя, и ты уже не волен от него отмахнуться. Тот, кого жалеют, руководит теми, кто жалеет. Ведь неосознанно мы ощущаем, кто способен на жалость, и уж тем более, кто расценивает такую возможность как долгожданную. Он не хотел бы пользоваться её слабостью.
– У тебя неприятности? – спросила рыжая с простодушным любопытством.
Густеющий вечер добавлял всему её существу плавную и меланхоличную прелесть, а голос звучал бархатно, словно струился из самой глубины диафрагмы.
Над прудом невесомой парнуй шапкой витал туман. Бог знает отчего в прозрачных сумерках из всех неподвижно склонившихся над заводью кустистых ив, дрожала только одна-единственная ветка. Свалившиеся сегодня на Тёму беды как-то сами собой стушевались, скрылись в зелёном полумраке парка. Он решил, что такие манящие губы и такой мягко очерченный подбородок могут принадлежать только очень доброй женщине. И эти взмахи ресниц, этот ласковый разрез глаз… Толкаев просто не мог соврать рыжей фее.
Правда, заключавшаяся в том, что перед ней блудный сын, не вынесший со стороны родни чрезмерную, не достойную провинности выволочку, ничуть не смутила девицу.
– Ты правильно поступил, – заключила фея, тихо усмехнувшись. – Мужчина должен иметь характер. Но и бродяжничать не стоит – так ты рано или поздно окажешься в тюрьме, а туда тебе лучше не попадать.
Удивительное дело – Толкаев думал точно так же. Ему захотелось произвести на девицу неизгладимое впечатление. Несмотря на возраст, он уже имел некоторое представление о высотах искусства быть галантным, поэтому взял её ладонь и прижал мягкие пальцы к губам. После чего представился:
– Артемий.
– Ева, – сказала в ответ рыжая.
– Я чувствую запах… Ландыш? Душистый табак? Это ваши духи?
– Да, – кивнула она. – Индийский жасмин.
– Можно, я подышу им? – Не дожидаясь ответа, Тёма склонил голову и замер в паре сантиметров от её шеи.
Он задержался в этом положении на какие-то пять-шесть секунд. По тому, как натягивался сарафан на спине Евы, можно было понять, что дышит она глубоко и неровно.
– Прекрасно! – сказал Толкаев и выпрямился.
А она, разрумянившись и не поднимая глаз, улыбалась дрожащей улыбкой.
Через мгновение, пристегнув нагулявшегося пса, которого звали Гамаль, к поводку, они уже шли рука об руку к выходу из парка, и Тёма рассказывал Еве об университете и о своём увлечении живописью, о созвучии цветов, о мерцающем движении кисти… Да, он занимается живописью совершенно по праву, поскольку в этом деле ровным счётом ничего не понимает. Он никогда не учился ни рисунку, ни композиции, зато много читал и думал, в результате чего хорошо усвоил простую истину: преуспеть можно только в таком деле, где ты воистину ничего не смыслишь. Единственное условие, которому Толкаев следовал в своих художественных занятиях, – картины должны быть цветными, а краски желательно масляными. Что же касается остального, то здесь он позволял себе полную свободу воображения, чему неведение только способствовало.
– А пошёл в биологию, – улыбнулась Ева.
– Пойти-то пошёл, – возвёл глаза ввысь Толкаев, – но одному небу известно, в чём наше призвание.
Болтая, Тёма сначала украдкой рассматривал профиль Евы, но не прошло и пяти минут, как он перешёл с ней на «ты», и они уже, не смущаясь, смотрели друг другу в глаза – таково было обаяние этого чэдного вечера и этого чудесного стечения обстоятельств.
Толкаев поглаживал пальцами Евину ладонь и сурово оглядывал прохожих, нагло и не слишком почтительно, как ему казалось, рассматривавших его спутницу. За разговором выяснилось, что собака принадлежала не Еве. Рыжая фея служила домработницей у престарелого адвоката, в середине девяностых, будучи молодым и амбициозным, удачно защитившего в суде одного известного в прошлом олигарха, что позволило ему, вмиг сделавшемуся знаменитым и востребованным законником, стать владельцем коттеджа на Каменном острове, – в обязанности Евы, помимо уборки дома, стирки и кухонных забот, входили утренние и вечерние прогулки с Гамалем.
– Славный пёс, – похвалил борзую Тёма, благодарный собаке за то, что она практически не обращает на него внимания. – Красавец.
– Это есть, – согласилась Ева. – Только кошкам – беда. Увидит – затреплет.
– А что же хозяин? – поинтересовался Толкаев. – Пса завёл, а сам не выгуливает?
– Большой человек, – отчего-то смутившись, сказала Ева, – а тут дерьмо в пакетик собирать… – и посмотрела на лёгкую холщовую сумочку, висевшую у неё на плече – вероятно, специально предназначенную для хранения фекальных собачьих сборов, ещё не доставленных до урны.
Продолжение в следующем номере «ЛГ»