Александр Корсаков
Судя по последней переписи населения, сегодня в России лишь четверть граждан живёт в сёлах и деревнях. Число умерших в Переславском, например, муниципальном округе в прошлом году превысило число родившихся в 3,7 раза. Больше тысячи посёлков полностью обезлюдели в Костромской, Смоленской, Ярославской, Тверской, Архангельской, Вологодской и Псковской областях. Размывается само понятие «малая родина». А ведь именно здесь, в деревне, «варился» национальный русский дух, зарождалась основа для великой любви к большой родине.
Моя малая родина находится на Ярославщине, недалеко от Плещеева озера, в бывшем селе Петровское Переславского района. Здесь я родился, прожил первые шесть лет жизни, да и впоследствии, пока учился в школе, бывал каждые каникулы. Мальчишки Переславщины хорошо знали, что наша земля была родиной Александра Невского, и гордились этим.
Какие-то особые, древние связи существовали между односельчанами, которые делали их близкими людьми. Вместе заботились о речке, запруде, лужках и прочем деревенском порядке, о монастырском липовом саде, главную аллею которого летом подметали несколько раз. Тут в праздник, а в нашей деревне было два главных праздника – летом в Петров день и осенью в Покров, собиралась вся деревня. Каждый раз перед ними начисто вымывались избы – стены, окна, драился пол. Молодые мужчины устраивали на траве борьбу, заставляли бороться и нас, пацанов. Главным же занятием в праздник было пение песен, которые к середине дня неслись из каждого дома.
На всю жизнь осталось в памяти деревенское детство. Это и доброе светлое лицо бабушки Александры Максимовны, и заботливая деловитость дедушки Никиты Михайловича, за которым ходил хвостиком. Это любившие тебя тётки и двоюродные сёстры, и катание на санях, и веники, которые ты с мальчишками крал весной из домов, чтобы за садом «сжечь масленицу». Это и твой первый закадычный друг Шурка Колбасин, с которым ты, обнявшись, босоного шагал посерёдке села и назло всякой там «культуре» орал во всё горло: «Гармоха! Картоха!» Нам было по пять лет… Там белый снег хрустел под сапогами. Там объедались молочаем и черёмухой, падали в нежную траву, затихали от запаха сена, с яблочными преснушками пили молоко, ели настоящий русский ржаной хлеб и картошку со шкварками.
Это то место, где мать была молодая и весёлая. Приходила уставшая с работы из рабочего посёлка со сказочным названием Берендеево и спрашивала: «Шурка, ругался сегодня?» Бабушка выступала вперёд, загораживала меня подолом и отвечала: «А хоть и ругался, да не скажу!» На всю жизнь мне запомнился этот тёплый, полный любви образ бабушки, самостоятельно научившейся читать и писать… Как и образ любимой тёти Мани – Марии Никитичны. В два или в три года на меня в праздник надевали матроску, и, когда гости просили спеть «Бескозырочку», я пел: «Безкозыычка моя, погуяем ти да я, погъяжу на беый свет – лютче... – тут, рассказывали, я обводил всех взглядом и заканчивал: – ...лютче тёти Мани нет». Мать и бабушка в шутку обижались, тётя Маня улыбалась, а затем все смеялись, и от этого мне тоже становилось радостно и светло.
В конце 1952 г. отцу дали квартиру в Берендееве, и мы переехали жить туда. Через два года в Петровском случился пожар и четыре дома вместе с нашим сгорели. Дедушка с бабушкой тоже переехали в Берендеево. Но без деревни я уже не мог жить и каждые каникулы гостевал у тёти Мани. Её муж Борис Никанорович Вышеславцев погиб под Смоленском в январе 1942 г. Красивая, она ждала его всю жизнь.
Деревня долго не отпускала моё сердце. И сегодня «с раздетой душой» я вновь иду по её улице, по той самой «серёдке». Язык мой стал культурнее, но, увы, и беднее, нормативнее. Там, где когда-то жили трудолюбивые люди, где собирались на гулянку парни и звонкие девушки, теперь бурьян. Одиноко вперился в небо колодезный журавель.
Пройдя на задворки, остановился на краю большого оврага. Под ногами – «кирпичный завод» – остатки вросших в землю кирпичей. Когда-то, после революции, но ещё до коллективизации, образовалось в деревне товарищество. Председателем выбрали дедушку. Он принял революционные события с воодушевлением и не уставал говорить, что «это наша власть». Вот тогда и решили «товарищи» построить рядом для хозяйственных нужд свой кирпичный завод. Сделали печь, пошли первые кирпичи, но вскоре товарищество распалось.
Местные активисты решили выслать самого богатого жителя, Кабанова, у которого был в шесть окон спереди дом под железом. Погрузили необходимый скарб и детей на два воза и отправили с родной земли... Хотели и дедушку раскулачить. Но на одном из собраний кто-то помог, крикнул: «Какой он кулак! У него крыша под соломой». Так и отстали активисты. С тех пор и стояло большинство домов под соломой, пока не выгорели. А дом Кабановых цел до сих пор...
Став взрослым, я узнал о трудной юности своей матери. В 1937 г. был расстрелян её отец Константин Алексеевич Аркадьев – заврайзо Александровского райисполкома. Через год от онкологии умерла мать. Лиде, моей матери, – 13 лет, её младшей сестре Зое – 9… Помогли выжить старшие братья и добрые люди. В начале 1941 г. узнали, что дело пересмотрено, статья отменена, но отца в живых уже не было. Но вот я листаю обычный для того времени девичий дневник. В нём нет сломленного духа! Военные и довоенные песни, нежные посвящения подруг, шутки. И, наконец, на всю страницу со множеством восклицательных знаков слова: «Победа» и «Ура».
Я листал и листал дневник – эту частицу души моей будущей матери. Настоящая и постаревшая сидела рядом, за столом, что-то шила. Вдруг запела: «Ночь так темна, спят облака...» И благородное волнение случайного офицерского вальса заполнило тихую комнату. С тех пор он стал моим любимым вальсом.
Моему отцу повезло больше всех. Ушёл из села по призыву в 39 м, вернулся в 46 м. Начал войну на границе, в Бессарабии, а закончил штурмом Берлина в первом эшелоне. Смерть не раз смотрела ему в лицо, а он, как заколдованный, ни разу даже не был ранен! В первую же бомбёжку погиб земляк: бомба попала прямо в погреб, куда спряталась группа солдат. Была и бесшумная, в тихой ночной степи, смерть товарища, только что вышедшего из землянки, – шальная пуля попала ему прямо в сердце... Был наезд в конной разведке группой на засаду, когда пулемётная очередь насквозь прошила коня, не задев его ног, и конь не упал, а сгоряча вынес седока за хутор. Был и плен.
После окружения голодные, раздробленные группы наших солдат блуждали в редком лесу Украины. Вчетвером вышли к хутору, присмотрелись: немцев не видно. Зашли в один из домов, где хозяйка их накормила, дала ночлег. Однако ночью в деревню вошла немецкая часть, и солдат кто-то выдал. Через несколько дней пленных стали водить на сбор дров и хвороста, и отец попытался бежать: «Пригнулся, иду, вроде собираю, а сам всё дальше и дальше в лес. Уже побежал, вдруг слышу: «Стой, стрелять буду!» Затвор щёлкнул. Оглянулся, смотрю – полицай, на русском языке говорит... «Ты же русский», – говорю, а он: «Иди, иди!» Винтовкой тычет. Привёл меня в охранку. Там ещё один такой, как я, оказался. Полицаи за винтовки держатся, обсуждают, как вчера двоих за побег расстреляли. Тут немец приходит. Что-то полициям прогавкал, а нам перевели: «На первый раз господин фельдфебель прощает вас». По дороге в церковь полицай сожалел, что немец нас пощадил...»
Отец всегда волнуется, вспоминая того полицая, – «по-русски говорил...». В следующий раз действовали по плану и убежали впятером, встав в начало колонны, которое при движении не охранялось. Больше месяца прятались на чердаке скотного двора другого хутора. В Рождество 43 го года хутор заняли наши. Конечно, после плена была проверка и штрафное задание: взять и удерживать высоту до приказа на отход. В том бою погиб друг по плену Коля. Но задание было выполнено. Всех выживших наградили за операцию орденами и медалями.
Вернулся старшина Корсаков в родное село в апреле 1946 г. Весёлый, здоровый, с четырьмя боевыми орденами – двумя орденами Красной Звезды, орденом Славы III степени, медалями «За отвагу», «За освобождение Варшавы», «За взятие Берлина», «За победу над Германией». Ну и, конечно, с трофеями – фотоаппаратом, велосипедом и гитарой. В том же году и женился. А получилось необычно: шёл с приятелем по берендеевской улице свататься в один из домов. По пути, увидев незнакомую девушку, моющую крыльцо, остановились. «Вам кого?» – спросила девушка. «Наверное, вас...» – ответил мой будущий отец... Так и прожили они вместе всю жизнь. Позже в этом доме у бабы Дуни меня тайно крестили.
Отец часто возвращался памятью к родному селу. Деревня притягивала его как родник любви. Пропитанная историей древняя земля заставляет сжиматься и моё сердце. Но не столько от воспоминаний, сколько от осознания того, что жизнь на родной стороне неуклонно затухает. Деревня вымерла – только поставленный кем-то при въезде крест да несколько домов дачников, убегающих летом из городов. Коренных петровских здесь давно нет, а новые великие полководцы на безлюдье вряд ли родятся.