* * *
Я в мире жил, который не понять,
но есть за что любить и проклинать,
И чем быстрей со мной расстаться он спешил,
Тем всё сильнее я им дорожил.
Я жил в стране, умевшей побеждать
Всех, кто с мечом шёл нас завоевать,
Уставшей и великой, и геройской быть,
И рухнувшей… от жажды по-людски зажить.
Я вырос в городе, зовущемся Москвой,
Где с каждым годом становился сам не свой,
Где я не бомж, не гость, не бич,
Не пристяжной, а коренной москвич.
Я жил на улице, давно которой нет,
Но маяком её был негасимый свет,
Здесь в мир поэзии мне распахнули дверь,
Чтобы стихами поделился я теперь.
Я в доме, помню, на курьих ножках жил,
Где примус не гудел, а ворожил,
Где в кухонном чаду волшебный чан
Был полон сказочных, ей-богу, чар;
В семиметровке воспарял я ввысь,
Мне с полки откидной являлась жизнь,
И солнце мне в огромное окно
Загородить успело быта дно.
Родился я на пятачке любви,
Где, счастьем убаюкан и увит,
Знал, что никто его, нет, не угонит,
Пока со мной отцовские ладони
И поцелуев материнских сласть,
Нет, никому не даст его украсть.
Как играли в войну мальчишки в 1944 году
Я в Туле жил на Оборонной,
где за чертою городской
фашистской нечисти отборной
мы, огольцы, давали бой.
На свалке гаубиц и танков
трофейный порох в дело шёл…
Потом домой несли подранков.
Мы с немцем бились хорошо.
…Когда же понагнали пленных,
жильё чтоб строить средь руин,
в стихии процедур обменных
родился бартер как торгсин.
О, этот «мах на мах» потешный,
о, эта рыночная прыть!
Кормили фрицев мы, конешно,
забыв, что надо их гнобить.
Меняли на значки и ручки
картошку с хлебом, огурцы.
А на фронтах дела шли лучше
и гибли каждый день отцы…
Фронтовик
И он кричал себе: «Калека!»
И он пытался с горя пить,
но знал, чтоб зваться человеком,
постыдно мало целым быть.
И он засел за книги снова,
заткнув за пояс рукава –
пусть нету рук у рядового,
но, чёрт возьми, есть голова!
И пусть нет пальцев, чтоб сжимались
они до боли в кулаки,
упрямо у него вздувались
на скулах жёстких желваки.
Он вынес все на свете муки,
если он вынес ту из мук,
когда и опустил бы руки,
да опустить не можешь рук!
* * *
Памяти двадцатилетнего солдата
Степана Семёновича Антонова,
погибшего в 1942 году
Мой дядя – милый отрок – воин,
во имя нас жизнь положил.
С убийцей-веком вставший вровень,
восставший против зла и лжи.
... О, как он плакал при прощанье,
когда мы с мамою пришли
с едой – в дорогу – и вещами
тёплыми,
чтоб не стыли руки, ноги,
чтоб солдатские дороги
прошагал с войной вполне,
и не мёрз на дне окопа,
был удачлив по судьбе…
Где ты, где ты, дядя Стёпа,
где поставлен крест тебе?
Не нашлась твоя могила,
сгинула твоя звезда.
Война в сердце угодила,
прямо в сердце навсегда.
…У стены кремлёвской встану,
возле Вечного огня,
поклонюсь дяде Степану –
мальчик, ставший старым, я,
поклонюсь всем защитившим,
спасшим Родину, меня,
моё детство, юность, зрелость,
мою жизнь, мою родню,
всё, что смерть-война хотела
погубить, всё, что люблю.
* * *
Наедине с самим собой
не оглушён я тишиной,
не обделён блаженством встреч
со всеми, чья затихла речь
давно,
и чьих сердец тепло
в неведомые дали утекло...
Во мне звучат те голоса,
чья не померкнет никогда краса,
и чьим добром в потоке дней
я защищён всего верней,
и правдой чьей я окрылён
в преддверье праведных времён,
и верой их я жив-здоров
в сетях бессмысленных миров.
С самим собой наедине
не наяву и не во сне,
я в окружении родных
внемлю
в тиши
бессмертью их…
Ветеран в музее старинных вещей
Я жив ещё… дышу, и не спешу я никуда…
к себе вниманья не прошу –
просто о чём-то с кем-то говорю,
и, стиснув зубы, боль терплю…
Нет, я пока не экспонат,
в музейный не хочу парад,
средь примусов и керосинок
нарисоваться некрасиво.
Средь кепок, шляпок и папах
незримо растворится прах,
в ряду примет из жизни довоенной,
а я с душой солдатскою нетленной.
Средь касок, целых и пробитых,
и скаток, из шинелей свитых,
и гимнастёрок без медалей,
и фоток, что тогда снимали
для фронтовых газет,
был бы и кстати мой портрет
воителя – чтоб внуки знали, кто их дед…
В музее русской старины
весь «вещь-набор» родной страны.
Здесь вещи – символы эпох,
Здесь Время явлено как Бог.
* * *
За гранью разума стремленье
сверкать средь лиц и заграниц…
Секрет любви к перемещенью
в мелькании колёсных спиц?
Расчёт на взлёт в страстях скитаний,
и на спасенье от погонь?
Побег от непомерной дани?
Невольный надоел покой?
Но почему боязнь остаться
среди своих в краю родном?
Чем манят плацы и палаццо –
будто лучше за бугром?
Откуда тяга к переездам
и к перехлёсту перемен?
И почему мигрантов бездна,
зачем в переселенье крен?
…Бегут от дома и порога,
к берлогам, вольным берегам,
от здешнего костра и Бога
рвут, торопясь в другой бедлам,
на люди тянет нелюдимых,
в толпу, массовку и на сход,
от дома чешут пилигримы,
чтоб отыскать скорее брод,
чтоб обрести в бреду отраду,
в кругу, где каждый себе Брут,
где от себя, как от торнадо,
от совести больной бегут.
* * *
Я русский, а не россиянин.
Мне Русь моя – не ад, не рай –
от крымских волн
до северных сияний,
и до Аляски – русский край.
Я русский – и калмык, якут,
татарин, еврей, чеченец и чуваш,
Я православный, и баптист, буддист,
и кришнаит, и мусульманин,
в моей России каждый – наш.
Мы, русичи, сильны различием,
у нас единая Россия – Русь:
в многоязычии – Отечества величие,
о благе наций всех на русском я молюсь.
Я русский – не советский и не прусский,
я верой-правдой жив-здоров,
и мне не нужен берег Сан-Францисский,
храни нас, Боже, наш Санкт-Русский кров!
На Поклонной горе
Гуляют толпы по дорожкам,
и вспышки камер тут и там,
и на лотках торговый хлам,
шары цветные, чашки, ложки…
Замки на счастье по оградам –
приколы к свадебным нарядам,
пульс жизни будет пусть приметен,
здесь жизни праздник разноцветен,
невест поток и женихов,
рифмуясь с музыкой стихов,
таит торжеств семьи улов...
Мир не останется бездетен?
* * *
тем юношам восторженным
влюблённым в дальний
но поддельный идеал – искренне
и жизнь сгубить готовым
как на закланье приносились богу
жизнь отдавать однажды приказал
не кто-нибудь жестокий и всевластный
не кто-нибудь речистый и коварный
не кто-нибудь величием больной
а юношей самих священный пламень
сердец их самый-самый чистый пламень
тех слуг поэзии бессмертный пламень
и беспощадный для сжигаемых сердец
огонь
тех юношей простреленных
разорванных и умиравших в грязи
и в крови
тех ангелов с тетрадочными одами
с исписанными рифмами
блокнотами
всех в новой эре возродим
из пепелищ небытия
всех воскресим
чтобы у них учился верить
он и ты и я
* * *
И на вулканах распускаются цветы!
Зовут их все цветами разрушения,
они немые вестники беды –
незабудки гибельные
извержения.
Увидя их, от смерти раскалённой
уходят люди – не уйти цветам,
и жертвенным ковром
красуются по склонам,
чтобы от лавы сгинуть там.
Они цветут – сигнальщики беды,
когда беда грозит смести селения,
они сгорают без следа,
нет, есть следы – уходят люди
во своё спасение…
* * *
Как ухитряемся мы, люди,
среди борьбы и суеты,
самим себе дарить прелюдии,
стихи, трактаты и холсты?
как удаётся нам такое:
в краях, где нету тишины,
урвать минуту для покоя,
для постиженья глубины?
за что даётся нам такое,
как к нам нисходит красота?
ведь мы – мутнее волн прибоя,
ведь мы, святая простота,
в упор друг друга из орудий
готовые
за жизнь, за честь, за –
чем искусством бредят люди
эти,
скажи мне кто-нибудь,
зачем?