У тех, кто не успел посетить выставку Максима Кантора в Русском музее, появилась возможность посмотреть его живопись на другой площадке: 26 октября экспозиция художника начинает работу в Fondazione Stelline в Милане. Мы отдаём себе отчёт, что не каждый наш читатель доберётся до Италии, поэтому знакомим его с творческим портретом Кантора – художника и надеемся, что вскоре Максим Карлович станет колумнистом «ЛГ» и расскажет о том, что он думает о мире и искусстве от первого лица.
Отдел «Искусство»
Никакого абстрактного времени нет, есть длящаяся деятельность людей.
Вадим Кожинов
Читать Кантора – это даже не на любителя – на профессионала, знатока отечественной словесности, гурмана объёмного и сырого пирога нашей современной литературы. Смотреть Кантора – напротив – занятие демократичное, не требующее усилий медлительных челюстей, доступное каждому, вне зависимости от его продвинутости в художественных, культурных или исторических контекстах. Максим Кантор, писатель и художник, в каждом своём замысле остаётся адептом большой формы и сохраняет романный масштаб, он загоняет свой плуг поглубже и перепахивает всё поле от межи до межи. Такая истовость замечена как читателями, которые почитывают романы и личный блог автора, так и критиками, которые пописывают в газеты и в Сеть, а щедрый Дмитрий Быков экстраполирует его до Толстого нашего времени.
Смотрю Кантора – какой населённый мир! Густой суп человечества, где персонажей больше, чем фона, бульона почти нет – среда впитывается, выкипает, выплёскивается. Вплотную, плоть в плоть – слипаются воедино неназванные персонажи, остановленные в конкретном «Зале ожидания», согнанные за абстрактно-узнаваемую 
красную стену, загнанные в границы, которые только поначалу видятся как рамки холста. Галерея исторических личностей, точнее – персонажей, похожих на Сталина, Ленина, Маркса, Троцкого. Сама Фанни Каплан или просто старушка – рекламное лицо астигматизма – неуверенно берётся за револьвер? Пастозный, оплывающий, как стеарин толстяк или сам Черчилль принимает водные процедуры? Подпись подтверждает – это они, исторические личности, но с «человеческим лицом» и очень человеческим телом. Множество работ сюжетно связано с началом ХХ века, точнее, с началом «короткого двадцатого века» – с 1914 по 1991 г., согласно любимцу Кантора историку Эрику Хобсбауму. Это одна из главных тем художника – изучение, анализ и художественное изложение европейской истории прошлого века, в форматах от скетча до поэмы. В пандан к популярному, но обычно искажённому марксовскому афоризму, в оригинале выглядящему так: «Гегель где-то отмечает, что все великие всемирно-исторические события и личности появляются, так сказать, дважды. Он забыл прибавить: первый раз в виде трагедии, второй раз в виде фарса», Кантор оправданно добавляет свой, третий раз – в виде жанровой сцены.
Есть в этом что-то знакомое: человеческая трагикомедия под девизом «Гибель Европы». Ну конечно – Илья Эренбург и похождения Учителя Хулио Хуренито с его учениками! Век прошёл, а Европа успешно продолжает околевать под взглядом уже другого писателя, также приехавшего в неё из России. Тема гибели Запада в романах Эренбурга и европейская агония у Кантора – так, в гравюре «Больной зверь не хочет умирать» – зооморфная западная часть континента с отвалившимися частями нелепого тела, в других работах рыхлая туша суши то, как паразитами, покрыта безумными политиками с заводными ключами в гибких спинах, то расцветает живописными язвами, то вспухает нарывами вулканов. Сравним у Эренбурга: «Поучая учеников, Хулио Хуренито любил нам показывать различные экземпляры той или иной человеческой породы», «для прогноза болезни он хотел ещё раз подвергнуть анализу кровь, гной и мочу человечества» – всё это есть, и различные экземпляры, и прогнозы болезни. Например, в листе «Ленин и Дзержинский. Футуристический проект» два одержимых местечковых горлопана не могут оторваться от своей дискуссии, не замечая колючей проволоки и вышек окружившей их зоны. Но если бы Кантор занимался этой темой как основной, он был бы только удачливым жанристом. К счастью, у него бывают неудачи.
Вслед за Тыняновым, разбиравшим раскидистую корневую систему эренбурговских романов, спрошу: «Какие же предки у Кантора?» Меня как профессионала интересует область изобразительного искусства, в отношении литературы пусть высказываются сведущие люди, Кантор-литератор вниманием не обделён, да и сам автор неплохо справляется, чего стоит только его список главных книг и авторов, взрослых и детских: «Гамлет», «Война и мир», «Божественная комедия», «Пиквикские записки», «Винни-Пух», «Похождения Швейка», «Малыш и Карлсон», сказки Пушкина. Неуязвимый комплект доспехов интеллектуала!
Синхронно с тем временем, когда, по тыняновскому определению, в русскую литературу «романы пришли со всех сторон», в живопись стремились войти новые жанровые картины на современные темы. Большинство из них, сделанные по образцам передвижников, выглядели макетами, изображённый быт воспринимался как грубая провинциальная декорация. Облюбованный русскими реалистами психологический рассказ (в сегодняшних терминах – нарратив) не приживался в живописных полотнах советской эпохи, но и бездомным рассказ-картина не остался, его с энтузиазмом прописал к себе сатирический рисунок. Эта сильнейшая, рассказчицкая, нарративная составляющая русского искусства проходит как через перовских «Охотников на привале» (где байка затмевает, обессмысливает и в результате отменяет реальность), так и через советскую художническую мифологию. Сергей Меркуров говорил Эрнсту Неизвестному про свой очередной заказ прижизненной монументальной скульптуры, изображающей Вождя: «Не важно, как я его вылепил, а вот посмотришь, как я его ему буду сдавать!» – т.е. как обскажу, подам на словесном блюде этот визуальный продукт, как материализую миф, или – в случае Кантора – даже анекдот. К примеру, подпись на листе из серии «Вулкан», где на фоне вагонов беседуют Кайзер и Ленин: «– Ты не обманешь меня, лысый калмык? – Как можно, Ваше Величество!»
Лучшие образцы этого камерного жанра появились в конце 1920-х – начале 1930-х годов, обжившись на страницах многочисленных журналов, в том числе знаменитых детских ЧИЖа и ЕЖа. Ленинградская школа карикатуры сумела далеко уйти от дореволюционного «Сатирикона», но уже к середине 1930-х была погублена, а некоторые, как Бронислав Малаховский, были физически уничтожены. Тогда же были закрыты практически все сатирические журналы, власть знала – опасен не только сумбур вместо музыки, ещё опаснее – каламбур. Однако сатирический рисунок успел выполнить сверхзадачу и частично вместить в себя бытописательные и критические категории жанровой картины передвижников, с учётом особенностей своей пародийной формы, заострённой кардиограммными скачками эпохи. Наполняя сатирические журналы, критическая повествовательность расслоилась на собственно литературу в виде фельетонов и рассказов (лучшие из них были написаны Зощенко, Булгаковым, Ильфом и Петровым) и изобразительный ряд, оперативно отразивший приметы и сцены тогдашнего «обновлённого» быта.
В тех последних отечественных сатириках 1930-х вижу я родственные приметы литератора и художника Кантора, последующая советская подцензурная сатира и вялый бытовой юмор к нему отношения не имеют. Да и тематически он живёт новостями вековой давности, отслеживает рождение века в одноимённом листе – в 1881 году дети (Сталин, Троцкий, Ленин, Черчилль) учат урок, и затем прицельно разбирает ситуации, выстраивает мизансцены, не забывая никого из творцов истории как персонально, так и компаниями. Объединяет западных интеллектуалов вокруг персонажа с дюшамповским писсуаром вместо головы, а русскую интеллигенцию выставляет как нянек единственного дитяти без глаза и с «Чёрным квадратом» лица. Герой романа Эренбурга, увидев картину, изображавшую «изумрудную бабу с ногами, растущими из грудей, и с четырьмя задами в различных положениях, освещении и трактовке», принялся рыдать: «Искусство! О, мой милый охотник, который давал мне порыв! О, красота! Женщина! Любовь! Все поругано!» Коллекционер из пьесы Кантора «Случай из практики» эволюционировал за прошедший век, полюбил дерзкое антибуржуазное творчество, купил его и восторгается современным концептуальным искусством (сказать конкретнее – экскрементами автора-художника в банке), но, когда обнаруживает там пластилин, вопль буржуа об искусстве звучит всё так же вульгарно и пафосно: «Как же ты мог, шельмец! Я верил в тебя! Я верил! Как же такое возможно, господа!».
Многие работы Кантора рассчитаны на образованную, университетскую, т.е. в основном западную, публику, которая, к примеру, понимает, что означает крот, так часто оказывающийся среди прочих узнаваемых всеми героев. «У нас не знают этой цитаты!» – при мне на своей выставке в Русском музее сокрушался автор. На Западе иной скандальный отклик имеет лист с обнажённой Ахматовой и одетым Берлиным, причём именно из-за сэра Исайи. Нам же смешно оттого, что ахматовская строчка про «перчатку с левой руки», обессмысленная повторениями, вспыхивает раблезианской искрой ввиду отсутствия у поэтессы иной одежды, кроме пресловутой перчатки. Многочисленные кроты, расплодившиеся при покровительстве художника, ведут свой род от гамлетовской реплики, процитированной Марксом в работе «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта», – речь идёт о методичности революции, которая «доводит до совершенства исполнительную власть, сводит её к её самому чистому выражению, изолирует её, противопоставляет её себе как единственный объект, чтобы сконцентрировать против неё все свои силы разрушения. И когда революция закончит эту вторую половину своей предварительной работы, тогда Европа поднимется со своего места и скажет, торжествуя: «Ты хорошо роешь, старый крот!» Эта цитата тем более важна, поскольку Гамлет обращается к призраку отца, из-под земли призывающего друзей принца: «Клянитесь!» Кантор воспитывался на альбомах Домье и Гойи с дарственной надписью отца: «Чтобы шёл той же дорогой».
Кантор – художник непростой хотя бы потому, что привык думать и делиться своими мыслями, причём сочетая такие задачи с чисто живописными. Так, «Люди на пустыре» – превосходный холст по острой композиции, энергичной фактуре, умной живописи с драматическим колоритом, совмещённой с повествованием романного размаха. Автор знает, что величина замысла возникает не от грандиозности темы, а от сопоставления высокого и низкого, от совмещения предметов разноплановых, от «близости слов неравно высоких» – как говорилось в XVIII веке. Обескураживает «Распятие» – распятый слишком очеловечен и очевидно ущербен, «Лев Толстой» сведён к ракурсу грубоватого старика-богомольца, «Крестный ход» настолько, до репортажности, узнаваем, что даже лишается гротесковых красок. Дух… Да что там, пусть – душа, она где-то рядом, будто вспугнута столь пристальным взглядом на свою телесную форму и боится в неё вернуться, мечется по соседству, мается от неустроенности.
Кантору свойствен нравственный радикализм, он глядит поверх заборов, барьеров, границ и чётко формулирует свои установки: «Художественный язык состоялся тогда, когда его средствами можно изобразить морщины на лбу отца и складки под тремя подбородками министра». Художник пишет себя, близких, родственников, родителей, пишет с честностью, доходящей до отчаяния, пользуется интимными событиями жизни как сырьём для получения синкретического образа. Одна картина подписана «Родители», другая – «Старики», позировала одна и та же супружеская пара, а художник продвигался к состоянию, названному однажды в поэзии: «сиротство как блаженство».
Он рисует антиутопию в разных масштабах – от вселенского потопа до штиля в литоральной зоне, где киснут по колено в воде цивилизованные, генетически обречённые – анатомически диагностированные рисовальщиком – европейцы. «Low tide in Atlantic. Is it really cyclical?» – рядом с этим графическим листом я могу представить только превосходного Павла Щербова и его рисунок «Купанье на Лаго ди Кака» 1907 г., где также по колено в воде жеманятся увиденные в беспощадной точности своих узнаваемых телесных форм европейские интеллектуалы.
Когда мы гостили у Максима, кто-то унёс оставленные им в лесочке холсты на мольбертах и краски – они стояли там месяца полтора, художник приходил писать каждый день, и вдруг – украли. Довольно удивительное дело, городок гомеопатического масштаба, все знают друг друга и знают про художника, который здесь один. К вечеру сырые холсты бросили в песок рядом с одним оставленным мольбертом, остальное не вернули. И на этом тишайшем берегу не может быть спасения от обывателя, которого раздражают знаки творчества – мольберты на пленэре – «Да какой тебе пленэр, когда здесь наша тропинка к пляжу?!». Рядом с участком Максима находится дом одного из руководителей известного французского парфюмерного концерна, подозреваю, что им просто не нравилось, как от крупноформатных пастозных холстов пахло художественным маслом и лаком. Искусство пахнет неприятно, большое в особенности.
Максим Кантор считает, что умение рисовать в изобразительном искусстве обязательно, а сегодня такое мнение становится оригинальным и смелым. Задавая нам уроки по своему «Учебнику рисования», он, как всякий настоящий учитель (да и знаменитые литературные – учитель танцев Де Вега или учитель фехтования Дюма), обучает нас, конечно же, чему-то большему.
Его Атлантида выглядит Вавилонской башней – Кантор объединяет «бренды», в синем море-океане тонет гигантский красный телескоп с невидимым безумным астрономом – руководителем стройки. Средневековые крюки тянут наверх строительное мясо, урбанистическая плоть прирастает и тут же уменьшается, съедаемая перспективой, фундамент тяжелеет и уходит под воду. Я вглядываюсь в детали и, вслед за водосточными артериями, вижу гроздья дверных звонков и рядом с ними коммунальный список фамилий: Троцкий, Зиновьев, Черчилль, Толстой, Маркс…
Я вижу, хотя художник и не нарисовал такого. Пока не нарисовал. И как тут не воскликнуть: «Ты хорошо роешь, старый жанр!».