Вспоминая Владимира Лакшина
«…Ну, вы университетский человек, не пропадёте… Пойдёте преподавать, наверное…»
Александр Твардовский, 1968 г.
Название одного из любимых чеховских рассказов, вынесенное в заголовок, – плод долгих раздумий.
А.П. Чехов – любимый писатель Владимира Лакшина, во многом определивший не только жизненный путь героя нашего повествования, но и повлиявший на формирование вкуса литератора, оставившего нам в наследство неповторимый почерк мастера в осмыслении русской литературы XX века.
Напоённое богатством жизненных сил понятие «учитель словесности» сегодня как-то проскальзывает мимо сознания устроителей нашего бытования, а также поверхностно воспринимающих жизнь читателей.
В своё же время А.С. Пушкин в работе «Взгляд на историю нашей словесности» подчёркивал её величайшую роль в развитии культуры народов. И именно культуры слова как опоры словесности.
В более близкие к нам времена А.П. Чехов в том самом рассказе «Учитель словесности» почувствовал раскаты угроз словесности, выразил беспокойство за состояние словесности как ключевого понятия в познании творческого потенциала человека, как наставника его в обучении процессу мышления и овладения культурой человеческого развития.
Оглянитесь вокруг! Совсем недавно (в середине ХХ века в СССР) придавалось огромное значение словесности как необходимому рычагу государства, ибо влияние словесности на формирование духовного и нравственного здоровья нации было огромно. И это понимали! ХХI век распахнул двери перед всякой нечистью и впустил в наш дом ветры пагубы – и вот она принялась гнобить, рвать на куски, калечить, истязать, «гнать в шею» русскую словесность, уродуя родную речь, русский язык, само русское Слово, тем самым попирая достоинство человека, свою главную духовную опору. Наступила пора «высокой моды»: вступила в права русофобия! Да не бывать этому!!! – скажем мы в сердцах и повернёмся в сторону созидания на ниве русской культуры.
И здесь перед нами во весь свой рост встаёт фигура недюжинная – Владимир Яковлевич Лакшин. Он – воспитанник Московского государственного университета им. М.В. Ломоносова. С давних времён в МГУ заложен прочный фундамент для развития передовой созидательной русской мысли, там веками складывались традиции воспитания её, там высоко ценилась последовательность в поисках истины. Университетская среда, воспитавшая Владимира Лакшина, создавалась дыханием когорты корифеев, выдающихся русских учёных, таких как блистательный пушкинист Сергей Михайлович Бонди и вдохновенный хранитель седой старины (О, как оживала в нём древняя Русь!) Николай Каллиникович Гудзий, и никак нельзя обойтись без Николая Ивановича Либана или бессменного воителя кафедры истории русской литературы Василия Ивановича Кулешова, и как же без глубокого знатока зарубежной литературы Романа Михайловича Самарина?!!
Вот имена! Вот русская кузница, выковавшая питательную университетскую среду, взрастившая не одного Учителя словесности, в том числе В.Я. Лакшина.
Он окончил курс филологического факультета в 1955 году и учился в аспирантуре, разрабатывая тему безбрежную – «Чехов и Толстой. Проблемы сравнительного анализа». Так называлась его диссертация. Он получил право преподавать курс русской литературы студентам. И был увлечён этим.
Середина ХХ века в России – удивительное время! Назовите хотя бы одну страну в мире, где люди собирались на площадях и стадионах слушать Стихи! Мы в СССР переживали всё это вдохновенно. Это было время, когда вели нас по жизни кумиры. В МГУ это были три молодых человека, талант которых вывел их в число «лидеров студенческого обожания» – преподаватель античной литературы Н.А. Фёдоров; автор нашумевшей тогда книги «Товарищ время, товарищ искусство» Владимир Турбин и скромнейший «бука», прятавший непрошенную улыбку в усы, умнейший Владимир Лакшин. Студенты толпами сопровождали своих кумиров! Университетские аудитории полнились дискуссиями о литературе, горячо обсуждали творчество поэтов; Коммунистическая аудитория кипела по поводу «Не хлебом единым» Дудинцева… Да мало ли их было, ворвавшихся громких книг! Молодёжь искала в дебатах смысл жизни, увлекалась мыслью высокой, гуманной. Какими яркими и богатыми были вечера в молодёжных клубах, в Политехническом музее…
В моём сознании, однако, В.Я. Лакшин занимал особое место, а именно – среди корифеев. Весь его облик – сдержанность и размеренность жизненной поступи, внушительная степенность, хромавшая походка с опорой на трость, достоинство в посадке головы с высоким лбом мыслителя – всё выдавало в нём значительность высокого интеллекта, и та строгость (в порой даже суровость), которую он демонстрировал, вызывала в студентах трепет и одновременно магнетизм личности. Мы ломились на его лекции, замирали в ожидании чуда открытия перед каждым его выступлением, дорожили безмерно атмосферой, в которую неизменно погружал нас этот волшебник.
О В.Я. Лакшине я знала немного, но потом, уже, наверное, на третьем курсе, мне довелось услышать рассказ о его юности – в детстве он заболел костным туберкулёзом, всё отрочество провёл на костылях, на костылях юношей полжизни простоял на спектаклях МХАТа, в котором служили родители. Во многом МХАТ сформировал личность его. Не знаю, природный ли артистизм или школа русского литератора оказали на него особое влияние, но лекции Лакшина завораживали студентов. И поныне его речь звучит в памяти, как великолепный образец классического красноречия, выстроенного по законам риторики, с опорой на безукоризненную логику и законы психологии.
Он вводил нас, зелёных юнцов, в круг собеседников некрасовского «Современника» или «Отечественных записок», и нам представлялось, что ты сидишь на редколлегии, где обсуждается новый роман, допустим, Тургенева, а рядом с тобой сосредоточенно слушает писательские споры Лев Толстой или Фёдор Достоевский, тихонько что-то шепчет Д. Григоровичу А. Островский или И. Гончаров… Как умел вдохнуть В. Лакшин в нас веру во всепокоряющее вдохновение, как учил дорожить мыслью, как одержимо верил, увлекая и нас за собой, во всемогущую красоту Слова русской литературы! Мы росли в своих глазах, мы начинали ощущать в себе личность, достойную послужить Отечеству, мировой культуре, мы находили в себе силы и способность держать ту высокую ноту служения, которая засияла на небосклоне России сверкающим гением Пушкина! Мы верили: «Назначение нам в жизни высокое!»
Может быть, главное, чему Лакшин в своих размышлениях придавал значение важнейшее – это умение показать художественный мир автора, этапы его духовного роста, работу, которую авторы русских книг совершали, развивая и наполняя себя, ставя перед собой высокие нравственные задачи. И чем значительнее и богаче был этот мир, тем выше предъявлял Лакшин требования к личности создателя литературного произведения. Эта мысль – одна из основополагающих в русской писательской традиции, это она держит «связь времён», она культивируется великими творцами русской школы. Трудами В.Я. Лакшина показана титаническая духовная работа по воспитанию собственной личности писателя Л.Н. Толстого, и как следствие этой работы – ощущение высочайшей нравственной ответственности за то, чему научат читателя его книги.
Трудами Лакшина открыт читателю опыт духовного роста, совершённый в душе А.П. Чехова, Н.А. Островского, М.А. Булгакова, А.Т. Твардовского.
Вклад В.Я. Лакшина в русскую литературу ХХ века, его исследования и анализ психологии литературных образов, понимание особенностей времени, описанного авторами, открытие авторской мысли в лабиринтах эпохи – весь этот багаж огромен. И как всякий рвущийся к знаниям человек, я в течение всех лет учёбы в МГУ старалась быть рядом с Учителем. Лакшин уступил моим настояниям – не отказал мне как руководитель дипломной работы, хотя сложившиеся его личные обстоятельства не позволяли уделять время студентам – его пригласил А.Т. Твардовский вместе с ним вести «Новый мир». Времени на студентов не оставалось.
Шёл 1962 год. Это год моей работы под руководством В.Я. Лакшина над дипломом, тему которого мы обозначили как «Проблемы сравнительного анализа творчества А.П. Чехова и В.Г. Короленко». В Чехова меня давно влюбил Лакшин, я была ненасытна в своей жажде знаний. Я получила счастливый шанс ещё год быть рядом с Учителем, которого боготворила. Часто, выполнив очередное задание по диплому, очертя голову неслась к Лакшину на консультацию. Теперь он работал дома, жил на Страстном бульваре, рядом с редакцией «Нового мира», и ему было удобно, чтобы я приходила сюда.
Однажды в ходе нашей беседы по диплому Владимир Яковлевич вдруг перешёл на события текущей жизни и говорил как-то особенно пылко, я чувствовала, что он очень взволнован, что то, о чём он говорит, принципиально важно для него. Он открывал мне какую-то тайну, я не очень-то понимала то, о чём мне говорил Лакшин, но хорошо осознавала, что это особое выражение доверия ко мне, которого я удостоилась. И была бесконечно благодарна, что приобщена к этой высокой чести. Только спустя несколько лет, сопоставив события, я догадалась, что тогда речь шла о Солженицыне: именно в то время он принёс в «Новый мир» свою повесть «Один день Ивана Денисовича», и Лакшин внутренне готовился к публикации её в «Новом мире». Решение это давалось трудно, и Твардовскому требовались большое мужество и напряжение воли, не говоря уже о хлопотах в инстанциях, где «пробивали» публикацию.
«Новый мир» опубликовал «Один день Ивана Денисовича». Они сделали это, преодолев множество преград! Это был поступок в то время смелый, мужественный, но позже из книги Солженицына, написанной за рубежом, «Бодался телёнок с дубом» стало очевидно, что сокрушитель устоев не оценил по достоинству совершённого редакцией «Нового мира». В судьбе Лакшина этот поступок сыграл роковую роль – на долгие годы его лишили возможности печататься в центральных изданиях страны.
А тогда, весной 1962 года, я бежала мимо «Известий», прижимая к груди свою рукопись, и твердила, как клятву: «Дорогой Владимир Яковлевич, я никогда, никогда не предам вас! Вашего столь дорогого для меня доверия!»
Чутьём настоящих последователей вершинных проявлений русской публицистики, явленной в своё время и оставленной нам в наследство, например, Белинским, А.Т. Твардовский и В.Я. Лакшин остро осознали тогда, что настало время для открытого разговора о событиях внутренней жизни СССР, отражённых в «Одном дне Ивана Денисовича». Собственно, Твардовский написал об этом литые, гениальные поэтические строки в поэме «По праву памяти»:
Уже тот век не безответен,
Он так ли, сяк ли распочат.
Он приоткрыт отцам и детям.
И настежь будет для внучат.
Истории трудных отношений Солженицына с «Новым миром» и лично с Твардовским я касаться не буду. Скажу только, что Лакшин до конца дней своих боролся за того прекрасного человека, которого открыл в Твардовском, за честь и достоинство великого русского поэта, несправедливо оболганного и почти забытого сегодня. Перечитайте очерки Лакшина, посвящённые памяти А.Т. Твардовского – каждая строка написана кровью израненного и оскорблённого любящего сердца. «В письмах читателей, телефонных звонках со знакомыми и незнакомыми людьми Твардовский что ни день мог обнаружить бесчисленные подтверждения своей народной славы, поклонения ему множества людей. Но при этом сохранял, пусть это не прозвучит банально, поразительную скромность. Не скромность для виду, напоказ, как бывает иногда у людей, балованных известностью, но тайную застенчивость, основанную на требовательной самооценке. Всё, что выделяло его среди других людей и отделяло его от них, при мало-мальски доверительном разговоре сметалось им как не нужная преграда.
«Я царь, я раб, я червь, я Бог…»
Он не любил подчёркивать некое особое положение поэта в ряду других профессий и состояний. Дивился, когда средней руки литератор представлялся при знакомстве: «Поэт такой-то». Никто никогда не слышал, чтобы он сказал в телефонную трубку: «С вами говорит поэт Твардовский».
До последнего дыхания В.Я. Лакшин не оставлял тему защиты высокого светлого имени А.Т. Твардовского, он был бесконечно предан русской литературе, утверждал её уникальное значение в культуре мира и отстаивал поэта Твардовского как одну из драгоценных её жемчужин.
Прошли годы. Я следила за ходом творческой жизни В.Я. Лакшина, издалека переживала по поводу трудности его судьбы. В январе 1985 года, когда вышла в свет моя первая работа – перевод с английского последней книги Джона Гарднера «Искусство жить», Владимир Яковлевич позвонил мне – он работал тогда в «Иностранной литературе» – и сказал добрые и значимые слова одобрения по поводу этой моей работы: «Галя, милая Галя, я всех спрашиваю, не моя ли это студентка сделала эту чудесную книгу?» Я была счастлива.
Наступил 1987 год. В журнале «Дружба народов» наткнулась на новую повесть Лакшина «Закон палаты». Я всегда была убеждена, что внутри его таланта живёт замечательный прозаик. Гордилась его прекрасными новеллами «Ольга Леонардовна» и «Елена Сергеевна» и ждала, когда за ворохом великолепной публицистики он раскроется как мастер большой прозы.
«Закон палаты». Так назвал он свою автобиографическую повесть. Я уловила перекличку с А. Чеховым. Эта повесть потрясла меня. Именно здесь подробно рассказано о детстве и отрочестве автора, сражённого в детстве тяжелейшим поражением позвоночника. Дети, лежавшие в санатории, где лечат костный туберкулёз, были закованы в гипсовые коконы и ждали годами, когда их можно было бы поставить на костыли. Шла война. И детей эвакуировали из Москвы на восток. С какой глубочайшей благодарностью написаны портреты измученных жизнью и войной женщин, которые по вагонам укладывали на полки детей, успокаивали и оберегали тревожных несчастных девчонок и мальчишек. Поразительная атмосфера этой палаты, где жили, формировались как люди, боролись за жизнь эти отроки. Сколько сердечности и заботы, сколько тепла отдавали ребятам эти простые русские женщины – нянечки и медсёстры, врачи и педагоги. Во славу высокого подвига бескорыстия и жертвенности написана эта повесть!
Какое богатство душевного сочувствия и благодарности простым людям вложил автор в это повествование, какое глубочайшее знание детской души, понимания сложности их психологии передал в своей прозе Владимир Лакшин!
В то время я работала в газете «Известия». Я немедленно написала рецензию по прочтении «Закона палаты» и отнесла её в отдел литературы. Не напечатали. Отказали. И тогда я решила бороться – пошла в партком, к главному редактору Лаптеву, убеждая, что все запреты «на Лакшина» давно устарели, что Лакшин с его талантом необходим обществу, ведь шла перестройка! Не вняли. В те дни я сменила «Известия» на работу в литературном отделе «Советской России», и вдруг через какое-то время увидела на страницах «Известий» долгожданную статью В. Лакшина.
Это было прекрасное возвращение великолепного русского писателя в общественную жизнь. Он с упоением работал и не сразу заметил, что к нему подбираются щупальца международного либерализма, стремясь затянуть в тенёта русофобии. Поняв это, он ответил со всей страстностью русского публициста, верного наследника неистового Виссариона Белинского! 17 марта 1993 года Владимир Лакшин опубликовал в «Независимой газете» статью «Россия и русские на своих похоронах», в которой дал блистательную отповедь всем ненавистникам русского народа.
«К любви принудить нельзя, – писал Лакшин. – Но есть то, чего нельзя себе позволять: нельзя позволять вульгарной развязности, задевающей чужое достоинство. Рядом лежит разгадка того, почему с таким азартом и желчной иронией трактуется в иных статьях именно фигура Чехова… Им неуютно под его пристальным взглядом из-под пенсне. Да и за что в самом деле любить его: не за это же печальное пророчество: «Под флагом науки, искусства и угнетаемого свободомыслия у нас на Руси будут царить такие жабы и крокодилы, каких не знавала даже Испания во времена инквизиции. Вот вы увидите! Узкость, большие претензии, чрезмерное самолюбие и полное отсутствие литературной и общественной совести сделают своё дело».
Что же! Долго ждать не пришлось. Сегодня всё уже очевидно. Но то, что набатное слово писателя высочайшего достоинства, истинного Учителя словесности Владимира Лакшина вновь доброхотами и поборниками русофобии задвигается за спину крикунов и недоучек – реальность. Нельзя этого допускать. В.Я. Лакшин оставил огромное наследство – оно должно работать, ориентировать общество на ту высоту и широту мышления, которая неизменно отличала лучшие умы России.
В архивах телевизионного канала «Культура» хранятся великолепные фильмы – ода Лакшина русской классике: фильмы о Пушкине, Чехове, Островском, Блоке, Булгакове и другие. Почему они лежат мёртвым грузом?
А книги его, постоянно переиздаваемые верным другом и соратником С.Н. Лакшиной, продолжают служить главной задаче – утверждению величия русской литературы. Однажды Лакшин признался: «Одно из своих выступлений я назвал «Я – русский литератор». Ответил на это Виктор Сергеевич Розов: «Одна из самых превосходных статей Лакшина заканчивается так: «Россия, по моим наблюдениям, не собирается без времени отдавать Богу душу, рассеиваться по другим народам и терять имя. Судя по всему, она и на этот раз переживёт критиков, примеривающих по ней траур. Катафалк заказывать рано».
Нет, русский дух проявит свою силу, свою мощь и – победит. В этом убеждён В.С. Розов, но и он нуждается в опоре на таких мыслителей и знатоков русской культуры, как В.Я. Лакшин.
Галина Ореханова