Незадолго до того, как его сразил внезапный и тяжкий недуг, он вспоминал слова Андрея Тарковского: цель искусства заключается в том, чтобы подготовить человека к смерти. И помня об этом, обращался к своей суровой отчизне.
Жизнь отбивая где придётся
По милости добра и зла,
Зачем, рождённый инородцем,
Кормился с твоего стола?
Твоим напитывался духом,
И восхищаясь, и хуля...
Но коль земля мне будет пухом,
Так пусть уж русская земля.
Так, собственно, и случилось.
Он не мог похвастаться, как иные из его литературных сверстников, что в своей дотворческой биографии «в поисках себя» переменил массу профессий и тем самым обрёл богатый жизненный опыт. Специальность у него оставалась всегда неизменной: слесарь-инструментальщик. Именно в этом качестве он трудился долгие годы (вплоть до выхода на пенсию) в одном оборонном московском НИИ. Подобная уникальная для пишущего человека судьба не была ни «прологом» к подразумеваемым художественным высотам, ни «брендом», который, положим, мог бы споспешествовать успешной литературной карьере. Нет, эта работа была просто жизнью: бытом, заработком, семьёй. Ему ни разу не представилась возможность надписать свою книгу (например, последнюю – «Будни Бытия»), как Маяковский надписал Луначарскому – «Канцлеру – слесарь»: среди его знакомых «канцлеров» не наблюдалось.
Между тем до последнего мига он не изменял ещё одному – по сути, единственному – своему призванию: он был поэтом. Он был поэтом до мозга костей, хотя в отличие от многих из нас не любил толковать о собственных литературных достоинствах. А мы, друзья Вали Резника, воспринимали его поэтический дар как нечто само собой разумеющееся, не требующее особых восхвалений. Мы не сказали ему при жизни тех слов, которых он, несомненно, заслуживал.
Он был честен, искренен, бескомпромиссен. Его прямая речь всегда совпадала с правдой.
Хотя мне не так уж и плохо
Живётся по нынешним дням,
Я с той ещё связан эпохой,
Присутствую всё ещё там,
Где страсти мои и мордасти
Военно-детдомовских дней,
Где я под опекою власти
Не знал ещё слова «еврей»,
Где вдруг, просыпаясь ночами,
Безумно рыдал в темноту
И где на меня не кричали –
Жалели, видать, сироту.
«Военно-детдомовские дни» – не метафора, а констатация. Ибо Валентин Резник родился в системе Карлага: его мать умерла там в 1943 г., когда сыну не исполнилось и пяти лет. Он был дитя той, канувшей в нетях страны, которая, сокрушив его родных, взрастила и вывела его в люди. Он был поэтом социальным, гражданским – в том истинном смысле, который предполагает кровную связь с общей историей и общей судьбой.
Я коротаю день короткий
Тем, что по городу брожу
И на прилавок, полный водки,
Без всякой зависти гляжу.
Не поверну проворно ухом,
Коль намекнут сообразить,
Что там какая-то сивуха,
Мне и не то случалось пить.
Ещё и до сих пор во взоре
Печаль, рождённая войной.
Я пил в таких размерах горе,
Что и не верится порой,
Как умудрился не сломаться,
Дожить до нынешнего дня.
Вот вам, ребята, рубль двадцать –
Опохмелитесь за меня.
Валентин Резник обладал ещё одним чудесным и удивительным свойством – увы, стремительно исчезающим в наши дни. Он был великий книгочей. Его громадная библиотека не только постоянно пополнялась – она беспрестанно прочитывалась и перечитывалась. Окончивший школу рабочей молодёжи и не получивший высшего образования, он прекрасно разбирался в том, в чём надлежит разбираться поэту. Он постигал культуру из первых рук. Не претендуя на лавры, он упорно делал своё дело и не изменял ему никогда. Помню, он выступал в моей студии «Луч» – и студийцы, привыкшие внимать именам громким и славным, открывали для себя ещё одного замечательного поэта.
Он был хорошим, добрым товарищем. Он дружил с многими из нас – с ныне здравствующими Геннадием Русаковым, Инной Кабыш и – особенно близко – с незабвенным Юрием Болдыревым, посвятившим свою жизнь памяти Бориса Слуцкого. Валя Резник не предавал друзей. Рад, что и я был взыскан его требовательной приязнью. Прочитав мою новую книгу или заметив очередную журнальную публикацию, он звонил и произносил слова, которые трогали и смущали. Знаю, что я не одинок в этой своей признательности.
Однажды, за пару лет до его ухода, я прочитал ему стихи, которые теперь повторяю с горечью и любовью:
Я хоронил товарищей моих –
под звон цикад, под траурные марши.
Сначала, как ведётся, тех из них,
кто был тогда меня намного старше.
Затем настал ровесников черёд.
И, придушив бессмысленные слёзы,
у райских врат, у адовых ворот
я покупал кладбищенские розы.
Он достойно прожил свою вовсе не лёгкую жизнь. И те, кто знал и ценил Валю Резника, не забудут и не разлюбят его никогда.