В громокипящем настоящем

* * *

Когда зрачкам твоим натруженным

чего-то хочется в ночи,

усталая, за поздним ужином

ты кинохронику включи.

Не поленись: легко нагуглится

столетней давности кино.

Там мертвецы идут по улице

и всё уже предрешено.

Там скачут пламенные конники,

поднявши пики, в два ряда,

все усачи, и все – покойники,

и кто расскажет нам, куда,

куда умчалась эта конница?

И кто бы нам поведать мог,

куда исчезли, где покоятся

та шляпка, этот котелок?

Вот так и мы, запечатлённые

в толпе на чей-то телефон,

ещё живые и влюблённые,

на взгляд из будущих времён

– давно мертвы. Грядущим зрителям

знакома эта благодать –

старинной хроники любителям

поможем вечер скоротать

мы, тени, хоть не чёрно-белые,

но цвет обманчив, как и звук:

плывём с тобою, пустотелые,

в толпе, не разнимая рук.

Но нет, настаивать не стану я:

всё только сон. И, как во сне,

я всё шепчу тебе, усталая:

«Дай руку мне, дай руку мне...»

* * *

С гвоздём возился Иоанн,

скользили клещи.

Зрачки и пятна рваных ран

чернели резче.

Озноб, сомнения, туман.

Простые вещи.

– Ну что ты мешкаешь? Быстрей!

– Верёвки туги.

То ль мытарь, то ли брадобрей

взопрел с натуги.

Другой – то ль грек, то ль иудей –

дрожит в испуге.

Тот недоверчив, этот глуп,

а этот робок.

Уставясь на тяжёлый труп,

стоят бок о бок.

Слова застыли между губ,

как между скобок.

Он шёл, невозмутимо тих

под сводом млечным.

Он звал не избранных – любых,

Он первым встречным

шептал, смущая души их,

о Царстве вечном.

Он понимал, смотря в тоске

на эти лица:

учителю в ученике

не претвориться…

Всходило солнце. Вдалеке

запела птица.

* * *

Зверь из бездны выйдет на нас,

                                                урча, –

не поможет мальчик с пращой.

Нас пожрёт железная саранча,

будет мор и что там ещё?

Пустоты грядущее торжество…

Или всё свершилось давно?

Только мы не поняли ничего –

смотрим телик и пьём вино.

Пропустили шоу, сойдя во мрак,

и в уюте своих могил

говорим о конце, не услышав, как

ангел огненный протрубил.

* * *

Какое безумье – на дачу зимой

приехать и в сумрак уткнуться немой

(как рано темнеет, однако).

Какое кощунство – войти в этот дом,

обложенный снегом

       и скованный льдом,

и сесть посреди полумрака

в доспехах из пуха и ваты – смотреть

на весь этот ужас и думать, что смерть

имеет фамильное сходство

с зимою (так страшен не тающий снег

на этих ботинках) – вот тут человек

теряет своё превосходство

над миром прирученным,

                         дачным – таким,

каким он придуман тобой, городским

мечтателем, севшим в июле

на стул со стаканчиком морса в руке…

Но кто этот умник, в январской тоске

сидящий на этом же стуле?

* * *

Читая про Гражданскую войну,

ты часто удивлялся: ну и ну,

как это получилось, в чём причина

ожесточенья родственных сердец?

Олейникова собственный отец

казнить собрался, перед этим сына

кромсали шомполами до костей...

Тургеневский вопрос отцов-детей

решался просто в этой перепалке.

С друзьями детства – та же простота.

Попался? Становись-ка у куста.

Или беги, сыграем в догонялки.

Читая комментарии в сетях,

стал больше понимать я и в страстях,

и в ненависти, губящей живое.

И в дружбе, становящейся трухой,

когда высокопарной чепухой,

по клавишам стуча, исходят двое.

И кажется, завертится вот-вот

Земля обратно, и звезда падёт,

исчезнет небо в копоти пожарищ,

вернётся год, тот самый чёрный год,

и вас, поручик, вывести в расход

прикажет гимназический товарищ.

* * *

– Ложиться спать?

       Но разве день растаял?

За окнами ни капли не стемнело.

Вот мы рисуем, свет не зажигая,

и куклы наши, ты послушай, папа,

капризничают, с ними мы не сладим,

пока им ночь не ляжет на глаза.

– Ну вот ещё, придумали, а ну-ка...

Десятый час, а вы ещё не спите!

Как будто вы не знаете, что север,

где мы живём, весной обилен светом!

Настал апрель, вот ночь и побелела,

и вечер ото дня не отличить.

А где-то там, на юге, в это время

уже темным-темно и дети сами

свои глаза послушно закрывают,

родителям ничуть не прекословя.

Смотрите: я задёргиваю шторы –

и сумерки по комнате плывут,

как если бы зима назад вернулась

и снежным одеялом вас укрыла.

А где-то там, на юге, уж наверно,

всё зелено давно, цветы повсюду,

пусть вам они приснятся,

                           спите, спите...

Другие дети спят уже давно.

Другие дети, города другие,

другие времена, другое небо...

Какие сны нам всем ещё приснятся?

Настала ночь.

...А где-то там, на юге,

других детей землёю укрывают

и бродим в темноте среди развалин

другие мы, сошедшие с ума.

* * *

Какое счастье: ливень летний

пережидаю в подворотне,

и так ещё немного лет мне,

и жизнь пока что смотрит в рот мне.

И едут мимо иномарки,

битком набитые маршрутки;

какое счастье – из-под арки

смотреть на это в промежутке,

на стыке прошлого с грядущим

в громокипящем настоящем,

весь мир застав, под тёплым душем

со мной в смущении стоящим.

Всего-то два шага до дома,

но ведь никак нельзя иначе.

И кто меня дождя и грома

почётным пленником назначил?

И если бы не этих линий

косая занавесь, не гром бы –

когда б ещё фасад старинный

я изучил бы так подробно?

Со мною бабочка-бедняжка,

до нитки вымокшая кошка.

С коротким рукавом рубашка

задета брызгами немножко.

И приникает к медной коже

прохлада нежная сквозная,

и если я не счастлив – кто же

тогда счастливец, я не знаю…

* * *

Вино прольёшь, уронишь на пол нож,

и вот опять очнёшься в настоящем,

где вновь себя внезапно узнаёшь

на чьей-то свадьбе за столом сидящим.

Вот справа просят передать салат,

а слева лезут с длинным анекдотом,

и услужить, и выслушать бы рад,

но всё это – неважный антидотум.

Тебе, пожалуй, поздно пить боржом

и к жизни относиться как к невесте,

скучающий на празднике чужом,

кричащий «Горько!»

             с остальными вместе.

Что мир тебе, тобой неуловим,

и что тебе они (куда их денешь!),

все те, кому ты хочешь быть своим,

все те, кого любить ты не умеешь?

Что жизнь тебе чужая, ведь своя,

неузнанная, топчется в прихожей,

пока сидишь, кивая и жуя,

сам на себя ни капли не похожий.