Благодаря этому западная русистика, в том числе в политологической области, всегда была склонна игнорировать фактор общественного мнения, концентрируясь на характере и наклонностях лиц, облачённых высшей властью. Иногда можно встретить прямые заявления, что в России «нет и никогда не было общественного мнения». Такой взгляд не позволяет увидеть реальную среду общественной жизни, в которой действуют российские власти.
Этот же миф лежит в основе украинской идеологии, которая, по сути, суммирует русофобские идеи польской и в целом западной культуры. Украинское самосознание строится на отвержении русскости как традиции рабства и тирании в пользу европейской «свободы и демократии». В этой схеме нет и не может быть русской общественности как самостоятельного фактора. В результате представить себе русских, восставших за самоопределение региона, в данном случае Донбасса, просто невозможно: да, русские могут взбунтоваться, но если они объединяются на масштабное противостояние украинским властям – значит, их кто-то организовал. Кто-то – это тот самый тиран.
Вся проблема Донбасса в таком случае видится лишь в том, что его население за постсоветский период не успело пропитаться западным «духом свободы» и по-прежнему ищет хозяина, а тот использует его в злых планах по расширению власти и влияния. Для «свидомого украинца» не может быть «самоопределившегося Донбасса» – только тёмное население и злая тиранская воля, его направляющая. Очень схожая картина вырисовывается при прочтении почти любого западного текста о гражданской войне на юго-востоке Украины.
За этой неадекватностью скрывается и слабость Запада в связке с Киевом, ведь сфера возможного воздействия на ситуацию почти полностью сводится к давлению на «властолюбивого тирана» и подавлению неразумного населения. Предложить что-либо приемлемое для самих жителей региона украинская сторона не способна, потому что не хочет и не может этого. И дело не только в идеологической «зашоренности». Если в Киеве откажутся от описания ситуации через русофобский миф, это подорвёт всю идеологию украинской государственности и обессмыслит само её существование. Этот идеологический момент как раз то, от чего украинская сторона отказаться не сможет даже из вполне прагматических соображений, – не позволит инстинкт самосохранения.
В результате Украина никак не готова признать, что воюет с «русскими ополченцами» – вернее, со своими же восставшими гражданами, а не с российской армией. Она не может признать и того, что воюет с «другими украинцами» – других (пророссийских) украинцев не может быть, поскольку это тогда уже не украинцы. И Украина, и Запад все свои проблемы сводят к Путину и к его воле, а из-за этого их посылы и действия зачастую совершенно неадекватны реальности.
Санкции Запада рассчитаны главным образом на «смещение царя боярами», общественные же реалии игнорируются. На Западе не могут понять, что вообще-то бессмысленно свергать Путина, если в России есть мощное общественное мнение в пользу Новороссии. Они этого не видят, а результаты соцопросов трактуют как плод воздействия пропаганды. Мол, стоит её поменять – изменятся и результаты. Идея договориться с Кремлём может быть и не лишней, но в ней недооценивается то окно возможностей, в котором Кремль может действовать, даже если сам захочет, как говорится, «слить Новороссию». Вне понимания оказываются и общества народных республик, отнюдь не во всём «послушные Кремлю», а теперь и вовсе весьма скептично к нему настроенные и создающие, несомненно, свой политический проект.
В ту же ловушку русофобского мифа попадает часть российской общественности – наши неолибералы, у них всё построено на том же: критика действий Путина как творца конфликта. Вестернизированность мышления и отвержение русской идентичности побуждают их видеть русский народ и его действия в том же ключе, что и на Западе. Страна-де населена на «84 процента дураками», оболваненными госпропагандой, а само государство ассоциируется с его главой – в результате оппозиционность к нему гармонично добавляется фобией к «его народу».
Национально-освободительные восстания воспринимаются нашими либералами на ура, если они против России (т.е. «против рабства и тирании за права и свободу»). Восстание же или волеизъявление за соединение или воссоединение с Россией, восстание русских, не может быть освободительным, поскольку русские по природе склонны искать не свободу, а рабство. И только органическое отвращение к свету западной цивилизации и страстное желание подчиниться царю может их подвигнуть на такие действия.
Наши «либералы», занявшие в этой войне сторону «против России и русских», – это те же самые украинцы, только лишённые возможности принять украинскую идентичность. Они тоже отвергают русскость и всё, что с нею связано, воспроизводят русофобские мифы и меряют добро по степени приближения к Западу. Наш своеобразный русский «либерализм» и «наше» украинство – это единое явление в русской культуре, плод восприятия в ней западного взгляда на Россию и русских.
Разница лишь в том, что украинство предлагает менять русское самосознание на другое вроде как тоже национальное – украинское, а вот «либерализм» может предложить лишь «общечеловеческие ценности».
Спор о Новороссии, который идёт внутри России, по сути, тот же, что и на полях гражданской войны в Новороссии: между теми, кто сохранил русскую идентичность, и теми, кто от неё отрёкся ради суррогата западных идеологий. Теми, для кого отказ от русскости – это билет на желанный Запад. А мы... Мы для них просто не существуем.