Предлагаем читателям избранные места из книги наших постоянных авторов, содержащей радикально новый взгляд на русский национализм. В этом исследовании он предстаёт в крайне непривычном свете. За ним – главное противоречие российской истории на протяжении многих веков.
Причудливое соединение вражды и отчуждения с сотрудничеством и взаимозависимостью народа и государства составило в подлинном смысле диалектику русской истории, её главный нерв и скрытую пружину.
Несостоявшаяся революция. – М.: Феория, 2009. – 440 с.
По своему объективному (то есть не зависящему от воли и желания людей) содержанию русский национализм самодержавной и советской эпох был антиимперским и – в большей своей части – стихийно, демократическим течением. Это легко обнаруживается из его непредвзятого прочтения.
Магистральное устремление русского национализма состояло в попытке гармонизации, непротиворечивого и взаимовыгодного сочетания интересов империи и русской нации. Ведь главным противоречием и одновременно источником внутреннего развития имперской политики в её досоветском и советском обличиях был не конфликт между империей и национальными окраинами, а конфликт между имперской властью и русским народом.
Номинальные правители империи – русские – на деле оказались рабочим скотом и пушечным мясом имперской экспансии. Номинальная имперская метрополия – Россия – была внутренней колонией. И это не русский националистический миф, а научное утверждение, авторов которого вряд ли возможно заподозрить в симпатиях к русскому национализму.
Английский историк Джеффри Хоскинг в своей фундаментальной книге убедительно показал, что советская мощь была куплена ценой колоссальных жертв со стороны русского народа. Американский автор вообще называет Советский Союз «империей наоборот» – государственной конструкцией, где номинальная метрополия ущемлялась и дискриминировалась в пользу периферии, а русское ядро – в пользу этнических меньшинств. И чем могущественнее становилась страна, тем больший объём ресурсов перекачивался, перенаправлялся от её ядра на окраины. В сущности, сами русские – их сила и жертвенность – и составляли главный ресурс нового строя. Но коммунистическая эпоха лишь наиболее рельефно проявила не ею заложенную историческую тенденцию.Дореволюционная империя отличалась от советской меньшей интенсивностью эксплуатации русского народа, но точно так же жила за его счёт. Великорусские крестьяне были закабалены сильнее других народов и в среднем хуже обеспечены землёй. Русские несли основную тяжесть налогового бремени. Даже перестав быть количественным большинством в составе населения, русские всё равно поставляли больше всего рекрутов в армию. Имперская ноша русского народа не компенсировалась какими-либо политическими или культурными привилегиями и преференциями его трудящемуся большинству.
В общем, с середины XVI в. по 90-е годы XX в. имперское государство существовало и развивалось исключительно за счёт эксплуатации русских этнических ресурсов – эксплуатации, носившей характер поистине колониальный. Поэтому стержень социальной истории царской и коммунистической России составило этническое сопротивление – скрытое и явное – русского народа поработившей его имперской власти.
Впервые в отчётливой форме оно проявилось в староообрядческом движении, где этнический импульс был облачён в соответствовавшие духу времени религиозно-культурные одежды. Старообрядчество представляло национальную и потенциально демократическую альтернативу переживавшему становление антинациональному (в лучшем случае – вненациональному) имперскому государству. В каком-то смысле его можно назвать дополитическим национализмом или национализмом донационалистической эпохи.
Однако, говоря об отношениях русского народа и имперской политики, важно не абсолютизировать лишь одну их сторону – вражду. Ведь была и другая сторона – сотрудничество и взаимодействие.
В целом сложившийся modus vivendi можно охарактеризовать как сложные отношения русского народа и имперского государства. Содержание симбиоза было следующим: империя питалась соками русского народа, существуя и развиваясь эксплуатацией русской жизненной силы. Русские же, ощущая (не осознавая!) эксплуататорский характер этого отношения и враждебность империи русскому народу, не могли не сотрудничать с ней, ибо империя формировала общую рамку русской жизни, обеспечивала относительную безопасность и сносные (по скромным отечественным меркам) условия существования народа. Каким бы безжалостным ни было государство в отношении собственного народа, оно оставалось единственным институтом, способным мобилизовать народные усилия для сохранения национальной независимости и развития страны.
Однако устойчивость подобных отношений гарантировалась, скорее, не рационально, а иррационально – русским этническим архетипом, неосознаваемой и генетически наследуемой ментальной структурой. Ведь в исторической ретроспективе слишком хорошо заметно, что эксплуатация русских этнических ресурсов превосходила все мыслимые и немыслимые размеры, что людей не жалели (знаменитое «бабы рожать не разучились»), что русскими затыкали все дырки и прорехи имперского строительства, взамен предлагая лишь сомнительную моральную компенсацию – право гордиться имперским бременем. Тем не менее мощная народная оппозиция имперскому государству не взорвала его изнутри, оно существовало и успешно развивалось вопреки всем рациональным калькуляциям.
Причудливое соединение вражды и отчуждения с сотрудничеством и взаимозависимостью народа и государства составило в подлинном смысле диалектику русской истории, её главный нерв и скрытую пружину.
В свете такого понимания логики отечественной истории русский национализм оказывается своеобразной рефлексией фундаментального противоречия между русским народом и имперским государством. Попыткой – теоретической и практической – его разрешения в интересах (или, в минималистской формулировке, не в ущерб) русского народа.
Хотя бы поэтому русский национализм не мог не быть демократическим, ведь он исходил из интересов огромной этнической группы, взятой как целостность. Хотя бы поэтому он не мог не быть оппозиционен основам царской и советской политий, одинаково основывающихся на принципиально надэтнических принципах.
Весьма показательно, что первыми русскими интеллектуалами, указавшими на колонизаторство «русских европейцев» в отношении собственного народа, были славянофилы – основоположники русского националистического дискурса.
По отношению к имперским принципам русский национализм играл подрывную роль, в имперском контексте русская националистическая идеология объективно приобретала не консервативный, а радикальный и даже революционный модус. Неудивительно, что, начиная с крошечной и маловлиятельной группы интеллектуалов-славянофилов и заканчивая столь же крошечной и маловлиятельной политической группировкой под названием «Память» на исходе советской эпохи, русский национализм во всех своих исторических обличиях вызывал страх власти и подвергался её преследованиям. Причём чувства эти носили иррациональный характер, их глубина, интенсивность и масштаб явно выходили за рамки реалистической оценки актуального национализма.
Единственным значимым исключением из государственной политики, основывавшейся на презумпции страха и ненависти в отношении национализма, было покровительство «чёрной сотне» со стороны некоторых групп имперской элиты в начале XX в. Однако оно носило кратковременный, ситуативный и инструментальный характер. После подавления революции 1905–1907 гг. «чёрная сотня» за ненадобностью была списана в архив.
Впрочем, даже «чёрная сотня», к которой обращались как к последнему средству спасения империи, носила объективно антиимперский и глубинно демократический характер. На последнее обстоятельство, в частности, указывал отнюдь не симпатизировавший черносотенству Владимир Ульянов-Ленин.
Парадокс «чёрной сотни», когда лекарство оказалось хуже болезни, можно с полным правом экстраполировать на весь русский национализм имперского периода. Конечно, его идеологам и вождям в голову не приходило отказываться от империи, которую они считали величайшим историческим достижением русского народа. (Антиимперский русский национализм, впервые возникший на исходе 60-х годов прошлого века, оставался в общем националистическом потоке маловлиятельной и маргинальной тенденцией.) Но они хотели сделать её более русской, более национальной.
Говоря академическим слогом, русские националисты добивались национализации (или этнизации) имперской политии, полагая это решающим условием преодоления драматического отчуждения между русским народом и имперским государством и в то же время средством преодоления кризиса империи, её укрепления.
Однако широкий набор предлагавшихся русскими националистами рецептов – от радикально-этнократических до либеральных – в случае их практического применения с неизбежностью вёл не к укреплению имперской политии, а к её стремительному разрушению.
Спектр русских националистических альтернатив XX в. сводился к трём основным стратегиям:
1) трансформации империи в национальное государство;
2) превращению континентальной империи в колониальную;
3) обеспечению фактического национального равенства русского народа и России в рамках империи.
Первые две стратегии характеризовали дореволюционную эпоху, последняя – 60–80-е годы XX в.
Первая стратегия вдохновлялась либерализмом. Она ставила целью формирование, если использовать современную терминологию, «российской политической нации», чего предполагалось достичь посредством развития гражданских институтов, демократических реформ и обеспечения юридического равенства всех населявших империю народов. Однако вдохновители и сторонники этой концепции, среди которых наиболее известен Пётр Струве, никогда не отказывались от национально-русского характера российской государственности. Для подавляющего большинства отечественного образованного слоя, включая либералов, Российская империя была русским национальным государством, оставалось лишь привести реальность в соответствие с нормативистским видением.
Даже Польшу и Финляндию либералы не собирались выпускать из объятий будущей российской демократии – территориальное единство оставалось для них священным принципом. Поэтому для оформления России как национального государства требовались не только юридическое равноправие и демократические институты, но и культурная однородность на манер французской, осуществлявшейся весьма жёсткими методами.
Между тем масштабная русификация была неосуществима в любом социополитическом контексте – не важно, имперском или демократическом – ввиду снижающегося удельного веса русских в общей численности населения империи и неизбежного сопротивления ассимиляции со стороны ряда этнических групп, в особенности имевших государственные притязания. Ведь самодержавию так и не удалось ассимилировать даже очень близких русским украинцев.
С великолепным безразличием к этой – критически важной – стороне дела либералы настаивали на дальнейшем расширении границ России, что обрекало её на ещё большую расовую и этническую чересполосицу, на дальнейшее уменьшение доли русского народа, который сами же либералы считали руководящим национальным ядром.
Наибольшими империалистами среди русских националистов досоветской эпохи были именно либералы. Подобно своим западным единомышленникам, они исходили из презумпции цивилизаторской роли империи, несущей прогресс и знания входившим в сферу её влияния народам.
Консервативные и радикальные националисты – речь идёт о второй стратегии – не в пример более трезво оценивали возможности и пределы русификации. Известный и влиятельный дореволюционный публицист, националист биологизаторского толка Михаил Меньшиков даже предлагал отказаться от тех инородческих окраин, которые невозможно обрусить.
Правда, реализм по части русификации сочетался с радикальным утопизмом другого программного принципа, а именно – подчёркнутым этнократизмом. Руководящую роль русского народа предполагалось закрепить и обеспечить предоставлением ему политических и экономических преимуществ – такой, в частности, была программа «чёрной сотни». Исторический смысл этой стратегии заключался в превращении русских в подлинном смысле слова народ-метрополию и трансформации континентальной Российской империи в де-факто колониальную. И здесь неизбежно встаёт тот же вопрос, что и в отношении либерального проекта превращения России в национальное государство: а возможно ли это было в принципе?
Ответ здесь может быть только отрицательным. Дело даже не в том, что русские этнические преференции с неизбежностью спровоцировали бы возмущение нерусских народов. Главное, что эта идея подрывала такие имперские устои, как многоэтничный характер правящей элиты и эксплуатацию русских этнических ресурсов.
Континентальная полития могла существовать, только питаясь русскими соками, русской витальной силой, и потому даже равноправие (не говоря уже о преференциях) русских с другими народами исключалось. Говоря без обиняков, русское неравноправие составляло фундаментальную предпосылку существования и развития континентальной политики в имперско-царской и советско-коммунистической исторических формах.
Именно поэтому не выдержала испытания реальностью третья стратегия русского национализма – обеспечение фактического равенства РСФСР и русского народа в рамках СССР.
В 1989–1991 гг. русские пытались сочетать несочетаемое: сохранить Советский Союз и добиться равноправия (всего лишь равноправия, а не преимуществ!) России и русских с другими союзными республиками и «советскими нациями». Знаменитый референдум 17 марта 1991 г. наглядно отразил эту двойственность массового сознания: тогда большинство населения РСФСР проголосовало одновременно за сохранение союзного государства и введение поста президента России (последний пункт выражал массовое стремление к равноправию своей республики).
Результат всем нам слишком хорошо известен. Советская идентичность, наиболее распространённая и выраженная именно среди русских, точно так же не смогла сохранить единое государство, как в начале XX в. его не смогла сохранить не столь сильная, но всё же существовавшая и развивавшаяся имперская идентичность.
Таким образом, помимо их воли и желания пути и решения, предлагавшиеся русскими националистами на протяжении большей части XX в., носили объективно подрывной характер по отношению к имперским устоям. В этом смысле отрицательное (в лучшем случае – настороженное и подозрительное) отношение власти к русскому национализму было вполне обоснованно.
В конечном счёте Советский Союз разрушила именно Россия, вдохновлявшаяся взлелеянными националистами идеями российского суверенитета и русского равенства. Хотя русские уже давно чаяли освобождения от тяготившей их имперской ноши, именно национализм стал поднесённой к высохшему хворосту спичкой. И пусть сами националисты не вкладывали в свои идеи разъединительного смысла, а наоборот, хотели укрепить империю, выкованное ими культурное и идеологическое оружие обернулось против их же символов веры.
Такова вечная ирония истории. Имперское государство ни в одной из его исторических модификаций не было и не могло быть националистическим, ведь русский национализм был враждебен самому смыслу его существования. Хотя имперские власти время от времени обращались к националистической риторике, её использование носило строго дозированный и контролируемый характер.
Национализм использовался сугубо инструментально: для упрочения власти и основ имперской политии, а не их изменения в направлении русификации. В этом смысле сущностно едиными выглядят бюрократический национализм Николая I, русский стиль Александра III и его незадачливого сына, а также сталинский национал-большевизм. Национализм в них играл роль приманки и дополнительного средства легитимации, но никак не направляющего принципа.
Фундаментальная проблема имперской политии – противоречие интересов русского народа и имперского государства – в принципе не имела и не могла иметь удовлетворительного для обеих сторон решения. Это была игра с нулевой суммой: империя могла существовать только за счёт эксплуатации русских, русские могли получить свободу для национального развития, лишь пожертвовав империей. Реальный выбор состоял в сохранении антирусской империи или же отказе от неё в пользу русского национального государства.
В течение XX в. русские националисты, за редким исключением, даже не приблизились к пониманию этого капитального противоречия. Зажатый в его тисках русский национализм оказался в концептуальной и психологической ловушке и резко ограничил свои мобилизационные возможности. Выступление против империи (не конкретно-исторической политической формы – самодержавной монархии или СССР, а империи как способа организации социального и территориального пространства) было для него исключено.
Но это означало, что он не мог или, точнее, не решался апеллировать к массовой, народной русской этнической оппозиции имперскому государству. Русский национализм был настолько радикален, что мог в своих теоретических и идеологических построениях бросить вызов имперским основам, хотя концептуализировал это не как вызов, а именно как способ сохранения империи. В то же время он был не настолько радикален, чтобы стать в подлинном смысле революционной силой, возглавить массовое народное движение. Можно сказать, русские националисты сами боялись своей потенциальной революционности.
Когда в XX веке дважды рушилась империя, а власть в прямом смысле слова валялась в грязи, националисты даже не пытались нагнуться за ней. У них не оказалось не только воли к власти, но даже воли к борьбе.
На рубеже XX–XXI вв. радикально изменились отечественный и мировой контексты, соответственно радикально изменился исторический смысл русского национализма. Россия более не существует как империя, реанимация которой абсолютно невозможна. Имперская идентичность разрушилась ещё в Советском Союзе, причём её разрушение было причиной, а не следствием гибели СССР. На наших глазах происходит поистине исторический сдвиг: ценность и идея Империи, русский мессианизм, составлявшие доминанту русского сознания и главный нерв национального бытия на протяжении без малого четырёхсот лет, сданы в архив. Русские перестали быть имперской нацией.
В сущности, сами русские – их сила и жертвенность – и составляли главный ресурс нового строя. Но коммунистическая эпоха лишь наиболее рельефно проявила не ею заложенную историческую тенденцию.
По самой своей сути русский национализм либерален и демократичен. Разве движение, выступающее за свободу национальной жизни, не либерально? Разве движение, требующее демократизации политической и экономической жизни, не демократично? Разве тот, кто защищает права русского народа, не правозащитник? Наконец, русский национализм – это настоящее гражданское общество, которое выросло само, снизу, а не сформировано сверху, по указке власти.
Гибкость и пластичность националистической идеологии позволяет без труда ассимилировать демократические и социальные идеи и даже либеральную риторику подобно тому, как коммунисты попытались узурпировать патриотическую риторику, ультралибералы стали осваивать социальную, а Кремль манипулирует и той, и другой. Никаких принципиальных препятствий этому, кроме негибкости и неповоротливости самих националистов, не существует. Выйти за пределы гетто, в которое загоняют национализм и в котором многим националистам довольно комфортно, можно, лишь кардинально расширив и видоизменив политическую и идеологическую повестку национализма.
В его программах, а главное, в лозунгах и агитации во главе угла должны стоять конкретные социальные интересы масс русского народа: доступ к здравоохранению, образованию, жилью, свобода мелкому и среднему бизнесу, перераспределение сверхдоходов и проч.
Главное содержание русского вопроса – социальное, успех национализма абсолютно невозможен без апелляции к социальным интересам. Характерно, что пик популярности «Родины» пришёлся на время, когда она органично сочетала националистическую и социальную идеологию и риторику. По оценкам социологии, национал-социальный синтез с добавлением толики либеральных идей (гражданские права и свободы) наиболее перспективен в плане влияния на общество.
Но всё это относится к гипотетическому будущему национализма, в то время как в настоящем его риторика и программы ничтожны в плане политического влияния. Беда даже не в том, что они интеллектуально убоги или утопичны. В мировой истории утопии не единожды вызывали менявшую лицо мира социальную динамику, что русским в XX в. дважды пришлось испытать на себе. Но утопия утопии рознь: консервативная утопия русского национализма не мобилизует, а скорее демобилизует. Так было всегда.
Дефицит воли у русского национализма несравненно губительнее дефицита интеллекта. Русскому национализму оказалось не под силу создать на протяжении всей его двухвековой истории более менее волевую организацию. Зависимость от государства, невозможность помыслить себя не только против него, но хотя бы вне его стала роковой для русского национализма.
Пустые надежды на превращение имперского Савла в националистического Павла лишили националистов способности политического самостояния, обрекли их на оппортунизм и бездействие в критических ситуациях. Когда в XX в. дважды рушилась империя, а власть в прямом смысле слова валялась в грязи, националисты даже не пытались нагнуться за ней. У них не оказалось не только воли к власти, но даже воли к борьбе.
Волевая слабость русского национализма обусловлена его антропологической, экзистенциальной червоточиной. Как большевики, а впоследствии и либералы ни ненавидели друг друга, они тем не менее всегда могли объединиться ради общей цели и против общего врага. А вот русские националисты не могли и не могут.
Политическая история русского национализма – это не история союзов и объединений, а история расколов, предательств и взаимной ненависти. В этом смысле русский национализм прямо противоположен пропагандируемым им идеалам соборности и товарищества. Ненависть вообще и друг к другу в частности – основная психологическая характеристика русской националистической среды. Причём взаимная неприязнь сильнее любви к русскому народу. Хотя ненависть – эффективное политическое орудие, политическую организацию нельзя строить на одной лишь ненависти.
Слабость интеллекта, дефицит воли и организационная импотенция – вот три порока русского национализма, обусловившие его политические поражения и роковую неспособность сыграть важную роль в отечественной истории.