Моё отчаяние в жизни имеет прочные, а не временные причины. Есть в жизни живущие и есть обречённые. Я обречённый.
Андрей Платонов. Записная книжка.
Я открыл для себя Платонова как обыкновенный, рядовой читатель и, можно сказать, сразу сошёл с ума от восторга. Это было не какое-то идолопоклонничество, а свалившееся с неба счастье чтения, ведь ничего подобного я раньше не держал в руках, не перелистывал – толстая книга в серой обложке сделалась моим близким другом на все времена. Будучи прежде всего театральным человеком, я испытал сверкнувшее во мне желание поставить Платонова на сцене. Больших пьес Платонова я тогда не знал, они не были опубликованы, но они мне и не были нужны, наоборот, мне хотелось найти чисто режиссёрское решение – для прозы, явно не предназначенной ни для какого театра. То, что было не сценично, меня интересовало в ту пору – а это была середина шестидесятых годов прошлого века – больше всего. «Город Градов» на сцене Эстрадной студии МГУ «Наш дом» имел колоссальный зрительский успех. Это была первая постановка Платонова в советском театре. Мы, между прочим, играли «Город Градов» на знаменитом вечере в ЦДЛ памяти Платонова, где выступал с антисталинской речью Юрий Карякин, сказавший, помнится, с трибуны о том, что «чёрного кобеля не отмоешь добела»…
В силу жанровой неопределённости нашего эстрадного студенческого театра я выбрал для постановки сатирическую повесть Андрея Платонова «Город Градов». «Моё сочинение скучно и терпеливо, как жизнь, из которой оно сделано» – этот эпиграф, по-моему, выдуманный от лица некоего «Ив. Шаронова, писателя конца XIX века» самим Андреем Платоновым, донельзя не отвечает элементарным требованиям эстрады хотя бы тем, что «скучно и терпеливо» не есть для этого жанра хорошо. И всё же я взялся за эту работу, искренне веря: как раз медленное, с виду монотонное действо по Платонову будет завораживать зрителя нарочной темпо-ритмической затянутостью, прерываемой то и дело всплесками больших страстей. Платонов, поставленный на сцене, требовал создания особой атмосферы и действия в параллель авторскому слову – гениальному и прекрасному. Следовало найти этому слову зрелищный контрапункт, который не иллюстрировал бы звучащий из-за кулис повествовательный текст, а задавал дополнительный образ, всем смыслом соответствующий стилю и содержанию словесного массива. Так, первые страницы, рассказывающие об истории Градова, сопровождались нехитрой, но чрезвычайно выразительной клоунадой: два человека носили от кулисы к кулисе огромное бревно. Каждый раз появлялся третий – их начальник, который заставлял вернуть бревно на прежнее место. Вот это медленное перекладывание бревна «оттуда-сюда» и «отсюда-туда» во время произнесения платоновского текста про то, что «революция шла сюда пешим шагом», и про то, как «в основу отбора голодающих крестьян от сытых был положен классовый принцип», и про то, как «оказалось, чтобы построить деревенский колодец, техник должен знать всего Карла Маркса», и про чиновника, который был послан в Москву, чтобы за двести рублей купить паровоз, но почему-то не вернулся, и про то, как в Градове строили «вечный двигатель, действующий мочёным песком», – всё это ВМЕСТЕ созидало сверхтеатр – живой и смешной.
Как-то мне довелось выступать в городе, как говорили раньше, районного значения – и не в том, что в «пятистах верстах» от Москвы, а гораздо ближе – в двухстах километрах, и вспоминался Платонов – такая же нищета и дурь, ничегошеньки не изменилось с тех постреволюционных времён, разве что на центральной площади рядом с убогой ресторацией устроился фитнес-клуб и бильярдный зал. Всё остальное то же: ветхие строения, колодцы, дорожные колдобины, по которым корячился чей-то вездеходный «Лексус», и не пропавшее никуда ощущение: «…в редких пунктах Российской империи было столько черносотенцев, как в Градове». Платонов живописал прошлое, а оказалось, что эта фреска – картина будущего. Что же касаемо самой сути «Города Градова», то платоновское прорицание сегодняшней нашей бюрократии, оборзевшей от борьбы с собственным народом, – абсолютно актуально. В повести Платонов даёт в образе Шмакова, так сказать, апологета системы, носителя философии бюрократической власти – это вариант Победоносикова из «Бани» Маяковского, но не плакат, не знаковая фигура, а убийственный и столь же саркастический ПСИХОЛОГИЧЕСКИЙ портрет человека-винтика, вкрученного в механизм власти. Его «Записки государственного человека» – манифест, сравнимый также с концептами Угрюм-Бурчеева, но опять-таки гротеск Щедрина с его гениальным прозрением в Сталина и Мао отличается от платоновского образа тем, что Шмаков – это не кукла, не фантом, а живой человеческий характер, выписанный по законам чисто реалистической прозы: «Особое чувство скуки и беспокойства охватило Шмакова, когда он шёл по мрачным и бесприютным залам вокзала. В третьем классе сидели безработные и ели дешёвую мокрую колбасу. Плакали дети, увеличивая чувство тревоги и беспомощной жалости. Уныло гудели маломощные паровозы, готовясь к одолению скучных осенних пространств, полных редкой и убогой жизни… – и далее Платонов пишет абзац ну просто на разрыв сердца – это печальная и горькая картина нашей родины. – Проезжие люди жили так, как будто они ехали по чужой планете, а не по отечественной стране, – каждый ел украдкой и соседу пищи не давал, но всё-таки люди жались друг к другу, ища защиты на страшных путях сообщения». Затем следует сцена в поезде по дороге в Градов – казалось бы, лишняя, впрямую с сюжетом не связанная, но она была совершенно необходима, ибо и в рассказе старичка о мордвине и русском, пришедшем в гости к мордвину, а потом об ответном визите мордвина к русскому, и в эпизоде с комсомольцем – борцом с религией – время, эпоха, узнаваемая российская жизнь. Сталинщина.
«– Только воду в Днепре не удержать!» – это голос из народа человека, ехавшего в Козлов на мясохладобойню. Жаль, не услышали этот голос нынешние деятели Саяно-Шушенской ГЭС. Зато Шмаков услышал и «вступился» в разговор:
«– Это почему ж такое?
<...>
– А потому, – сказал он, – что вода – дело тяжкое, камень точит и железо скоблит, а советский материал – мягкая вещь!»
Опять же интересное наблюдение в контексте трагедии на Енисее: одной из причин там названы «недочёты в проектировании». А ведь проектирование шло в брежневские времена, это рудименты советского строя, вылезшие из хвалёного прошлого в наше сегодня. И хороши «недочёты» (чисто бюрократическая формула!), если из-за них погибает 75 человек! «Он прав, сволочь! – подумал Шмаков. – У меня тоже пуговицы от новых штанов оторвались, а в Москве покупал!» Шмакова у нас играл Владимир Точилин, блестящий актёр-самородок, талантом – поверьте, я не преувеличиваю – напоминавший Михаила Чехова. Именно для него я придумал «Историю лошади» и убеждён: это был бы потрясающий опыт. К сожалению, его ранняя смерть не позволила этому опыту осуществиться, однако в Шмакове Точилин был убедителен и грандиозен на удивление. Он играл этакого застенчивого фанатика, погружённого в идиотизм окружающей жизни, и именно благодаря этой самой застенчивости образ становился страшным. Шмакова – Точилина было бесконечно жаль, но, когда загорались его до поры до времени тусклые глаза в кругляшках очков на верёвочке за ухом и дрожали руки, державшие щитом обычные канцелярские счёты, зритель замирал от титанической энергии диктатуры пролетариата и какой-то разбушевавшейся нескончаемой злости – в этот момент ранее застенчивый главный герой становился буйным, походил то ли на Гитлера, то ли на Наполеона, то ли на какого-то другого вождя, чокнутого и непобедимого. Недаром у Платонова Шмаков, поев колбасы, сел вырабатывать форму своей подписи на будущих бумагах, «как бы невзначай копируя по простоте начертания подпись Ленина» (!). Отсюда и полная сарказма платоновская ирония относительно того, что «облака исчезнут, а в небе станет вечно гореть солнце, как видимый административный центр». А также предложение «учредить для природы судебную власть и карать её за бесчинство». Например, драть растения за недород. «Конечно, не просто пороть, – уточняет Платонов устами Шмакова, – а как-нибудь похитрее – химически, так сказать!» Опять, согласитесь, сатирическая стрела прямиком в сегодняшний день, в самое экологическое яблочко! По мере внедрения Шмакова на новое место работы мы знакомимся с целой плеядой типов, украшающих российскую провинциальную (да и московскую тоже!) жизнь: все эти Степаны Ермиловичи Бормотовы, счетоводы Пеховы, заведующие отделами или подотделами Рванниковы и другие чиновники, по выражению Платонова, есть «за-мес-тители пролетариев» (!) – в этом определении глубинное разоблачение советской власти, оторвавшейся от народа. «Всё замещено! Всё стало подложным! Всё не настоящее, а суррогат! Были сливки, а стал маргарин: вкусен, а не питателен. Чувствуете, граждане?.. Поэтому так называемый всеми злоумышленниками и глупцами поносимый бюрократ есть как раз зодчий грядущего членораздельного социалистического мира». Зодчим, заметим, звали тогдашнего вождя, но и в наши времена платоновский смех актуален. В этом пассаже Шмакова заменим нынче «социалистического» на «капиталистического» и получим «зодчих» сегодняшнего дня – пресловутую коррупцию, с которой ведёт на словах неистовую борьбу наша бюрократия ХХI века. После пьяной пирушки в честь чиновного монстра Бормотова город Градов горел – пожар как знак катастрофизма современной России, в которой лучше всего полыхают почему-то дома для престарелых, так же напророчен мудрым Платоновым, как и фраза столоначальника Чалого, которая принималась в 60-е годы хохотом и «бурными аплодисментами, переходящими в овацию»:
«– Не забыть составить 25-летний перспективный план народного хозяйства – осталось два дня».
Лишь сапожник Захарий противостоит системе:
«– Я в мире человек сверхштатный! Не живу, а присутствую, и учёта мне нет... На собранья я не хожу и ничего не член!»
Финал «Города Градова» символичен и фантасмагоричен. Четыре губернии по решению центра сливаются в одну область. Начинается великая «бумажная война» чиновников меж собой перед «молчаливой Москвой». «Что случилось потом в Градове? Ничего особенного не вышло – только дураки в расход пошли». Но последними словами Шмакова были те, что стали названием его программного социально-философского труда: «Принципы обезличения человека с целью перерождения его в абсолютного гражданина с законно упорядоченными поступками на каждый миг бытия». Именно эта шмаковская мечта сегодня в значительной степени осуществилась. Спасибо Андрею Платонову хотя бы за то, что мы в нынешние дни это можем про себя понять и от смеха заплакать. Сталинщина, таким образом, неистребима.
Инсценировать прозу Платонова – очень лирическую, где слова внутри фразы скреплены между собой, как цементом, авторской интонацией, – крайне трудно. Почти химическое соединение в платоновской прозе реальности и фантасмагории требует от режиссёра и актёров подвига безусловного. Сценический эквивалент языка повести найти практически невозможно. Приходится находить эквивалент мысли, эквивалент бытовым реалиям, вырастающим до символа. Ритм тягуч, монотонность выражена интонационно и пластически, детали точны и крупны.
Далее я имел счастье сделать ещё одну платоновскую работу на сцене. Причём дважды. В начале семидесятых годов…
Вообще-то «Голос отца» был написан в 1938 году. Впервые эта одноактовка оказалась опубликована в ташкентском журнале «Звезда Востока» в 1967 году, но до того долго ходила по Москве в виде самиздата. И вот теперь «Голос отца» стал нашей апрельской премьерой в 2024 году в театре «У Никитских ворот».
В пьесе всего три действующих лица. Потрясающая первая ремарка, которую я записал своим голосом на магнитофон. Первый вариант спектакля мы играли в Литературном музее на Якиманке. Роль Якова играл знакомый артист Театра на Таганке Костя Желдин, роль Служащего – бывший артист «Нашего дома» Саша Торшин, а роль Милиционера – тоже бывший артист «Нашего дома» и в те времена ещё неизвестный стране Александр Филиппенко. Действие пьесы – на кладбище, у могилы с надписью «Александр Спиридонович Титов. Инженер. Продолжатель дела Ватта и Дизеля… Мир праху твоему, великий труженик для облегчения участи людей». Сюда приходит сын лежащего в земле по имени Яков и мысленно разговаривает с отцом. Этот монолог-диалог огромен и чувствен, в нём нет никакой мистики, это тихая настройка на общение живого с мёртвым, а затем само это общение, известное всем, кто приходит на могилу своих родителей… Но у Платонова внутренний голос отца и голос поколения, идущего вслед умершему инженеру, спорят об утопии и «высшем прекрасном человеке», о смысле и бессмысленности борений и научно-технических открытий, о жизни и смерти… Беседа с отцом – это и беседа с самим собой, кончающаяся наивной клятвой сына продолжать дело отца: «Если даже мне придётся бороться со всем миром, если люди устанут, озвереют, одичают и в злобе вопьются друг в друга, если они позабудут смысл жизни – я один встану против них всех…
<...>
Ты погибнешь тогда, мой мальчик».
И вот когда связь налажена, в самый кульминационный момент на кладбище появляется некий Служащий «Стройразбортреста» с лопатой в руках и начинает подкапывать и воротить надмогильные памятники. Зачем? Чтобы устроить здесь… Парк развлечений – «карусели, фруктовая вода, на баянах заиграют, девки придут, и лодыри с ними… Харчи, напитки, вафли, изюм, простокваша, блины – что хочешь! Тут целый парад красоты будет… а я здесь силомером заведовать буду!» Короче, дело доходит до драки, после которой на миг Яков остаётся один.
«Яков (в землю). Отец!
Молчание.
Я буду жить один – ради вас всех, мёртвых.
В земле – молчание».
Эта платоновская ремарка сродни шекспировским. «Дальше тишина» – оказывается, эта реплика перекликается с ремаркой из «Голоса отца», но пьеса этим отнюдь не завершается. Появляется Милиционер, который стыдит и увещевает Служащего, и следует новая ироническая ремарка, приближающая счастливый финал: «Служащий с яростной работоспособностью принимается за восстановление повергнутых им памятников». Милиционеру я приделал к спине ангельские крылышки, чтобы подчеркнуть ирреальность происходящего. Впрочем, почему ирреальность? Мы частенько валим и восстанавливаем памятники, восстанавливаем и валим наше прошлое… «Памятливый какой!» – это восклицание Служащего «Стройразбортреста» с болью и горечью перенесём в наше нередко коверкающее правду время и задумаемся о ныне расплодившихся, по известному определению Чингиза Айтматова, так называемых манкуртах – отрицателях истории. «Голос отца» – пьеса-притча, защищающая ту самую жизнь «человеческого духа», которую утверждал К.С. Станиславский как театральную первооснову в противовес глумливой пустоте и агрессивной пошлости, атакующей и сегодня мир русской культуры с её фундаментальными ценностями. Пьеса Платонова и сегодня взывает к патриотизму, только не к фальшивому, верноподданническому, а подлинному, выстраданному нашими героическими предками.
В сущности, прозаик Платонов был поэтом, да он и начинал как поэт. Помнится, как поразила первая же строка, попавшаяся мне на глаза, когда я наугад раскрыл раннюю книжечку его стихов: «Изобретатели!.. Громилы мира!» –дальше, по мере чтения Платонова, таких перлов встречались тысячи, его языковые словосочетания были совершенно уникальны, его миры пронизаны колдовской вязью звукоречи, в которой соединение несоединимого не формальный разрешающий приём, а сама музыка, приносящая высшее наслаждение.
Кстати, Бродский преклонялся перед Платоновым, случайно ли? Текст Платонова – это эпос, это фрески, художник которых патетичен, как пророк, и правдив, как музыка. Ощущение планетарности, возвышенности этой правды, разлитой в каждой человеческой душе, движет Платоновым, когда он разрабатывает психологию своих героев. Для Платонова всё живое, весь мир одухотворён – травы, камни, твари, люди…
Это своеобразный поэтический пантеизм, при котором человеческим мерилом испытывается весь макромир, звучащий и зрелищный, то есть театральный. Если смешать Тютчева со Львом Толстым, то, может быть, получилось бы нечто близкое к стилю Андрея Платонова.
«Вся философия есть способ самозащиты угнетённых людей против угнетателей путём поисков такого слова, чтоб их угнетали не до смерти, чтоб слово это подействовало на угнетателей особым, неизвестным магическим способом – но чёрта с два это выйдет». Андрей Платонов, Записная книжка, 1935 год.
Герой Платонова – сокровенный человек, подсознание которого хранится в глубинах внутреннего мира и испытывает томление, когда выходит наружу, в пространство земного существования, а там революции, войны, голод, холод и тепло чувств. Автор непреклонен в своём противостоянии любой бесчеловечности и потому неотторжим от сердечной жизни простого человека. «Без меня народ неполный» – крылатые платоновские слова, сказанные не просто великим писателем, а ещё и великим гражданином своей страны.
3 апреля давнему и любимому автору «ЛГ» – народному артисту России, основателю и худруку театра «У Никитских ворот», прозаику, поэту, сценаристу и композитору Марку Григорьевичу Розовскому исполняется 87 лет. С чем мы его и поздравляем! Успехов во всех начинаниях и здоровья!