Елена Сазанович,
писатель, драматург, сценарист
Лапотники! Медведи дремучие! Мракобесие и бескультурье! Вон сейчас выйдет на сцену медведь в кожаной куртке да с револьвером за пазухой. И прорычит коммуняцкие лозунги! Хорошо, если ещё в нас не пальнёт! (в этом месте фырканье и хихиканье с иностранным акцентом). Варвары! Комиссару трибуна как медведю пенсне! (в этом месте гримасничанье с закардонным говором). Он не спеша поднялся на трибуну. Поправил пенсне в золотой оправе, которое удивительно ему шло. Мимолётно провёл музыкальными пальцами по усам и бородке клинышком. Высокий, статный. В элегантном костюме нового покроя. Из кармана без запинки отутюженного пиджака – как и положено – уголок белого накрахмаленного платочка. Внутренняя взволнованность. Зримая обаятельность. Медведь с револьвером? Чехов – не иначе! Иначе, иначе… Революционер, просветитель, трибун. Большевик среди интеллигентов, интеллигент среди большевиков... Первый наркомпрос. Просто первый! «Луначарский! Сам Луначарский!..» Разве что Маяковского в соавторстве с Блоком не хватает: «В белом венчике из роз – Луначарский–наркомпрос». Помещение переполнено сверх допустимого. Двери не сдерживают желающих. Он входит – и зал взрывается от оваций. Мягкие жесты. Первое слово. Такое важное. Таким спокойным, таким умиротворенным голосом. И – ни на один час в зале повисает зачарованное молчание… Его хотелось слушать. Человека, утверждавшего новые законы культуры, образования, морали. Да и просто – счастья… Он и его товарищи имели на это право. Неотёсанные медведи? Луначарский запросто мог начать речь по-русски, продолжить по-немецки, затем – по-французски, по-итальянски, по-шведски, по-норвежски, по-гречески и закончить «великолепной кованой латынью Вергилия». И не только он… Браво! Когда после каждой такой речи краткая пауза и взрыв аплодисментов.
Каких только лекций он не читал! Наука и рабочий класс. Пролетарская культура. Философия империализма. Рабоче-пролетарский театр и театр неореализма. Литература и революция. Девятая симфония Бетховена… Вплоть до лекции об океанологии… Если Ломоносов был первый русский человек–университет. То Луначарский – первый советский человек–университет. Классическая ораторская школа. Знание, аргументы и логическая завершённость. Невероятная эрудиция, жадность к знаниям и работоспособность…
Но как болит в груди! Никто не замечал, как он порой хватался за сердце. Вдруг это просто признательность к слушателям? Хотя работа по 20 часов в сутки. Без выходных. Но при таком ритме жизни одного сердца не хватало. И одной жизни тоже… Хотя жизней он прожил много. «Революционером же я стал так рано, что не могу даже припомнить, когда я им не был…»
Конечно! Если 13-летним мальчишкой уже в четвёртом классе гимназии проштудировал первый том «Капитала» от и до. В самые приятные минуты детства. Настольная лампа. Клеёнчатый диван. Мамины пирожки. И Карл Маркс, исписанный синими карандашными поправками и комментариями. Который по памяти потом будет цитировать Маркса всю жизнь… Если 17-летним юношей начнёт организовывать нелегальные марксистские кружки в Киеве. Потом – участвовать в первой революции. И в кровавых событиях Кровавого Воскресения. «Повсюду кровь, смятенье, смерть, Звучат угрозы, стоны А на краснеющем снегу…Разбитые иконы…». Потом – тюрьмы, одиночные камеры, ссылки, эмиграция. Февральская революция с отречением императора. Октябрьская революция. Фронта гражданской войны. Пролеткульт. Худсоветы…
И в этом водовороте событий им написано более 3500 книг. Это – рассказы, фельетоны, рецензии, сотни стихов, более 60 пьес и десятки первых сценариев к первым фильмам. Он сотрудничал со 120 газетами и журналами, в которых печатался на русском, украинском, французском, немецком, английском, итальянском и других языках… Разве в одну человеческую жизнь можно вместить всё это?! Как же болит сердце! Сколько он себя помнил, у него всегда болело сердце. И каждый раз общаясь с аудиторией, он словно отрывал его кусочком и вместе с пламенными словами бросал в зал. А какие же у него были аудитории! От матросов до академиков. От рабфаковцев до интеллигентов, сотрудничавших с Колчаком. Многих из которых он тоже привлёк на сторону революции. И только благодаря силе своего слов. И сердца… Какое же это было огромное сердце! И всё же его хватило только на 57 лет…Впрочем, больше оно выдержать и не могло. Медведь в кожанке? Варвар? После его речи журналисты жёлтой западной прессы хоть на короткое время превращались в достойных корреспондентов. Признавших, что Луначарский – самый культурный и образованный из всех министров просвещения просвещённой Европы. Да – всего мира… Ни в одной капиталистической стране не было такого министра просвещения, который мог обращаться к слушателям на самых разных языках. Где? В лапотной России?! Не может быть!.. Может.
Ликвидация безграмотности. Концепция новой школы. Сохранение культурного наследия. Поддержка деятелей культуры… Это всё он, Луначарский. Это его новые законы, рожденные революцией. Для всех – от мала до велика. О субсидии Московской консерватории. О национализации Третьяковской галереи. О запрещении продаж и вывозе произведений искусств. И тут же – портянки для детского дома и мороженая клюква – для дома престарелых работников искусств. Законы для детства, чтобы сохранилось детство. Для любви, чтобы сохранилась семья. Для культуры, чтобы сохранилась совесть… Недаром соратники звали его Васильичем Блаженным… Где ещё мог быть такой министр? Только в такой стране. В новой Советской стране… Все его лекции шли экспромтом. Всё легко. «И когда вы ко всему успеваете подготовиться?» – «Почему без подготовки? Я к этому готовился всю жизнь…» Жизнь. Как же она быстро пролетела. «Смерть – серьёзное дело, это входит в жизнь. Нужно умереть достойно…» Он видел смерть. Не однажды. И всегда от неё уходил. И вот теперь она пришла. На чужой земле. В холодной постели чужого отеля. И равнодушным голосом чужеземного доктора сказала: «Выпейте ложечку шампанского». – «Нет, шампанское я пью только из бокала». Как и жизнь. Он пил залпом. Из большого бокала. Искрящую, бурлящую. Горьковато сладкую. Залпом. До дна. И всё-таки так ещё рано. И всё-таки так больно. И задачи революции, которой он отдал все свои жизни, ещё не решены. Как же без него?.. Без него очень, очень плохо. До сих пор… Где-то зазвонил колокол. Он услышал этот звон на чужом языке. «Кимвал бряцающий». Как он часто употреблял эту метафору из Священного писания. Теперь она как никогда к месту… Как же он хочет домой! Он так любит музыку. Но только не чужие песни. Не чужие колокола… Его жизнь была очень достойной. И смерть достойно вошла в его жизнь, как он и хотел. И до последней минуты он бил во все колокола. Помня, что Родина будет держаться, пока хотя бы один голос будет за неё. Пока хотя бы один колокол будет звонить. На родном языке.