Великоросский глагол

Максим ЗАМШЕВ

Михаил СИНЕЛЬНИКОВ

Равновесие

Люблю я день прозрачный, чуть осенний
В наплывах то прохлады, то тепла,
Пока в траву и на гранит ступеней
Ещё листва покорно не легла.

И равновесье властвует повсюду,
Когда судьба нечаянно сбылась,
И обнажилась родственная чуду
Всего со всем таинственная связь.

О, никогда ни в холоде, ни в зное
Так явственно не выступят на свет
Моё существование двойное
И перепады миновавших лет!

ЕЛИЗАВЕТГРАД

Бахчевой пьянящий запах
И черешневый закат,
Это – русский Юго-Запад,
Сербский Елизаветград.

Смех задорных украинок,
Синагоги скорбный мрак,
А за городом – барвинок,
Благодатный буерак.

Вольный шлях, колёсный обод,
Убегающий Ингул…
И татарских сотен топот,
И горячих танков гул.

То Григорьев, то Петлюра,
И Тютюнник, и Махно…
Телескоп и партитура,
Стук прикладами в окно.

Горицвет в степи весенней,
Листа конченный клавир,
Подрастающий Арсений,
Черноусый кирасир.

Это – Новая Россия,
Где в костре нетленных лет
Всё горит, горит Мария,
Ногу в стремя ставит Фет.

ПАЛЕХ

Войду ли в чернеющий лак
Сияющей палехской сказки,
Где ночью любой буерак
Святят животворные краски?

Они – на яичном желтке,
И чудится в сонных долинах
Кудахтанье невдалеке
И хлопанье крыльев куриных.

И нежность письма родилась
Из жизней немых, нерождённых,
Как праздника яркая вязь
Из долгих оброков подённых…

Однако настала пора,
Когда, поистративши разум,
Велели писать трактора
Смиренным твоим богомазам.

Но красный тянулся обоз
Куда-то из чуди в мещёру,
Грустящие рощи берёз
Вставали за старую веру.

ТИШИНА

Пройдись, расхаживая ноги,
Пока машина не видна
И на пустой лесной дороге
Установилась тишина.

Тебе спешить уже не надо.
Все отлетающие дни,
Как свежий воздух листопада,
В уединении вдохни.

То, что обрёл и что утратил,
Всё воскрешает листопад,
Пока постукивает дятел
И сосны старые скрипят.

БРОНЕПОЕЗД

Как разбивается глечик,
Рушилась жизнь и вошёл
В говор унылых местечек
Великоросский глагол.

Неодолимая сила
Древней обиды и зла
Тёмной энергией била
И бронепоезд вела.

Так, но и ветер суровый,
Сормовский, злой сгоряча,
Мчался зелёной дубровой,
В топке гудел, клокоча.

Даже уездный Касимов
Миру спасение нёс
В лозунгах вихрем носимых,
Рвавшихся в битву с колёс.

ПРОВАЛЬНЫЙ ТУПИК

Сквозь годы и лица из вьюжного сна
Бежит весовщица, и память нежна.

И место свиданий, Провальный тупик –
Из повести ранней внезапно возник…

Твои неуклонны названья, Москва,
И вязнут вагоны и тонут слова.

Там пар тепловозов и смена бригад,
И долог и розов на рельсах закат…

И гулкие годы нагрянули вдруг,
Как ветер свободы и поезд на юг.

МАЙ В ГОРОДЕ

Переулки Покровки, Плющихи дворы…
Снова в мае пейзаж полупуст.
Над тобою в преддверье великой жары
Отцветает сиреневый куст.

От безлюдья замедленней тянутся дни
И отчётливей всё голоса.
Что там – девичий смех или в окнах огни?
Но свободе твоей – полчаса.

Манит призрак прохлады в полуденный зной,
Или веет вечерняя мгла,
Переулки – возможность в них жизни иной,
Если б эта продлиться могла.

Андрей ШАЦКОВ

КАНОН МАРТА

В марте – нету ни славы, ни корысти,
Только одурь от зимнего сна.
Вот ужо потеплеет и вскорости
Настоящая грянет весна.

Вот ужо… Но пока над заливами
Не шелохнут торосов гряды.
И грачи над плакучими ивами
Хрипло плачут от горькой беды.

Плачет стая… А может быть, кается,
Что вернулась совсем не в черёд
В край, где мартовской ночью смыкается
Разошедшийся ополдень лёд.

Где слова той единственной женщине
Зависают в тумане густом.
И не скоро придёт Благовещенье,
И покроется верба листом…

И чтоб сгинуло напрочь безвременье –
Для спасенья души и плоти
Ты каноном средь смуты и темени
У иконы себя огради.

А трава ещё вырастет, вырастет.
Домахнёт, досягнёт до небес.
И очнувшись от мартовской сырости,
Запестрит первоцветами лес!

В СЕРЕДИНЕ ЛЕТА

Вот и всё… Переломлен у лета хребет.
Раньше – вскользь, ныне – в лоб эти дни замечаю.
Иван-чай, да полынь – там, гдё цвёл первоцвет,
Да, пожалуй, не быть ни Ивану, ни чаю.

И соловушка в светлой дубраве умолк.
И ползут по Руси заполошные толки…
Потоптал луговины толь конь, толи волк.
Если только остались былинные волки.

Этим серым – Ивану служить нипочём,
Вынося на хребте из смертельного боя…
Перерублен у лета хребет не мечом –
Острым стрежнем Днепровской воды голубою.

Что за диво? О чём бы сейчас ни писал,
Ожидаю подспудно печальной развязки.
Это только Кощей своё царство проспал,
И добром завершаются детские сказки.

Но покуда стоят вековые леса,
И кузнечики в поле звенят беспечально,
Пусть в глазах у тебя не проглянет роса.
Не окончена лета великая тайна.

И быть может, на месте, доселе пустом,
Называемом исстари – Дикое поле,
Мы посадим свой сад, мы построим свой дом,
Чтобы места хватило двоим – и не боле.

ПРОСКОМИДИЯ

Друг далёкий, как скорбен тот древний погост.
Где умолкла твоя Петроградская лира…
Млечный Путь опадает слезинками звёзд.
Ты об этом мечтал, отрешаясь от мира?

От безумного мира, где каждый был рад,
Подтолкнуть тебя в путь к роковому порогу.
Ты об этом скорбел, мой ушедший собрат,
Так внезапно собравший пожитки в дорогу.

А пожитки поэта – как воздух легки,
Но порой тяжелее, чем камень Сизифа.
Ты зачем не подал на прощанье руки,
А исчез в лихорадке весеннего тифа.

Купоросную зелень газонов кляня,
На которые вылились майские струи.
Ленинград не пройдёт мимо судного дня,
Если память поэта забудется всуе.

Мне останется – съездить в гранитный удел,
Ощущая, как горло сдавила рубаха.
И увидеть, что стол от стихов твоих – бел,
От стихов оперенья лебяжьего праха!

СУМЕРКИ

Под вечер навалится… Впору не жить.
Ухабы беды превращаются в горы.
И мытарь – летучею мышью кружит.
И входит печаль за замки и заборы.

Чадит и не плавится воска свеча.
И шелест химер прозвучал за оградой.
И звёзды не бросят на землю луча
Утешной отрадой, последней отрадой.

Читаешь синодик ушедших друзей,
А сердце стучится всё глуше, всё реже…
Россия – одна! И не будет Расей
Средь пальм и кипящих волной побережий.

С родного погоста, за пару минут,
Стакан, огранив полукружием хлеба,
Коль скоро родные тебя позовут,
Ты должен подняться в холодное небо!

И чтобы полёта мгновенья – легки,
И встречи с грядущим не горькими были,
За всё заплати и не делай долги,
Оставь пятаки бесполезные в пыли.

Под вечер навалится… Впору не жить.
Светило ушло за леса и просёлки.
Но там, за покосами, в облаке ржи,
Кричат перепёлки, зовут перепёлки.

И зов их подхватят с утра петухи…
Со взглядом бессонным, из призрачной дали,
Ты к ним возвратишься пунктиром строки,
Певца непонятной, закатной печали.

Александр ХАБАРОВ

НОЧНЫЕ НОВОСТИ

Ночь катится шаром. Под хруст костей
Слюною брызжет служба новостей…
Враг на экране, враг уже повсюду,
Он на дворе скулит среди собак,
Он во дворце примеривает фрак
И водку плещет в царскую посуду.
Сейчас он выйдет вон из тех ворот,
Дыхнёт едва – и дерево умрёт,
Заикой станет бедная сиротка,
Застрелится у гроба караул,
Ощерится кинжалами аул,
Прольётся кровь, и кровью станет водка…
Отделятся: от Марса Колыма,
Душа – от тела, тело – от ума;
Взорвутся терминалы в Эмиратах;
Падёт звезда; свихнётся конвоир…
Я выключаю этот странный мир,
Где места нет для нас – святых, проклятых…

ОГОНЬ

Меня сожгли на юге Украины,
Мной, как золой, посыпали руины
и срезы ядовитого жнивья.
Но я не растворился, не распался,
Мой скорбный дух не умер, он остался
В пространстве мирового бытия.

Давно готовы крылья для полёта,
Мне ангел дал огонь для огнемёта
И чёрный шлем небесного бойца.
Вожу прицелом по суконным спинам,
Ищу тебя, пропахшего бензином,
Ведь я тебя запомнил, подлеца!

УСТАЛОСТЬ

Я устал от верности словам,
От любви, свершившейся как смерть,
Я устал идти по головам,
Презирая травяную твердь.
Я устал от голода и тьмы,
Беспросветной как любовь, как страх…
Я устал держать святое «мы»
Сигареткой в собственных устах.
Я устал кричать во все концы,
Собирать безликую толпу.
Я устал – так устают жнецы
Убивать собратьев по серпу.
Я устал от города-дыры,
От дорог и от звериных троп;
Я, как волхв, тащу свои дары,
Волчьей мордой падая в сугроб.
Я устал от всех ремней и пут,
Что растёрли плечи до костей.
Я устал – так дети устают
Ненавидеть остальных детей.

ВИЗАНТИЯ

Белым-бела моя бумага,
Хитон мой грязен, пуст мой рот.
Я византийский доходяга,
Космополит и патриот.

Рука невидимая рынка
Определяет жизнь мою.
Мой завтрак – бледная сардинка,
Обед – поэзия в раю.

Хожу, голодный и свободный,
Цепями ржавыми звеня,
И Константин Багрянородный
Как брата чествует меня.

ПРОЧЁЛ

Я прочёл на странице семьсот двадцать два,
Что из жёлтых костей прорастает трава,
И не выжечь её сквозняками;
А однажды и люди воспрянут из пут,
И сквозь чёрное небо они прорастут,
Облака раздвигая руками.

Я прочёл на какой-то из главных страниц,
Что мы, люди, прекраснее лилий и птиц,
И чудеснее ангелов Божьих;
Мы спасёмся с тобой от воды и огня,
Только крепче, мой ангел, держись за меня
На подножках и на подножьях…

Я и сам-то держусь ослабевшей рукой
За уют, за уклад, за приклад, за покой,
За насечки по счету убитых;
Только где-то прочёл я – спасут не стволы,
А престол, пред которым ослы да волы
И повозки волхвов даровитых…

Максим ЛАВРЕНТЬЕВ

ФОТО

Сделал фото. Вижу теперь, что в хвост
на макушке волосы собирая,
с недовольной миной, нарядом прост,
я похож на бедного самурая –
одного из тех, кто идёт босой,
презирая даль, не пугаясь риска
(цаплей по жнивью, как сказал Басё),
чтобы убивать за мешочек риса,
а потом, под сакурой возлежа,
притворяться спящим на травах сада,
наблюдать украдкой полёт стрижа,
наслаждаться тем, как весна свежа
и как часто-часто трещит цикада.

* * *

Услыхав какофонию дня,
закрываюсь от мира мгновенно.
Но нельзя почитать и меня
инструментом, настроенным верно.
Ведь какой ни коснёшься струны,
до каких ни дотронешься клавиш,
ни с Иуды не смоешь вины,
ни Христа от креста не избавишь.

ДНИ АВГУСТА

Дни августа… Душе – как божий дар они.
Во всём царит покой. (А для меня так редки
периоды без драм.) Хотя и в эти дни
от нервов наперёд я пью свои таблетки.
Но дивно хорошо, стряхнув остатки сна,
в постели полежать московским ранним утром,
и улыбнуться дню, любуясь из окна
ветвями лиственниц в моём дворе уютном.
В гостиной бьют часы: «Бим-бом, пора вставать».
Умылся. Что теперь, позавтракать? А как же!
С утра побольше ешь – не будешь толстоват,
почтенье оказав простой овсяной каше.
Одевшись, выхожу. Двор пуст: кто в отпуску
копает огород, кто преет на работе.
А я иду гулять по ближнему леску,
под соснами сидеть, как бы в прохладном гроте.
Из этих райских кущ, готовых к сентябрю,
но всё-таки ещё богатых птичьим пеньем,
на прошлое своё в дни августа смотрю
без всякой горечи, и даже с умиленьем.
Костёр моих обид уже сгорел дотла
и удобрен золой большой участок сада.
Мне кажется теперь, что жизнь моя светла,
что всё в ней здорово и только так, как надо.

* * *

Как драгоценные подарки,
ловлю последние лучи.
Но мне гулять в осеннем парке
теперь советуют врачи.
Гляжу в небесную пучину
немного даже сам не свой –
ведь не по своему почину
шуршу здесь палою листвой.
И оттого гораздо реже
бываю в этой красоте.
Привычки вроде бы всё те же,
да поводы уже не те.

* * *

Обнаружил стихи – их писал я лет десять назад.
Ах какой был тогда молодой рифмоплётский азарт!
Оказалось, однако, что мой романтический парус –
это самый обычный, лишь очень раздувшийся пафос.
И не то чтобы я с той прекрасной поры поостыл,
и не то чтобы сделался автором слишком простым,
и не то, боже мой, чтобы стал я фигурой успешной,
но хотя бы о прошлом судить научился с усмешкой.

УТРО

Кошка цапнула за пятку.
Я проснулся. Семь утра.
Приучить её к порядку
мне уже давно пора.
За стеной слышны забавы,
звуки суетных утех.
Всё на свете из-за бабы –
жизнь и смерть, и смех, и грех.
Грозно каркнула ворона,
и ещё, ещё потом.
По коробке из картона
водит кошка коготком.
Во дворе внизу собака
подняла внезапно лай –
ожидала будто знака:
три-четыре, начинай!
Утомилась, истеричка.
Снова я закрыл глаза.
Загудела электричка,
завизжали тормоза.
Вдруг как бухнет где-то рядом –
словно бы наш дом насквозь
продырявило снарядом…
В общем, утро началось.