В июльском репертуаре «Современника» — драматическая фантасмагория Гарика Сукачева «Сашашишин» по роману Александры Николаенко «Убить Бобрыкина». «Гимн искалеченной любви» донкихотствующего инфантила к Танюше из тридцать третьей квартиры под зажигательные композиции Петра Налича ставит в тупик: то ли на тебя напяливают хитиновый панцирь, то ли отпускают на все четыре мечтать, закапывать «секретики», убивать.
После многих десятилетий безоговорочной диктатуры нормальности психиатрические отклонения определенно в моде. Неспроста жуткий Джокер сразу же стал героем мемасиков, здоровые с виду люди не без гордости принялись признаться, что страдают «биполярочкой», а женские чаты не устают мусолить тему абьюзеров и нарциссов. На этом фоне овеществленный на сцене чарующий и страшный мир закутанного в кургузое пальтецо психопата сошел за взгляд «особого человека». Этакий мир «вечного детства, где прошлое и настоящее неотделимы друг от друга, реальность путается с фантазией, сны с явью» и жалко, жалко, до кома в горле безответного Сашу Шишина! Только отчего-то во втором акте его ворчливая «авторитарная» мать укладывается спать с кухонным ножом меж лопаток, а в финале выясняется, что Танюши из тридцать третьей квартиры несколько лет нет в живых…
Идея инсценировки дебютного романа Александры Николаенко «Убить Бобрыкина» родилась еще в годы руководства Галины Волчек, предложившей Гарику Сукачеву закрепить успех «Анархии». Узнав, что выбор увлекшегося режиссурой фронтмена пал именно на это произведение Волчек заметила, что поставить такую вещь «почти невозможно». Ее сомнения были не беспочвенными. Написанный вольным ямбом, играющий на широчайшем контекстуальном поле русской литературной традиции ( как если бы Андрей Белый переписал «Кроткую» Достоевского, а Юрий Олеша превратил ее в «Зависть»), эта многослойная «кулебяка» выносила челюсти самым маститым критикам: решение жюри «Русского Букера» выдать гран-при Николаенко встречали либо с восторгом, либо в штыки. Текст погружал в нелепые будни заглавного персонажа — его походы в «Хозяйственный» через дорогу за земляничным мылом и веревкой, препирательства с матерью (их диалоги песня — «Опять, ирод, тапки не надел? Хоть кол на голове теши») и сочинение писем самому себе от лица Танюши: «Ты помнишь, Сашка, мы всему смеялись? нам только палец покажи, и все! Как пес идет, как скачет грач, какой у Анны Капитонны «капитон» на заде, ворона, дура, кар, да кар! Как тетя Тося с тетей Дусей за субсидией идут. «Субсидия» — смешно…» Лирично, остроумно, местами просто обхохочешься. От того страшнее еще...
Реальность, если она здесь хоть кому-то нужна, заключается в том, что половозрелый, рыхлый псих Саша влюблен в образ своей соседки и подружки по детским играм. Реальная, земная Танюша давным-давно вышла замуж за врага, «Бобрыкина-ненавистного» и переехала в другой район. Шишин все еще надеется вернуть любимую и увезти ее в Австралию. Кому-то вспомнится «Брисбен» Водолазкина, кому-то Вампилов. Австралия для Шишина как утиная охота для Зилова или кафкианская «Америка», а то и селиновские вояжи «на край ночи» — путешествие на другую сторону реальности, дорога в смерть. По большому счету, об этом и роман.
Все происходит на подмостках души героя и воплотить на сцене это рискованно, однако артхауасный материал не помешал Гарику Сукачеву поставить кассовый спектакль.
Временные лабиринты, путающие настоящее с прошлым, решены посредством сцен-новелл, каменеющих к середине и оживающих в финале — деталью, монологом, саундтреком. Сценография Андрея Шарова заостряет драму посредством лампово-ностальгического видеоряда: просторная из советских времен улица, новостройки с горящими окнами, вывеска знакомым шрифтом «Хозяйственные товары». Каток с наряженной елочкой, над которым вьются снежинки. Молодые пары залихватски бороздят лед, а вот Саша принес Танюше в подарок игрушечную собачку. Даже выкрашенная в характерный грязно-бирюзовый цвет лестничного пролета вызывает умиление. Катушечный магнитофон орет про белые розы, подросшие девочки с безумными начесами курят и строят глазки парням в спортивных куртках под «Адидас». Бобрыкин дарит Танюше модные наручные часы, а Шишин стекла битых бутылок — это изумрудный город…
Все происходящее — предлагаемые обстоятельства для жалкого и грандиозного Шишина, блистательно сыгранного Дмитрием Смолиным. Появляющийся, чтобы опозориться и быть изгнанным, он как демиург и ревнитель — создает и уничтожает этот мир. И вот лестничная клетка растворяется в искрящимся дивном морском пейзаже, где Саша и Таня беседуют на набережной. В «Хозяйственном», где продавщицы посмеиваются над Сашей, предлагая ему вместо земляничного мыла дегтярное («дегтярное из собак», «дегтярным веревку себе намыль и удавись»), вдруг возникает трехглавое чудище Бобрыкин. Очень кстати — Саша готов сразиться с ним, как Дон Кихот с ветряными мельницами!
Рисунок античной драмы судьбы-недоли заостряет саундтрек Петра Налича. Точным попаданием в настроение спектакля стали строчки из песни «Крылья»: «Закружились девчонки-мальчишки/ В вихре безудержной страсти,/ А меня они оставили плакать,/ Сидя на стиральной машине в ванной» и из «Бури» — «Ветер-море-бури, чаек стон. Ветер мне напомнит только он. Как мне скажет милый — я вернусь, Ночью в море бури не боюсь». Сцены смерти сопровождает итальянская канцона, музыка небесных сфер...
Как в «Кроткой» жена мечтала убить мужа-ростовщика, чтобы очистить мир от этого рода скверны, Шишин грезит убийством Бобрыкина — обычного и в общем-то не злого паренька, посмеивающегося над Сашей. Скверна для нашего анти-героя — та самая усредненная норма, нечто «правильное» жизнеспособное, общепринято-социальное, та самая звенящая пошлость, что замыкает Сашу с его психопатической цветущей сложностью на маршруте «квартира-магазин-квартира», где он заперт как в утробе матери-сырой земли.
Утробу олицетворяет собой единственно преданный ему человек — мать. Приземленная, грубоватая, рыскающая по рынкам в поисках свиных копыт для холодца, она презабавно «топит за духовность». Вот, например, читает Евангелие. «Приближе к Нему мытари и грешники одне, убийцы, изверги, насильники, своекорысти! Сестры Лия и Рахиль – блудницы, как эта тварь твоя, и слушали его, и ели с ним хлеба, и называл их “соль земли”. И только фарисеи, Саша, ропотали, как ты, блажили и не слушали его, как ты не слышишь мать…»
Надо сказать, что при некоторых натяжках, спектакль уловил главный мессажд романа — он о прощании с жизнью, по сути все мечты и злоключения Шишина суть видения на смертном одре. У Николаенко Саша, избавляясь от своих призраков, кончает с собой. У Сукачева сцен убийства нет, действие разворачивается на зыбкой почве догадок, недомолвок. Зрителя, знакомого с первоисточником по рецензиям и отрывкам (таких, разумеется, большинство), околдовывает мечтательное обаяние — трепетная вера в персональный эдем, стоическая борьба с обреченностью, которой Шишин противостоит, шныряя по окрестностям и за каждым углом встречая «Бобрыкина ненавистного». Если Грегор Замза у Кафки превращается в насекомое, то Саша освобождается из насекомого царства, но мир закручивается вкруг него удушающей петлей… И все же этот грандиозный в своей ничтожности, нафантазировавший себе жизнь человек, заслуживает, как минимум, одного… И вовсе не участия, а чтобы мы примерили его хитиновый панцирь.