В июльском репертуаре «Современника» – драматическая фантасмагория Гарика Сукачёва «Сашашишин» по роману Александры Николаенко «Убить Бобрыкина». «Гимн искалеченной любви» донкихотствующего инфантила к Танюше из тридцать третьей квартиры под зажигательные композиции Петра Налича ставит в тупик: то ли на тебя напяливают хитиновый панцирь, то ли отпускают на все четыре мечтать, закапывать «секретики», убивать.
После многих десятилетий безоговорочной диктатуры нормальности психиатрические отклонения определённо в моде. Неспроста жуткий Джокер сразу же стал героем мемасиков, здоровые с виду люди не без гордости принялись признаваться, что страдают «биполярочкой», а женские чаты не устают мусолить тему абьюзеров и нарциссов. На этом фоне овеществлённый на сцене чарующий и страшный мир закутанного в кургузое пальтецо психопата сошёл за взгляд «особого человека». Этакий мир «вечного детства, где прошлое и настоящее неотделимы друг от друга, реальность путается с фантазией, сны с явью» и жалко, жалко до кома в горле безответного Сашу Шишина! Только отчего-то во втором акте его ворчливая «авторитарная» мать укладывается спать с кухонным ножом меж лопаток, а в финале выясняется, что Танюши из тридцать третьей квартиры несколько лет нет в живых…
Идея инсценировки дебютного романа Александры Николаенко «Убить Бобрыкина» родилась ещё в годы руководства Галины Волчек, предложившей Гарику Сукачёву закрепить успех «Анархии». Узнав, что выбор увлёкшегося режиссурой фронтмена пал именно на это произведение, Волчек заметила, что поставить такую вещь «почти невозможно». Её сомнения были не беспочвенными. Написанная вольным ямбом, играющая на широчайшем контекстуальном поле русской литературной традиции (как если бы Андрей Белый переписал «Кроткую» Достоевского, а Юрий Олеша превратил её в «Зависть»), эта многослойная «кулебяка» выносила челюсти самым маститым критикам: решение жюри «Русского Букера» выдать Гран-при Николаенко встречали либо с восторгом, либо в штыки. Текст погружал в нелепые будни заглавного персонажа – его походы в «Хозяйственный» через дорогу за земляничным мылом и верёвкой, препирательства с матерью (их диалоги, песня – «Опять, ирод, тапки не надел? Хоть кол на голове теши») и сочинение писем самому себе от лица Танюши: «Ты помнишь, Сашка, мы всему смеялись? нам только палец покажи, и всё! Как пёс идёт, как скачет грач, какой у Анны Капитонны «капитон» на заде, ворона, дура, кар да кар! Как тётя Тося с тётей Дусей за субсидией идут. «Субсидия» – смешно…» Лирично, остроумно, местами просто обхохочешься. От того страшнее ещё...
Реальность, если она здесь хоть кому-то нужна, заключается в том, что половозрелый рыхлый псих Саша влюблён в образ своей соседки и подружки по детским играм. Реальная, земная Танюша давным-давно вышла замуж за врага, «Бобрыкина ненавистного», и переехала в другой район. Шишин всё ещё надеется вернуть любимую и увезти её в Австралию. Кому-то вспомнится «Брисбен» Водолазкина, кому-то Вампилов. Австралия для Шишина как утиная охота для Зилова или кафкианская «Америка», а то и селиновские вояжи «на край ночи» – путешествие на другую сторону реальности, дорога в смерть. По большому счёту об этом и роман.
Всё происходит на подмостках души героя, и воплотить на сцене это рискованно, однако артхаусный материал не помешал Гарику Сукачёву поставить кассовый спектакль.
Временные лабиринты, путающие настоящее с прошлым, решены посредством сцен-новелл, каменеющих к середине и оживающих в финале – деталью, монологом, саундтреком. Сценография Андрея Шарова заостряет драму посредством лампово-ностальгического видеоряда: просторная, из советских времён улица, новостройки с горящими окнами, вывеска знакомым шрифтом «Хозяйственные товары». Каток с наряженной ёлочкой, над которым вьются снежинки. Молодые пары залихватски бороздят лёд, а вот Саша принёс Танюше в подарок игрушечную собачку. Даже выкрашенная в характерный грязно-бирюзовый цвет лестничного пролёта вызывает умиление. Катушечный магнитофон орёт про белые розы, подросшие девочки с безумными начёсами курят и строят глазки парням в спортивных куртках под «Адидас». Бобрыкин дарит Танюше модные наручные часы, а Шишин – стёкла битых бутылок – это изумрудный город…
Всё происходящее – предлагаемые обстоятельства для жалкого и грандиозного Шишина, блистательно сыгранного Дмитрием Смолевым. Появляющийся, чтобы опозориться и быть изгнанным, он, как демиург и ревнитель, создаёт и уничтожает этот мир. И вот лестничная клетка растворяется в искрящемся дивном морском пейзаже, где Саша и Таня беседуют на набережной. В «Хозяйственном», где продавщицы посмеиваются над Сашей, предлагая ему вместо земляничного мыла дегтярное («дегтярное из собак», «дегтярным верёвку себе намыль и удавись»), вдруг возникает трёхглавое чудище Бобрыкин. Очень кстати – Саша готов сразиться с ним, как Дон Кихот с ветряными мельницами!
Рисунок античной драмы судьбы-недоли заостряет саундтрек Петра Налича. Точным попаданием в настроение спектакля стали строчки из песни «Крылья»: «Закружились девчонки-мальчишки / В вихре безудержной страсти, / А меня они оставили плакать, / Сидя на стиральной машине в ванной» и из «Бури»: «Ветер-море-бури, чаек стон. / Ветер мне напомнит только он. / Как мне скажет милый – я вернусь, / Ночью в море бури не боюсь». Сцены смерти сопровождает итальянская канцона – музыка небесных сфер...
Как в «Кроткой» жена мечтала убить мужа-ростовщика, чтобы очистить мир от этого рода скверны, Шишин грезит убийством Бобрыкина – обычного и в общем-то не злого паренька, посмеивающегося над Сашей. Скверна для нашего антигероя – та самая усреднённая норма, нечто «правильное», жизнеспособное, общепринято-социальное, та самая звенящая пошлость, что замыкает Сашу с его психопатической цветущей сложностью на маршруте «квартира – магазин – квартира», где он заперт как в утробе матери сырой земли.
Утробу олицетворяет собой единственно преданный ему человек – мать. Приземлённая, грубоватая, рыскающая по рынкам в поисках свиных копыт для холодца, она презабавно «топит за духовность». Вот, например, читает Евангелие. «Приближе к Нему мытари и грешники одне, убийцы, изверги, насильники, своекорысти! Сёстры Лия и Рахиль – блудницы, как эта тварь твоя, и слушали его, и ели с ним хлеба, и называл их «соль земли». И только фарисеи, Саша, ропотали, как ты, блажили и не слушали его, как ты не слышишь мать…»
Василий Мищенко в роли старика Шишина (справа) и Николай Клямчук в роли Бобрыкина / Станислав Красильников / РИА НОВОСТИ
Надо сказать, что при некоторых натяжках спектакль уловил главный месседж романа – он о прощании с жизнью, по сути, все мечты и злоключения Шишина суть видения на смертном одре. У Николаенко Саша, избавляясь от своих призраков, кончает с собой. У Сукачёва сцен убийства нет, действие разворачивается на зыбкой почве догадок, недомолвок. Зрителя, знакомого с первоисточником по рецензиям и отрывкам (таких, разумеется, большинство), околдовывает мечтательное обаяние – трепетная вера в персональный эдем, стоическая борьба с обречённостью, которой Шишин противостоит, шныряя по окрестностям и за каждым углом встречая «Бобрыкина ненавистного». Если Грегор Замза у Кафки превращается в насекомое, то Саша освобождается из насекомого царства, но мир закручивается вокруг него удушающей петлёй… И всё же этот грандиозный в своей ничтожности, нафантазировавший себе жизнь человек заслуживает как минимум одного… И вовсе не участия, а чтобы мы примерили его хитиновый панцирь.