Надежда КОНДАКОВА
***
Сквозь облачка эфирные
вглядываюсь в знакомое:
Боже, какие жирные
злющие насекомые!
Как они кружат истово,
как истончают жало,
снова бездарно выставив
злое своё начало, –
до тошноты, до тошности
(как в старину писали) –
так же все было в точности
во времена Исайи.
Что же я сердце бедное
мучаю ностальгией
во времена зловредные...
(Были б когда другие!)
Сквозь облачка эфирные
вглядываюсь в нездешнее:
флоксы в саду ампирные,
Боже, какие нежные!
***
Зеленоваты без претензий,
почти уже в осеннем гриме
ажурные шары гортензий –
гидрангий, как сказали б в Риме –
не нашем нынешнем, а Древнем.
И также древности подобны,
пристанционные деревни
микроскопически подробны:
заборы, мостики, перила,
старуха в пёстром «адидасе»
и всё, что не было и было
в каком-нибудь девятом классе.
Мы сами выбрали разлуку,
чтоб к прошлому казаться ближе,
и если ты протянешь руку,
я, может быть, её увижу
из этой электрички шумной,
из нашей жизни безутешной,
из юности её безумной,
её гортензии нездешней...
ВЫБОР
Все умерли: и Федра, и Одетта.
И балерина старого Двора,
ещё вчера царица полусвета,
теперь в Берлине ходит в нумера.
А так бы что: наверно, танцевала
ещё в Большом. И на обед в Кремле
шла, как на казнь.
И Сталин в центре зала
с ней весело шутил, навеселе.
***
Эх, как пришла к нам чужая власть
повеселилась всласть.
Мальчик, царевич больной –
И хрясть!
Старец – и снова – хрясть!
Эх, налегла, наломала дров
походя и зазря.
Поп и поповна – и снова кровь,
тюрьмы и лагеря.
Дед – хлебопашец, зане – кулак,
с дочерью кулака
и обвенчался отец мой – враг,
правильней – сын врага.
Ох, и шатало могучий лес,
щепки летели врозь.
Выжили. С правдою или без –
это уж как пришлось.
Тут и явилась родная власть
и нагулялась всласть.
Хрясть! – и не стало старушек.
Хрясть! –
четверть страны спилась.
И понеслась, и пошла крушить
веси и города.
Только бы выжить! А жить, а жить,
жить-то нам всем – когда?
Как эту вражью слепую муть
мне переплыть – одной?!
В желчи бессильной не утонуть.
Маму покойную помянуть.
Снять из петли и в последний путь
мужа отплакать.
И хоть чуть-чуть
родине стать – родной.
***
лет через триста –
после первой смуты
лет через семьдесят –
после второй
а после третьей – почему-то
мне лень считать
(потом кому-то
захочется и он подсчитает)
пока даже лень знать
сколько украли
сорвали
сколько соврали
потом уже
лет через сто
подсчитают перебитых
и недобитых
ужаснутся
напишут книги
и будут готовиться
к смуте четвёртой
смутная российская история
смутное влечение души
от смути к смути
от мути к мути
от мати к мати
МАТЬ
Неужели вон тот – это я?
В. Ходасевич
Неужели вот этот, распухший,
с тусклым взглядом, валящийся с ног,
опустившийся, сникший, потухший –
ей родная кровинка, сынок...
Неужели лишь только за этим
он пришёл, ощетинившись, в мир,
чтоб служить назиданием детям
из соседних элитных квартир.
Неужели судьба, в пересменке,
одного из любимейших чад
не узнала, поставила к стенке,
где железные прутья торчат.
На Страстной, на Великой седмице,
когда в храмах звучит лития,
вижу: мать, как подбитая птица,
и мне кажется, мать эта – я.
И когда он кричит: «Ненавижу!»,
обезумевши, с пеной у рта –
я молюсь и, мне кажется, слышу:
«Он у Господа не сирота...»
БОЛЬШЕ НЕТ НА ЗЕМЛЕ
больше нет на земле златошвей
косторезов дантистов
батистов отрезов на платье
отказа в наследстве
родительского проклятья
больше нет на земле полотёров
монтёров каптёров
ночных визитёров
больше нет подэспаней лобзаний
священных писаний
и земля как пушинка легка
и несётся куда-то средь иносказаний
расталкивая облака
***
В Москве исчезли площади и скверы,
а вместо них – о, чур меня, о, чур! –
возвысились нелепые химеры,
пародии былых архитектур.
И там, где мы впервые целовались,
где воздух был от счастья голубой,
дома друг к другу жалобно прижались,
потом исчезли, как и мы с тобой.
***
Ренэ Герра
Там, где Бунины в медленном Грасе
зимовали три года подряд,
мусульманские дети играют
и мячом в нас попасть норовят.
Как-то жутко в сближении наций,
в отрицании всяческих шор
угадать среди всех комбинаций
лишь слепой агрессивный задор.
И на площади, с церковью рядом,
где бушует одно естество,
увидать, как с опущенным взглядом
прихожане обходят его.
МОЛИТВА О ТАЙФУНЕ
В слёзы или в истерику
так и впадёшь, гляди.
– Боже, прости Америку!
– Господи, пощади!
Вправду ли виноваты,
что не сошли с ума?
...Сербы молчат, хорваты,
мёртвые их дома.
Вторят им, как ни странно, –
стёртые города.
Нового Орлеана
бешеная вода.
Стынет спина в мурашках,
слёзы – из-под очков:
– Деток спаси в кудряшках,
розовых старичков,
пряничных их домишек,
сквериков их – уют,
где не читают книжек,
пьяными не поют.
Вправду ли виноваты,
что не сошли с ума?
Всходят на трап солдаты,
бодро, как в cinema.
Им не залечит раны,
может быть, никогда
Нового Орлеана
бешеная вода.
Скопом людей хоронят,
не различая лиц...
Боже, прости ворон их,
галочек и синиц,
девочек чернокожих,
мальчиков белокожих,
всех пощади их, Боже,
и пожалей их тоже.
Зла накопилось в мире –
больше дерьма в сортире, –
алчущим благодати
Господа не видати.
Нежностью или силой,
хоть не спаси – помилуй
и вороти нас к берегу.
И пощади Америку.
***
Кинешь ли взгляд –
беспробудная гладь,
нету ни деревца.
И остаётся лишь уповать,
только надеяться.
Глянешь в себя –
и черней черноты,
злей червоточины
образы прошлого: стёрлись черты,
вмялись отточины.
И неужели пора – подводить
и подытоживать?
С берега на берег переходить,
сердца не съёживать...
***
Деньги шуршат, как мыши,
и, ничего не знача,
громче шуршат и тише.
Листья шуршат иначе
Здесь, на забытой даче,
в этом казённом доме
с собственным интересом,
словно в большом проёме,
между окном и лесом.
Я не люблю натуру,
мне веселей природа,
та, что шагает сдуру
в реку, не зная брода.
Это ли не свобода?
Были и мы свободны,
да вот связали руки,
словно лихие сводни,
дети тоски и скуки –
праздные тары-бары,
глупые разговоры.
Вот и пусты амбары,
вот и довольны воры.
Осень пройдёт не скоро,
маленькими шажками
выберемся, наверно,
мы из чащоб с мешками
не суеты и скверны,
а доброты и лада,
ближе к концу – наверно,
это и будет плата...
ПОЭТАМ МОЕГО ПОКОЛЕНИЯ
Кто спился, кто ушёл в фотографы
из Богом званых, настоящих...
А эти – раздают автографы
или маячат в телеящиках.
Лови, народ, смешок затасканный,
Глотай их песенки плейбойские.
Ах, где те мальчики алтайские,
ах, где те девочки тамбовские?!
Судьба их целовала в ма’кушку,
А после вылез – кто попало...
Но ты всегда, Россия-матушка,
своих поэтов предавала.
Чтобы потом, спустя столетие,
литературоведам смелым
твоё бесценное наследие
искать по чердакам и мейлам.
***
Мой друг, наш хлеб суров и груб,
а красное вино – кроваво,
но верь: коснётся наших губ,
как шлюха, ветреная слава.
Мы будем речкой и ручьём
течь по земле, родной когда-то...
А родина? Она ни в чём
и никогда не виновата.
ЖЁЛТЫЙ ДОМ
Я всё пытаюсь вспомнить:
жёлтый дом,
облупленные серые колонны,
а в нём – переносимый лишь
с трудом
дух белой хлорки и одеколона.
И ты, как мальчик,
стриженный под ноль,
убогий свет, и всё вокруг убого.
Но за окном – не снег, а канифоль
для скрипок нас прощающего Бога...
***
У розы засохшей
на счастье такие права,
которые свежая роза
давно позабыла,
такие права,
что возможно спустя рукава
валять дурака
или брать его с жара и пыла,
последнее счастье –
какой это праведный сон,
какое свеченье,
какое во сне бормотанье...
О Господи, дай мне поверить,
что нету времён,
что роза не знает
ни вечности,
ни увяданья.
СИНИЙ ДОМ
Почти что на краю оврага
есть синий обветшалый дом.
Но мы не сделаем ни шага,
чтоб снова очутиться в нём.
Пускай в малине одичавшей
гудят огрузлые шмели.
Но я молюсь, чтоб эту чашу
повторно мимо пронесли.
И ты молись, чтоб всё пропало,
рассыпалось до мелких снов,
чтобы на паперти вокзала
нам не хватило нужных слов.
Чтоб было глупо всё, как было,
и, не растрачивая пыл,
чтоб я всю жизнь тебя любила,
чтоб ты всю жизнь меня любил.
МОСКВА