В дневниках, приложенных публикаторами к роману, автор напоминает, что роман не автобиографический. Хотя биографии главного героя романа, историка Антона Стремоухова, и филолога Александра Чудакова – во многом схожи. Да и дед у них общий – Леонид Львович. И фотография деда, и снимок дома, в котором прошло детство героя, помещены, надо думать, неспроста.
В микшировании правды и вымысла нет ничего удивительного – по литературной вселенной вихрем гуляют мемуары с косметикой сегодняшнего дня, псевдодневники и псевдоблоги, стилизованные автобиографии и как бы документальные романы… Главный вопрос: что получится на выходе – факт истории цивилизации или факт литературы? Оба результата почтенны и заслуживают снятых шляп и аплодисментов. И совершеннейшая чепуха получается, когда автор пытается сесть между жёстким канцелярским стулом документа и резным креслом художественного вымысла.
Начну с вызывающей недоумение фотографии, помещённой перед титулом. Интеллигентного вида человек в очках и тельняшке позирует с малой совковой лопатой, вонзив её в гальку рядом с цветочной клумбой и делая вид, что собирается копать. Но, простите, копают штыковой лопатой, а совковой перебрасывают сыпучие грузы. Ясно, что кадр постановочный: воткнул, поставил ногу, застенчиво улыбнулся в объектив – готово! Филолог на даче. Любит не только работать за письменным столом, но и физический труд ему по плечу. Знает народную жизнь. И не стал бы я придираться к лопате (перед взглядом в вечность любой может ошибиться и схватить не тот инструмент), кабы она в руках автора не превратилась в волшебную и не занялась бы профанацией жизни и литературы.
Сначала о профанации без лопаты. Сообщается, что отца главного героя не взяли в армию по зрению, у него минус семь – ибо «глаза он испортил в московском метро, где сварщики работали без щитков»! Работающие без щитков сварщики – это как космонавты, выходящие в открытый космос в кедах и спортивных костюмах.
Вот солдаты, вернувшиеся с фронта, сидят на брёвнах, пьют самогонку, закусывают варёной картошечкой и вспоминают: «…когда надо было сделать для танков проход в минных полях, Жуков приказывал по этому полю пустить пехоту; проход образовывался, техника оставалась в целости». Либо солдаты на брёвнах перепились и забыли, что в минном деле, как нигде, вся загвоздка в щеколде и взрыватель противотанковой мины срабатывает лишь от наезда гусеницы танка, колеса орудия или автомашины, а к пехотному сапогу взрыватель противотанковой мины сознательно индифферентен. Либо Жуков, отдававший такие приказы, был полный баран. В чём я сильно сомневаюсь…
В романе, ещё в 2000 году получившем премию журнала «Знамя» – «За произведение, утверждающее либеральные ценности», – таких нестыковок и нелепиц разливанное море. Если они входят в дефиницию «либеральные ценности», то нужно ли утверждать такие обморочные ценности?
Ну, с Жуковым более-менее понятно – у него либералам отведена известная роль – заваливать врага трупами наших солдат и беречь танки. Кто следующий подходит под категорию врагов либеральных ценностей? Понятное дело, Жданов.
Этот злодей кушает в блокадном Ленинграде икру, осетрину, пьёт отменную водку и по совету врачей играет в Смольном на подземном корте в теннис, чтобы сбросить лишний вес. Прочитаешь такое и задумаешься: видать, «дело врачей» не на пустом месте родилось, если врачи давали астматику Жданову такие несовместимые с жизнью советы. А наш герой, чтобы не быть голословным, рассказывает читателям, что, приехав в Ленинград для написания коллективной книги о блокаде, получил допуск в секретные архивы и нашёл там накладные на отпуск в Смольный разных деликатесов, которые поедал Жданов с челядью. И как-то многочисленным членам жюри Букеровской и иных премий невдомёк, что накладные на отпуск товаров в исторические архивы не попадают, а значит, врёт наш лирический герой, с чем мы его и поздравляем. И попутно заметим, что под зданием Смольного никаких кортов никогда не было и нет, в чём может убедиться каждый, послав соответствующий запрос в администрацию города-героя Ленинграда-Петербурга.
Так вот, о либеральных ценностях. Генерал Власов – это бесспорно человек чести. Он, оказывается, мог ещё в 41-м, под Москвой, драпануть к Гитлеру, но не хотел выглядеть трусом, испугавшимся мощи вермахта, и перешёл на сторону врага лишь в 1942-м – чтобы помочь ослабевающему фюреру свалить ненавистного Сталина. Н-да.
А далее подвыпившие фронтовики со своими брёвнами и самогонкой словно переносятся на машине времени в ХХI век и попадают в передачу «Суд истории», где и продолжают неспешно трындеть под руководством Николая Карловича Сванидзе или господина Гозмана «за победу».
Например, о том, что в оккупированных областях немцы разрешали открывать церкви, а в Смоленске и вообще открыли кафедральный собор, в котором при советской власти был музей атеизма. Получается, что фашисты – просто гуманисты рядом с ненавистной советской властью! Свят-свят-свят! А если сказать так: «Фашисты, сжигавшие в крематориях людей, как дрова, и вешавшие на морозе голых детей-партизан, словно в насмешку над Богом, разрешали открывать для собственного спокойствия православные церкви». Не правда ли, такое сообщение прозвучит иначе?
И кто из фронтовиков в романе-идиллии ни откроет рот, того хоть сейчас посылай на «Эхо Москвы» вести передачу «Цена победы». Окружённый Берлин штурмовать не следовало – немцы сами бы сдались. В партизаны никто добровольно не шёл, мобилизовывали, как в армию. Мирное население партизан не любило. Заградотряды и приказ 227 «Ни шагу назад!» – это плохо. В Финскую войну воевали неправильно. За что Матросову такие посмертные почести, если, кроме него, было больше сотни «амбразурщиков»? О 28 панфиловцах, погибших под разъездом Дубосеково, всё наврали – несколько панфиловцев осталось в живых. И лётчик Гастелло погиб не совсем так, как писали в газетах. И почему Зоя Космодемьянская с керосином и спичками попала в пантеон героев, когда были и более достойные люди, например, партизаны Игнатовы, придумавшие «не обнаруживаемые миноискателем деревянные мины и подорвавшие десятки поездов»?
Что ответить «фронтовикам», стоящим на страже либеральных ценностей? Во-первых, мины с корпусом из дерева находились на вооружении и Красной армии, и вермахта, а потому «придумывать» ничего не требовалось. А во-вторых… Но хватит и во-первых.
И опять машина времени: дед и отец героя (которого не взяли, как мы помним, в армию по зрению после зверских пыток электросваркой на строительстве московского метро) спорят в 41-м:
– Умирать за эту власть? С какой стати?
– При чём тут власть! – горячился отец. – За страну, за Россию!
– Пусть эта страна сначала выпустит своих узников. Да заодно отправит воевать столько же мордоворотов, которые их охраняют.
– Я вас считал патриотом, Леонид Львович.
Вот такой дед-провидец, тайно получивший из будущего «Архипелаг ГУЛАГ» или журнал «Огонёк» под редакцией Коротича.
Но вернёмся к лопате. Вот глава «Землекопы и матросы», заставляющая вспомнить о 25-м кадре и голодной куме. Глава начинается с рассуждений о том, что «Яма – это искусство... Яма – это наука», и если заставить нынешнего пропагандиста народных корней и национального русского духа вырыть яму под саженец в твёрдом грунте, то ничего из этого не получится, ибо ни один народник не знаком с премудростями копки. А наш-то герой знаком: «Никогда он не испытывал такого наслаждения от чтения статьи или писания своей, как от рытья серьёзной ямы». А где же выучился? Науку копать ему передал шахматист Егорычев, попавший на Беломорканал по доносу своего соперника. Как, при каких обстоятельствах происходила передача тайных знаний копки от шахматиста к юному герою, не сообщается. Но между прочим напоминают, что философ Лосев тоже копал Беломорканал. Далее герой, не расставаясь с лопатой, получает по зубам от одноклассника за то, что разрушил миф о Цусимском сражении. И тут голодная кума являет 25-й кадр: «Но <…> жажда света истины оставалась неистребимой. Ещё в университете он чуть не подрался с Толей Филиным, оспаривая на основании фактов полководческий гений Сталина». Вот прямо так и заявлено: «на основании фактов». Ни в документальный ряд такое высказывание не лезет, ни в беллетристический. В каком жанре написан роман-идиллия? Нет ответа…
Но тема лопаты как учебного пособия по истории СССР в комбинации с 25-м кадром на этом не заканчивается. Герой роет дальше. «Однажды Антон копал погреб старушке, соседке по даче, которую снимал в то лето по Казанской дороге. Погреб был очень нужен – холодильника у старушки не имелось и не предвиделось». Яму откопал, денег за работу не взял, и старушка, словно в награду, возьми и брякни: Сталин, по словам её репрессированного мужа-марксиста, был туповат в учёбе.
Просто волшебная лопата в руках у автора! Куда она ни воткнётся, всюду раскопает правду о советской эпохе и Сталине: полководческих способностей не имел, в учёбе был туповат.
Москва 70-х. Антон с лопатой оказывается на строительстве здания Комитета стандартов на проспекте Мира, которое «построили, не озаботившись подготовить траншею для коммуникаций…» Антон выручает головотяпов, роет траншею и зарабатывает за неделю «двухмесячную зарплату младшего научного сотрудника». К чему этот эпизод? А чтобы 25-м кадром сказать, что в советские времена были специальные бригады землекопов для исправления извечного русского строительного бардака. Вопрос из зала: а строители что, возводили в центре Москвы здание без нулевого цикла и чертежей, случайно не из Средней Азии на машине времени прилетели?
Кстати, о дачах по Казанской дороге. И студент, и вдова репрессированного марксиста в 50-е годы живут на дачах, и волшебная лопата не роет землю в поисках причин их достатка.
О чём книга? Да ни о чём. Псевдоисторический роман с набором банальностей. И совершенно нет того, что Пушкин назначал прозе: мыслей и ещё раз мыслей. Гносеологическая составляющая текста – разного рода вставки, заставляющие вспомнить газетную рубрику «Знаете ли вы, что…», забавны и отвлекают в хорошем смысле: как проходил бал в Зимнем дворце, тайный язык цветов-букетов в отношениях с барышнями, сколько лет живут черепахи, какие сорта ветчины были в магазинах у Елисеева до революции и т.п. Аксиологическая же составляющая просто нулевая. Автора нет! Антон Стремоухов – ни рыба ни мясо, рассказчик с минимальным участием в событиях, передатчик чужих точек зрения, сплетен, слухов, домыслов. Мама героя – учитель, папа – партийный агитатор, дедушка-антисоветчик возглавляет метеорологическую службу городка. И живёт такой парень Антон Стремоухов, баловень судьбы, в русско-казахской глубинке, среди старинной посуды, диванчиков, и т.п., вокруг нищета и несправедливость, шпалы на себе таскают за пять километров, чтобы построить землянку, ибо злой начальник машину не выделяет, живут в хлеву с четырьмя детьми, а он, сын партийного агитатора, заканчивает школу, поступает в Московский университет, становится элитой советского общества, ездит по заграницам, строит дачу и потом пишет книгу, как плохо все вокруг жили и как достойно, «по-диссидентски» жила его семья. Бабушка по праздникам обедала с помощью девяти приборов, говорила чуть в нос и зло подсмеивалась над советскими людьми, не знающими дворянско-буржуазного этикета. А дедушка-метеоролог, любитель поесть, рассказывал внуку о московских ресторанах, о жизни до революции, о «советском бардаке», слушал «вражеские голоса», высоко забрасывая антенну, а его сын, он же отец героя, ездил по окрестным санаториям, колхозам и советским учреждениям, где читал жизнеутверждающие лекции за деньги и продукты. Да и сам городок Чебачинск, где живут ссыльные и эвакуированные, то кажется санаторием ЦК с усиленным питанием, то концлагерем для перемещённых лиц с ослабленным режимом. Вот аккуратная немецкая семья, выселенная во время войны с Поволжья, по вечерам играет на пианино и поёт на немецком языке немецкие песни. Где это происходит? В Германии? Нет, в Советском Союзе после войны. Что-то мне подсказывает, что дальше первого куплета песня на немецком языке в немецком доме в послевоенные годы не спелась бы – пацаны и женщины, получившие похоронки, перебили бы все окна в доме такой музыкально смелой семьи.
При этом отдельные главы, которых не было в журнальном варианте – как я полагаю, по причине их неполитизированности («Клава и Валя», «В бане и около», «Бычаги», «Другие песни», «Озеро», «Псы» и некоторые другие), могли бы стать книгой забавных рассказов о русской советской жизни. Например, в романе смачно описан барахольный ряд базара. Есть несколько забавных эпизодов и героев, вроде фантастического школьника-грамотея, делавшего 120 ошибок в ста словах.
Но точность, добытая из словарей, отнюдь не сродни точности художественной. Автор хорошо описывает мир вещей, но ошибается в отображении мира духовного. 95-летний дед героя, наладившись умирать под мирным небом и в сытом доме, просит прощения у супруги за развал в стране, за то, что не смог обеспечить матери своих детей светлого безмятежного существования, потому что коммунисты исковеркали Россию, лишили её религиозности, и вообще, как в плохой опере, вместо того чтобы умереть, читает монолог, как бы страна могла жить без коммунистов.
То, что это книга-концепция с 25-м кадром, подтверждается записью в дневнике автора: «Хватит ли художественной и нервной силы описать любовь мою к старой России и ненависть к тем, кто её разрушил и топтал столько лет?..» А кто разрушал и топтал Россию? Возьмём отца героя, читавшего в тылу лекции о преимуществах социализма. Он топтал или помогал созидать?
Может быть, лучше не обращать горящие гневом взоры в наше общее прошлое, а попробовать сначала разобраться в истории своей семьи? Учинить предкам-родственникам, жившим в советскую эпоху, допрос с пристрастием из нынешнего времени. Почему молчал в 37-м? Почему выжил в войне, когда все порядочные люди погибли? Откуда у тебя в годы казарменного социализма это шевиотовое пальто и дача по Казанской дороге? И как тебя приняли в университет, если всем порядочным людям, по версии современных романистов-либералов, чинили препятствия? И почему эта тётенька, сестра следователя НКВД, так хорошо одета и даже улыбается? И почему наш герой не вышел из комсомола, швырнув комсомольский билет на стол, покрытый церковной парчой? А забавные могли бы получиться семейные истории у некоторых записных либералов после таких допросов.
И ещё. В книжный вариант добавлены фрагменты дневников, которые автор – человек литературно опытный и не лишённый стеснительности, едва ли захотел бы придать огласке, будь он жив. Например, восторженные слова, которые произносят друзья писателя в адрес его детища, подаренного для дружеского прочтения. Радостное цитирование похвальных отзывов о романе в конце книги наводит на мысль о потере вкуса душеприказчиками-публикаторами. В отдельно взятом дневнике приятельские отзывы могут показаться интересными. В послесловии к роману они выглядят ненужными подпорками – мнение о произведении уже сложилось.
Люди, дающие «премии десятилетия» подобным книгам, очевидно, все ещё не теряют надежды убедить нас, русских читателей, что Советский Союз – это ничтожная во всех смыслах система, которая неправильно выиграла войну, неправильно полетела в космос, неправильно строила дома, терзала людей занятиями физкультурой, отчего бедные люди со страха устанавливали мировые и олимпийские рекорды, а в оставшееся время усердно аплодировали тиранам.
Обогащающей жанровой контаминации не случилось. Документалистика и художественность присутствуют в романе-идиллии лишь в кавычках. И потому книга-концепция воспринимается как очередная попытка внушить нашему народу чувство политической обречённости.
И если это, по мнению жюри, самый лучший «букеровский роман» последнего десятилетия, то что же тогда всё остальное, поданное на соискание Букера десятилетия?
Дмитрий КАРАЛИС