Евгений Карасёв
Родился в Калинине (ныне Тверь) в 1937 году. Печатался в журналах «Новый мир», «Арион», «Урал», «Русская провинция», в «Литературной газете». Автор пяти поэтических сборников, нескольких книг прозы и мемуаров. Лауреат премии журнала «Новый мир», поэтической премии «Anthologia», премии им. Н.С. Гумилёва и других. Живёт в Твери.
Под Новый год
Много лет я провёл на лесоповале.
Вытаскивая древесину,
трактора нещадно
крушили подлесок.
И ни рассудок, ни чувства
не восставали –
норма была единственным интересом.
Выполнил «хозяйское» задание –
получи зачёты,
дополнительную кашу с желтеющим
комбижиром.
Какое тут к чёрту
сочувствие к окружающему миру!..
…То ли с возрастом глаза становятся
чаще мокрыми,
то ли добреешь после котлет,
крем-брюле,
я пожалел увиденную по телевизору
красавицу ёлку,
спиленную для новогодних
праздников в Кремле.
Без протокола
Я жил по законам непрестанной
войны,
ушами сторожко прядал –
вслушивался в обманчивость тишины.
И никогда не говорил правду.
В доме отчем
за правду-матку
можно было угодить в ощип.
И взятки гладки.
Я исхитрялся, искал ходы –
уловок уйма в карточке учётной.
Благо обучался у Балды,
игравшим наперегонки с чёртом.
Конца лукавой не видно городьбе.
Но большую, пожалуй, плачу плату –
я и себе
боюсь говорить правду.
Воспоминание артистки
Памяти Андрея Вознесенского
Гаснет свет. Ушли лабухи.
Оседает восторга пыльца.
Кони серые в яблоках
в санях ждут у крыльца.
Под медвежею полостью
ты распуганной мчишь мостовой.
И поклонники полоз в полоз
шумно гонятся за тобой.
Вспомнилось, взглядом нестрогим
глянув на преданный хвост,
как чудак тебе бросил под ноги
миллион алых роз.
Жест широкий и лестный,
на который готов не любой,
спустя жизнь станет песней
про большую любовь.
К сожаленью, об этом
знать лихачке шальной не судьба –
увлекает езда без запретов,
пар лошадиный клубя.
…Будки, тумбы, деревья зяблые,
фонари под ледком –
кони серые в яблоках
кажут прыть с ветерком.
Сивки пьяны от бега,
тройка скачет вразнос.
И летят с колким снегом
лепестки алых роз.
Ещё одна осень
В этом году долго не желтели листья.
Глядя на бодрые деревья, и я ощущал
прилив молодых кровей.
Воодушевляло и радуги
жизнерадостное коромысло,
красочно проступавшее за стеклянной
завесой дождей.
Но вот листва разом вспыхнула
и огнём сорванным
унеслась, как за скорым поездом,
оставив жар сорный
палом гулять по лесу.
…Я сижу на облетевшей до сирости
опушке –
ещё одна осень позади.
Сколько их осталось у меня впереди?..
Как хорошо, что в эту пору
не пророчествуют кукушки.
Комплекс неполноценности
Карлики ненавидят высокие примеры:
вызов, душевная смута –
до появления Гулливера
они не знали, что лилипуты.
На периферии Галактики
В.В.
Времени тяжкий жёрнов,
кажется, перемолол всё.
На въезде в деревню Жорновка
тракторное торчит колесо.
Над непахаными угодьями –
тишина беспризорного храма.
Сюда на допотопном драндулете
нередко сбегает Володя
Варламов.
Художник с особливой метой,
не принятый рынком и сообществом
братии косной.
Его живопись раздражает не игрой
тени и света –
своеобычностью космоса.
С ним всегда неусидчивая собака –
ласковый длинноухий пёс.
Володе хватает и четверть бака
до недоступных, загадочных звёзд.
Осуга
Плутая, под вечер,
как сбившийся с круга,
я вышел на речку
с прозваньем Осуга.
Течёт она тихо,
струёй не играя.
Лишь чаячьим криком
себя выдавая.
Здесь зимние стужи
и лето не тешит.
Тогда почему же
река так неспешна?
Как что-то забыла.
Но нечего помнить:
лес чахлый, кобыла
в глохнущем поле.
И всё же цепляет
за берег волной.
Тот дрожко сползает
крупой осыпной.
…Сгущается вечер –
не чую испуга.
Хочу понять речку
с прозваньем Осуга.
Отчий предел
Известно, что мы на земле гости,
и не за нами завтра.
Придёт время и наши кости
будут изучать, как мы динозавров.
И кто-нибудь из учёных
далёким слушателям
поведает о существах странных:
до смерти преданных клочку суши,
где найдены их останки.
Расскажет о борьбе упорной
стылого пятачка ради.
Но так и не поймёт просвещённая
аудитория,
в чём притягательность никчёмной
пяди.
Преследование
Среди своеобычных народов
Дальнего Севера,
где я тужился в лагерях
досрочное освобождение выкроить,
существует поверье:
если ласка пошла по следу –
из тайги не выйти.
…Я давно уже завязал. Путан
не выискиваю на ночных улицах –
семьёй обласкан.
А мне кажется: у меня по пятам
всё идёт и идёт ласка.
Признание
Л.А.
Как не костерит меня всякое отродье
за ошибки в нескладной судьбе,
я молочными чернилами пишу
о любви к родине.
И, не таясь, к тебе.
Схожая отрада
Как птицу в дали от дома,
застигнутую непогодой лихой,
греет пучок соломы
под родительскою стрехой,
так меня, усталого, изверившегося,
травленного псами злыми,
утешают обитые знакомой клеёнкой
двери.
И родные шаги за ними.
Тревожная грусть
Плутал я немало.
И всюду был лишним.
Приютом не раз становилась стерня.
Но грела отрада: есть отчая крыша,
которая ждёт не дождётся меня.
То ль дым с огорода,
дворовый ли воздух,
иль первого снега живительный хруст,
как птиц перелётных к покинутым
гнёздам,
нас тянет по дому тревожная грусть.
Я осенью стылою в поисках стога,
замёрз бы на той же сиротской
стерне,
когда бы не помнил родного порога,
не видел бы свет в материнском окне.
Я в юности сделал рискованный выбор –
сменил свой удел на другую звезду.
Нескладное счастье до капельки
выбрал.
И вот, покаянный, я к дому бреду.
То ль дым с огорода,
дворовый ли воздух,
иль первого снега живительный хруст,
как птиц перелётных
к покинутым гнёздам,
нас тянет по дому тревожная грусть.
Элегия
Бильярд давно для меня –
слоновой кости
забытое кладбище.
Не волнуют ни сукно, ни лузы.
Но иной раз я беру кий,
как садится за клавиши
музыкант, забросивший музыку.
Не для того, чтобы выиграть,
а тем паче проиграть
или утолить заядлого лешего.
Просто отдохнуть, помечтать,
вспомнить ушедшее.
А может, я вру себе –
другая толкает стерва?
Затерявшись в толпе,
иду туда, где я был
среди первых?
Вдохновенные всплывают партии,
словно снимки счастливого бала.
А теперь я парюсь
в цехе грубой обработки металла.
…Над столом меловая висит взвесь.
Шар летит в правый угол
и отскакивает от лузы.
Видимо, нынче я и здесь –
неудачник, лузер.
Чужая ноша
Соглашаюсь с зарубежными
мудрецами:
много странного в русской душе таится,
загадочного, как ночной покров.
Сочувствует несчастным
на разрушенном землетрясением Гаити,
жалеет выбросившихся
на канадский берег китов.
О проигранной далёким народом
освободительной борьбе
тоже печалится с горечью.
И только о своей судьбе –
нисколечко.
…Вхожу в крестьянские сенцы:
бутыли, самогонный сосуд.
Оставит ли русскую душу
боль вселенская?
Или это её суть?..