22 июня – 73-я годовщина начала Великой Отечественной войны. С каждым годом всё меньше остаётся поэтов – свидетелей тех героических лет. Тем важнее помнить о них. «ЛГ» накануне грозной и незабываемой даты предоставляет слово москвичу Борису Дубровину
* * *
Шла дорога песком и щебнемСквозь колючки и тамариск…
Путь мой странный –
Старый учебник.
Воля.
Упорство.
Риск.
Не велела менять личины,
Облучила
Болью невзгод –
Жизнь
Меня тому научила,
Что в учебники
Не войдёт.
Камни Бреста
Незажившая ранаПогибших героев –
Обожжённой стены полоса
В длинных молниях шрамов
Глазами пробоин
Поколениям смотрят в глаза.
Над моим изголовьем
Темнеют ночами
Сквозь пространства и времени дым
Обагрённые кровью
И пламенем камни,
Одарённые духом живым.
Крепость
Он отдыхал немного,Когда сознанье терял,
Полз самой краткой дорогой
Сквозь нескончаемый шквал.
То медленно, то рывками,
То замирая в камнях,
С раздробленными ногами –
Подтягиваясь на локтях.
И, чтоб пулемётчик мёртвый
Не был так одинок,
Около пулемёта
Рядом с убитым лёг,
Почувствовал взгляда цепкость
И верный наклон ствола…
Вот откуда Брестская крепость
Крепость свою брала.
* * *
Помню, в горы врубалисьНа тропке витой,
Ослеплённые брызгами льда…
Трудновато впервые
Досталось мне то,
Что давалось потом
Без труда.
И я понял,
Что мужество,
Сила и честь –
Всё, что званье солдата даёт,
Начинается
Кратким и собранным:
– Есть!
А кончается –
Грудью на дот!
Атланты
Когда гора ссутулилась усталоПод проливною
тяжестью дождя,
Казалось, мы поддерживали скалы,
Гуськом по горным тропам проходя.
Так сумрачно в нависнувшем ущелье,
Где луч скользнул по камню и зачах…
И мы несём не мокрые шинели,
А каменные глыбы на плечах.
Трофейный патефон
Мы словно всё постигли,Мы знаем наизусть
Надтреснутой пластинки
Заигранную грусть:
На смертном новоселье
У мёртвого леска
Шляхетское веселье,
Шляхетская тоска.
Мазурка то затонет,
То всхлипнет и всплывёт.
В трофейном патефоне
Кончается завод.
И вновь мазурки шорох,
И вновь она пьянит,
И шпорою о шпору
Серебряно звенит.
И перед взводом русских,
Снежком запорошён,
Тоскует с польской грустью
Немецкий патефон.
О том, что вьюга будет,
Что не видать ни зги,
О том, что все мы люди
И всё-таки – враги.
И на нём
(Иль показалось мне)
Балериной
В пачке накрахмаленной
Бабочка порхает на броне.
Словно тонкой кистью нарисованный,
Контур обозначился едва:
На громаде
Чёрной
Бронированной
Крыльев обречённых
Кружева.
Вдруг снарядный ящик разрывается,
Гибнет всё…
Ни грома, ни огня.
В рыхлый дым,
Как в землю, зарывается
Конченая рваная броня.
И в небесном опустелом зеркале
Ни земли,
Ни города,
Ни вод…
Только
Над бронёю исковерканной
Бабочка
Бессмертная
Плывёт.
Что мерцала на стали,
Кровь мою,
Что стучала в виски,
Санитарами
Ливни
Смывали,
Засыпали
Снега и пески.
И в бою
Штыковой круговерти,
Где мгновеньем
Судьба решена,
Я глазами встречался
Со смертью,
И глаза отводила
Она.
И, короткими днями
Не сытый,
Волю пробуя,
Как тетиву,
Дважды раненный,
Трижды убитый,
Я
Четвёртою жизнью
Живу.
Ночью, точно спросонок,
Неожиданно слышу:
Где-то плачет ребёнок.
От подножия сопки
До казармы раскрытой
Нестихающий робкий
Плач души позабытой.
Мне спасти её надо,
Чтобы горя не стало.
Но толкуют солдаты:
«Это воют шакалы».
Успокоиться можно
Здесь, в песках погребённым…
Ну а может быть, всё же
Где-то плачет ребёнок?..
Запомнилось:
В санбате до ковша
Не дотянусь –
Отказывало тело.
И, на свиданье с вечностью спеша,
Чуть засыпал –
Лукавая душа
Вдруг в самоволку выскользнуть хотела.
Контуженный над Вислой на войне,
Догадываться начал я в смятенье:
Ещё есть нечто тайное во мне,
Что телу и душе наедине
Внушить умеет тягу к единенью.
Ведь вопреки и трусости, и лжи,
Где рубежи, где мужества пределы,
Где плыли Каракумов миражи,
Бессчётно раз на выручку души
Бросалось обессиленное тело.
А если тело замышляло зло,
Ожесточённое тупою силой,
И если тело в темноту несло,
Душа его
Так нежно и светло
На путь любви и правды выводила.
Странно молчим…
Взъерошило ветром
Пожарища дым,
Иль это сирень –
По разбитым оградам?..
И каска нагретая,
И автомат
Уже ни к чему?..
Ну а всё же – солдат –
Я в каске
На бруствер встаю
С автоматом.
Где – дым?
Где – сирень?
Где – размотанный бинт?
День тёплый…
И – солнце…
А что-то знобит,
Всего лихорадит,
И, чувствую, плачу…
Зачем-то вошёл
Под сарая навес,
И диск отомкнул,
И прикинул на вес:
Войне-то – конец,
Ну, а диск только начат.
У того, кто юнцом желторотым
Приоткрыл заводские ворота.
И пошёл добровольцем в пехоту,
Ибо Родина – прежде всего.
Я учусь у себя – у того,
Кто немало протопал солдатом,
Кто работал штыком и прикладом,
И от пули прикрыл лейтенанта,
И под пулями вынес его.
Я учусь утверждать существо
Чувств, которые боем не стёрты,
Чтоб сливалась бы с мягкостью твёрдость,
Как сливалась со мной гимнастёрка, –
Я учусь у себя самого.
И вновь она пьянит,
И шпорою о шпору
Серебряно звенит.
И перед взводом русских,
Снежком запорошён,
Тоскует с польской грустью
Немецкий патефон.
О том, что вьюга будет,
Что не видать ни зги,
О том, что все мы люди
И всё-таки – враги.
Бабочка
Властвует орудие в развалинах,И на нём
(Иль показалось мне)
Балериной
В пачке накрахмаленной
Бабочка порхает на броне.
Словно тонкой кистью нарисованный,
Контур обозначился едва:
На громаде
Чёрной
Бронированной
Крыльев обречённых
Кружева.
Вдруг снарядный ящик разрывается,
Гибнет всё…
Ни грома, ни огня.
В рыхлый дым,
Как в землю, зарывается
Конченая рваная броня.
И в небесном опустелом зеркале
Ни земли,
Ни города,
Ни вод…
Только
Над бронёю исковерканной
Бабочка
Бессмертная
Плывёт.
Четвёртая жизнь
Кровь мою,Что мерцала на стали,
Кровь мою,
Что стучала в виски,
Санитарами
Ливни
Смывали,
Засыпали
Снега и пески.
И в бою
Штыковой круговерти,
Где мгновеньем
Судьба решена,
Я глазами встречался
Со смертью,
И глаза отводила
Она.
И, короткими днями
Не сытый,
Волю пробуя,
Как тетиву,
Дважды раненный,
Трижды убитый,
Я
Четвёртою жизнью
Живу.
Плач
То чуть дальше, то ближеНочью, точно спросонок,
Неожиданно слышу:
Где-то плачет ребёнок.
От подножия сопки
До казармы раскрытой
Нестихающий робкий
Плач души позабытой.
Мне спасти её надо,
Чтобы горя не стало.
Но толкуют солдаты:
«Это воют шакалы».
Успокоиться можно
Здесь, в песках погребённым…
Ну а может быть, всё же
Где-то плачет ребёнок?..
* * *
Александру ПрорвичуЗапомнилось:
В санбате до ковша
Не дотянусь –
Отказывало тело.
И, на свиданье с вечностью спеша,
Чуть засыпал –
Лукавая душа
Вдруг в самоволку выскользнуть хотела.
Контуженный над Вислой на войне,
Догадываться начал я в смятенье:
Ещё есть нечто тайное во мне,
Что телу и душе наедине
Внушить умеет тягу к единенью.
Ведь вопреки и трусости, и лжи,
Где рубежи, где мужества пределы,
Где плыли Каракумов миражи,
Бессчётно раз на выручку души
Бросалось обессиленное тело.
А если тело замышляло зло,
Ожесточённое тупою силой,
И если тело в темноту несло,
Душа его
Так нежно и светло
На путь любви и правды выводила.
Известие о победе
Не веря, что дожили,Странно молчим…
Взъерошило ветром
Пожарища дым,
Иль это сирень –
По разбитым оградам?..
И каска нагретая,
И автомат
Уже ни к чему?..
Ну а всё же – солдат –
Я в каске
На бруствер встаю
С автоматом.
Где – дым?
Где – сирень?
Где – размотанный бинт?
День тёплый…
И – солнце…
А что-то знобит,
Всего лихорадит,
И, чувствую, плачу…
Зачем-то вошёл
Под сарая навес,
И диск отомкнул,
И прикинул на вес:
Войне-то – конец,
Ну, а диск только начат.
Родина – прежде всего
Я учусь у себя самого –У того, кто юнцом желторотым
Приоткрыл заводские ворота.
И пошёл добровольцем в пехоту,
Ибо Родина – прежде всего.
Я учусь у себя – у того,
Кто немало протопал солдатом,
Кто работал штыком и прикладом,
И от пули прикрыл лейтенанта,
И под пулями вынес его.
Я учусь утверждать существо
Чувств, которые боем не стёрты,
Чтоб сливалась бы с мягкостью твёрдость,
Как сливалась со мной гимнастёрка, –
Я учусь у себя самого.