Всё фальшь, что не молчание

* * *

Вот, вдохновеньем даровит,

но обделён талантом тщетным,

увлечь старается пиит

очей огнём и слогом бедным.

Грешно куражиться над ним,

но и внимать невыносимо.

Закройся поскорей, сим-сим,

лишь молишь, словно раб сим-сима.

Зачем вообще сюда…

                                 А где

дышать надежде неподвижной,

прозрачной от житья в среде

непревзойдённой, мёртвой, книжной?

А здесь и гендер, и гормон,

и губ азарт, и плоти морок

витают с четырёх сторон,

щекочут переборки створок.

И что ж, что нету на земли

                                 таланта?

Мир и сам бездарно

устроен. Сколь его ни зли –

в горсти сжимает благодарно.

Дыши, терпи, кривись, вбирай

флюиды чортовы.

                       Лопатки

до тошноты набей и в прятки

бодрей с монадами играй!

Утро в деревне

Придёт ко мне безумное дыханье,

и кровь по жилам потечёт бойчей,

беспаузное птичье щебетанье

тщету обрушит тишины ничьей.

А если воздух я глотать устану,

то сходку спровоцирую ворон.

Растерянной душе полёт в нирвану

лысеющий предложит лже-Харон.

Злой кислород, озон остервенелый,

азот смиренный, водород пустой.

Измотанный упорной Филомелой,

уже и сам кричишь, как козодой.

Всё фальшь, что не молчание.

                                     Молчанье

высокомерно. Воздух сыроват.

Но уж прорезан первыми лучами

рассвета в тыщу птичьих киловатт.

* * *

Мы выкурим цигарку

последнюю, и всё.

Прощай, прощай, покурим

нескоро уж с тобой.

Живи пока что дальше,

меняя то на сё,

и вспоминай меня и,

конечно, мой гобой.

Бесспорно, всё пропало

и дно захламлено.

Нечайными словами

лишь можно закружить

волшебные чаинки

живого пепла, но

сколдуется ли Феникс,

способный повторить

нетвёрдый день, туманом

скрывающий хандру,

прохладный, чуть рычащий,

твой выговор речной,

склонённую над сахар-

ной ватой детвору.

И нас, стоящих рядом,

как лист перед травой.

* * *

Вот ты, вполне уже возможно,

не очень-то теперь и ты,

поскольку сбыл неосторожно

розовощёкие мечты.

И, к счастию приговорённый,

у совершенства под пятой,

лежишь, соитьем усмирённый,

с довольной женщиной не той.

Счастлив! К чему теперь рыданья,

злых аонид угрюмый хор,

когда Италья и Испанья

пытливый усладили взор.

Когда в суглинок парадиза

уложен чаемый улов –

морского беззащитность бриза

и океанских рык валов.

Когда басы бесов вдудели

в ушную раковину те

слова, которые хотели

растаять в чёрной немоте.

Чуди теперь, как Гауди, и

ундин надеждами пытай.

Король не пойманный Сардиний.

На майской уплывая льдине

за ойкумены жидкий край.

* * *

Перепутав число зубов

алфавита и букв во рту,

я скажу тебе про клопов:

ах, они перешли черту!

Про любовь бы хотелось (ведь

полыхает во мраке плоть)

говорить мне и даже петь,

но клопов учинил Господь.

Коль тебя поцелует клоп,

будешь яростью ты распят.

Мог из малых сих мира кто б

больший в дом наш внести распад?

Мебель сдвинута, вонь в щелях,

перевёрнут диван-старик.

Сон ночной превратился в прах.

Мунк, не Мунк, а исторгнешь крик,

вспоминая, как гул затих,

как в больничке, в беззвучных снах

в штыковую ходил на них

и бен Ладеном палец пах.

* * *

Заиндевевшее индиго,

дитя мороза и севрюги,

в ночи несытой свищет дико,

тревожа призраков округи.

Занесено его сознанье

крупой безумья бури щедрой.

Мужайся, Божее созданье,

закусывая ужас гетрой!

Тебе, как отсвистишь, примстится

покой, во сне прогонит вьюгу

                                         к чертям

Сидящего десница.

По правую, как пишут, руку.

Новогоднее

Что остаётся после,

                           после

всего, что ясно наперёд?

Любимая воркует подле,

от счастья сдохнуть не даёт.

И сын всамделишный туда же.

А твой мифический Грааль,

все переублаживши блажи,

уж на одном чадит кураже,

чаруя непривитых краль.

Что остаётся после?

                            Мантры

небесной старомодный гуд.

Евтерпы тёмные бастарды

осанну нежити поют.

Они родня тебе, не морщься.

С тобой до точки лишь они.

Что будет дальше? –

                         Залп, огни,

всё,

        всё, о чём ни заикнёшься…

* * *

Звезда велела пить игристое –

мы подчиняемся звезде.

Надень пальто своё пятнистое,

в кофейной будто бы бурде.

Да ладно, не кусайся – модно,

клянусь, я верую! – оно.

…За мессианство сумасбродное,

за ядовитое руно.

Пройдём в обнимку

      градом святошным –

бликует Новый год окрест.

…За мраз над континентом радужным

и за торнадо выше звёзд.

За смерть от ярости, достойную.

За рай, надёжный и простой,

с музыкою развязно-томною

и плоти памятью густой.

* * *

На – она уже остыла,

Боже мой, моя душа.

Вечно плакала и ныла,

угрызеньями шурша.

Вся до ниточки ослабла,

одолеть стараясь хлад.

На платформе объявили

остановку «Зиккурат».

На – храни её и, если

жрать захочешь, отогрей.

Мне – узнать осталось, есть ли

жар без дна (у якорей),

рай без музыки (у пенья),

синь без просыпу (у сна)

в полынье сердцебиенья,

для которой плоть – блесна.

* * *

                          Глаголом жечь сердца…

Покинув голубой двухтомник,

забыв про всех, кого обжёг,

мчит в катарсисоферомонник

отлично сложенный стишок.

Теперь лишь боги будут нежно

им, безупречным, обладать,

а сочинитель безмятежно

конца love story ожидать.

Он ведает – грустить не стоит:

стишок (печаль творца светла)

в катарсисогиперболоид

засунут, вылюбив дотла.