Замечательно, что сношения, завязавшиеся между Россиею и представителями европейского просвещения, не были зачаты и продолжаемы равными с обеих сторон договаривающимися лицами: с одной видим литераторов, с другой – двор и вельмож. Представители нашей литературы не были участниками в деле, которое, казалось, должно было быть ближе к ним, нежели к тем, которые были на виду. Литература и литераторы наши оставались в стороне. Даже и в то время, когда один из полномочных французской философии, Дидерот, приезжал в Россию, то и тут не последовало никакого сближения между ним и нашими авторами. По крайней мере не отыскиваем ни одного следа тому ни в сочинениях Дидерота, ни в сочинениях соотечественных. Кажется, то же можно заметить и относительно к пребываниям Альфиери, Бернарден де Сен-Пьера и других известных писателей, посещавших Россию в прежние года. Всё это подтверждает доказательство, что между литературою нашею и нашим обществом не было ничего взаимного... Изыскать и означить причины явления сего вовлечёт в исследование слишком глубокое и многостороннее. Довольно указать на иные, которые более других на виду и едва ли не богатее в последствиях. Недостаток в основательном учении, недостаток в звании, которое по месту своему в чиноположении гражданском могло бы исключительно посвятить себя трудам ума и видело в них единую цель, доступную честолюбию, свойственному всем званиям; обязанность дворянства, более или менее, но вообще грамотного, служить, и алчная нетерпеливость достигнуть офицерского чина в лета, когда ещё не стыдно быть слушателем университетских лекций, – вот, без сомнения, одни из главных причин застоя нашего в движениях мысли и творческой деятельности. От сих причин, несмотря на исполинское движение, данное России Петром, поощрённое Екатериною и осенённое покровительством преемниками их, нет у нас ещё доныне литературы истинной, полной, коренной, литературы, которая была бы живою отраслью государственного благоденствия и непосредственным существованием людей, служащих отечеству трудами ума своего, как воин служит ему на поле брани, судия в храминах закона, торговец на стезе промышленности.
Сии соображения, сии применения наблюдений общих к положению частному, в котором находимся, родились в уме моём при мысли обозреть жизнь и труды Фонвизина. Готовясь к сему начертанию, мне хотелось вникнуть в свой предмет, обойти его со всех сторон и коснуться до пределов, ему соприкосновенных. Я не боюсь протяжения и плодовитости, может быть, оттого что не умею быть кратким. Любя видеть в литературе не одну науку слов, но и науку жизни; не науку, действующую в обведённом очерке и одиноко служащую себе средством и целью, но науку всеобъемлющую и вездесущую, помня, что если, по выражению Бюффона, в слоге весь человек (le style c’est l’homme), то в литературе весь народ, я должен был решительно приступить к исследованию предлежащего запроса, не стесняясь схоластическими формами и этикетом академического благочиния.
Вот, так сказать, оглавление соображений, которые должны были служить мне руководствами в моих изысканиях и в согласовании оных.
Фонвизин один из малого числа писателей наших, которые выразили себя в сочинениях своих; сочинений его немного, это правда, но он умел быть оригинальным посреди подражателей. Главные творения его имели много успеха в своё время; они носят штемпель ума и эпохи его, не утратили и ныне ходячей цены и сохранились в народном обращении.
Фонвизин жил в царствование Екатерины. Екатерина любила ум не только за границею, но и у себя дома, покровительствуя ему в чужих землях, благодетельствовала она ему и в Отечестве. Примеры покровительства, оказываемого царями дарованиям и отличиям природным, нередки: во власти есть обыкновенно тайное начало великодушия, возвышенное сочувствие, которые понимают возвышенность и готовы сблизиться с нею; но двор Екатерины представляет нам исключение, ему свойственное. Вельможи, любимцы власти, разделяли с Екатериною благоволение её к людям, которые соперничествовали им на поприще вовсе отдельном, противопоставляя аристократии породы и чинов отступную, непокорную аристократию ума и дарований. За границею ездили они на поклон к Фернейскому отшельнику, отшельнику нового рода, который имел свой двор и своих ласкателей; задирали учтивостями и ласками всех чужестранных баловней литературной молвы и в своём Отечестве не чуждались сообщества, а напротив искали приязни людей, заслуживших известность умом и несколькими остроумными страницами или счастливыми стихами.
Фонвизин был современником эпохи благоприятной, был действующим лицом на сцене петербургской, в сей сфере деятельности русской, в сём средоточии русской гражданственности; он был преимущественно писатель драматический и сатирический, следовательно, живописец и поучитель нравов.
Обозревая сии объёмы, я говорил себе, что из биографического портрета Фонвизина может выйти историческая картина общества. Но после многих исследований и применений не нашёл и связи, и полноты в предмете своём, растворённом на все стороны. В обществе не дознался я отголоска Фонвизина, и в самом Фонвизине отыскал я мало отпечатков общества. Например, комедии его – не картина нравов, господствовавших в обществе: некоторые из списанных им, соглашаюсь, и верны, и подсмотрены с природы; но истины сии суть почти отвлечённые, отдалённые, без живого применения к лицам, для коих они писаны были. Комедии Фонвизина были читаны и играны в столицах; театров по губернским городам, домашних театров тогда если и было, то весьма немного, следовательно, настоящие простаковы в глуши губерний и деревень, вероятно, и не знали, что двор смеётся, глядя на их изображения. Вероятно, были недоросли и бригадиры и в числе зрителей комических картин Фонвизина, но комик колол не их глаза. Смех их был оттого добродушнее, но менее было и пользы. Следовательно, и здесь автор и публика его не были в непосредственном соприкосновении. Но довольно: к комедиям Фонвизина обратимся в своё время.
После продолжительного введения пора приступить к самому предмету, подлежащему рассмотрению нашему: жизни и литературным трудам Фонвизина. И здесь придётся нам сетовать о скудости способов: применять жизнь действительную к явлениям жизни умственной. Биографические материалы у нас так недостаточны, что, при неимении принадлежностей и красок для написания исторической картины, едва ли можем написать и портрет во весь рост. Наша народная память незаботлива и неблагодарна. Поглощённая суетами и сплетнями нынешнего дня, она не имеет места в себе для преданий вчерашнего.
Кн. Вяземский
1830, № 3