Не представляю, как это объяснить. И даже назвать. Есть такое состояние – пред-сон. Ты там не спишь, только начал ещё уплывать, знаешь, что лежишь, но уже краешком сознания видишь инобытие, кармашек сна.
Там и сюжеты другие, не как в настоящих снах: короткая вспышка, чёткий кадр.
Даже свет там, подсветка – другие.
Вот опять утром вижу такой пред-сон. А там снова, как и неделю назад, женщина, сидящая сзади, мне говорит: «Пусть ваша дама снимет шляпу, мешает».
Так она меня уже в прошлый раз достала (нет рядом со мной никакой дамы, никакой шляпы на несуществующей даме нет, только перекинут чей-то плоский белый плащ через соседнюю спинку), что вместо того, чтоб сказать «пересядьте», как в прошлом таком пред-сне, я просто в раздражении выныриваю.
...Белый плащ, сложенный и перекинутый через спинку кресла, похож на крыло.
Вспомнил тут сказку Андерсена про сестру и её братьев, превращённых в стаю диких лебедей.
Как она вязала им из жгучей крапивы рубахи-кольчуги, обречённая на молчание, как обвинили её в колдовстве (а она всё вязала и вязала в сырой камере эти рубахи), как приговорили к костру (а она и на палаческой телеге вязала обожжёнными руками последнюю рубаху). И как слетелись вдруг к телеге одиннадцать лебедей, как накинула она на всех рубаху-панцирь одну за другой. И как белоснежные птицы превратились в людей и все увидели чудо.
Но меня всегда мучила мысль, ещё в детстве: что было потом с тем братом, которому досталась не довязанная до конца рубаха? У которого торчало лебединое крыло из крапивного рукава. Что он делал потом, как жил: в сущности, уродом, гибридом? Что думал? «Почему именно я? Может, она меньше всех любила меня? Если стала набрасывать рубаху на меня последним».
Он ведь хоть и с крылом, но, как воин, вернувшийся с войны, без руки. Ходит теперь с пустым рукавом. Тот с настоящим пустым рукавом. Этот с крылом. Та же идея зияния.
А вдруг он хотел осенью улететь? Странной этой частью своей. Всё тело, нет, не хотело: тело хочет забиться в нору, в дом, заготовить побольше припасов. И только одно крыло нервничает, болит. Фантомной болью полёта. Пора, брат, пора. «Куда пора, сестра моя, недовязанное крыло?» Туда, где белеет за тучей гора. Ну, может, и не гора, может, мы и не орлы, пожиже будем, но туда, туда, где можно лететь – над озером и рекой, над темнеющими лесами, над желтеющими холмами, над вашими маленькими, как прямоугольнички, человеческими домами.
Кстати, как высоко летает лебедь? Уточнил: два с половиной километра. Хотя изредка может подняться и до девяти. Это выше Эвереста. Зачем? Господи, это как от моего дома до Красной площади, если положить высоту полёта лебедя плашмя.
Вообще, хорошая идея: я сегодня прошёл высоту лебедя, а вчера только высоту галки, а завтра одолею высоту стервятника Рюппеля, также положенную плашмя. Стервятник, названный в честь немецкого биолога, летает выше всех птиц, достигая высоты 11 300 метров. Впрочем, может быть, он один только раз так и летал.
...Опять вижу пред-сон: лечу очень высоко, непонятно как. Без парашюта и крыльев. Чудом лечу. Вдруг сзади голос (может, ангел, может, стервятник): «Подвинься».
Как будто ты можешь в небе кому-то мешать, что-то собой загораживать: вот же оно какое огромное.
А потом снова голос за спиной (хоть я и подвинулся): «Можете не летать? Очень мешает».