Андрей Соколов
160 лет со дня рождения исполнилось в августе Дмитрию Мережковскому (на фото). В 1919 году этот неоднозначный человек навсегда покинул Россию, умер в Париже и сегодня всеми практически совершенно забыт. А ведь в начале ХХ века его литературная слава гремела, и не только в России. Литератора 10 раз выдвигали на Нобелевскую премию, однако в итоге получил её Иван Бунин. Впрочем, сегодня мы бы хотели напомнить читателю не обо всём творчестве Мережковского, а о его любопытном апокалиптическом эссе «Петербургу быть пусту».
Будущий писатель-эмигрант, вошедший в историю русской словесности как один из основателей символизма и историософского романа, родился в Петербурге в 1865 году. Литературой интересовался с детства и с 15 лет уже публиковался в различных журналах. После окончания гимназии Мережковский успешно получил образование на историко-филологическом факультете Петербургского университета. В 1888 году была напечатана первая книга писателя – «Стихотворения». Спустя 4 года свет увидел второй сборник, под названием «Символы». А в 1905 году из-под пера писателя вышла трилогия, которая называлась «Христос и Антихрист», прославившая его на всю Европу.
Революцию Дмитрий Сергеевич не принял, а большевиков люто ненавидел. На Петербург, где он родился и прославился, Мережковский смотрел глазами мистика и предвещал ему всяческие несчастья.
«Моя ежедневная прогулка – по Летнему саду, мимо домика Петра Великого, – начинает своё эссе автор. – Там на старых липах множество вороньих гнёзд. Когда убийцы Павла I проходили ночью по средней аллее сада к Михайловскому замку, то поднялось такое карканье, что заговорщики боялись, как бы не проснулся спящий император. Вороны и надо мной каркают...
И вот в последнее время мне чудится в их карканье злое пророчество, то самое, за которое в 1703 году, при основании города, били кнутом, ссылали на галеры, рвали ноздри и резали языки: «Петербургу быть пусту...» Веря этим пророчествам, русские люди, насильно загнанные в «Парадиз», говорили, что здесь жить нельзя, что город будет снесён водой или провалится в трясину.
Осенью 1905 года я как-то раз вечером шёл по Невскому. Вдруг все электрические фонари потухли. Наступила темнота, словно чёрное небо обрушилось. Подростки-хулиганы засвистели пронзительно, и раздался звон разбитого стекла. По направлению от Аничкина моста к Литейной бежали чёрные толпы. Ковыляющая старушка-барыня со съехавшей набок шляпой закричала мне в лицо: «Не ходите, там стреляют!» И мне действительно послышались или почудились выстрелы. Было страшно, как во сне. И вспомнился мне сон. Впрочем, снов рассказывать не следует. Только два слова. Чёрный облик далёкого города на чёрном небе: груды зданий, башни, купола церквей, фабричные трубы. Вдруг по этой черноте забегали огни, как искры по куску обугленной бумаги. И понял я, или кто-то мне сказал, что это взрывы исполинского подкопа. Я ждал, я знал, что ещё миг – и весь город взлетит на воздух, и чёрное небо обагрится исполинским заревом».
Своё апокалиптическое эссе Мережковский написал в 1908 году, уже после революции 1905 года, когда он вместе с супругой Зинаидой Гиппиус, напуганный и ошеломлённый, уехал в Европу. Но скоро вернулся.
«Я уехал, – продолжает он, – в том же году, когда уже почти всё было кончено; вернулся этой осенью, в самое сердце реакции, в самое сердце холеры. Ни той, ни другой не видно конца. Каждый день на страницах «Нового времени» печатается Memento mori: «Заболело 17 человек, умерло 9». Кажется, на всём Петербурге, как на склянке с ядом, появилась мёртвая голова. Сведущие люди уверяют, будто бы холера никогда не кончится и устье Невы сделается необитаемым, как устье Ганга: «Петербургу быть пусту…»
Тогда он, как и все русские интеллигенты, усиленно расшатывал государственный строй в России, провозглашая, что как только рухнет ненавистное им самодержавие, тут же наступит желанное царство «счастья и свободы».
«Надо прожить несколько лет в Европе, чтобы почувствовать, что Петербург всё ещё не европейский город, а какая-то огромная каменная чухонская деревня, – поносил он город, в котором родился. – Не вытанцовавшаяся и уже запакощенная Европа. Ежели он и похож на город иностранный, то разве в том смысле, как лакей Смердяков «похож на самого благородного иностранца»…
Да, Петербург не изменился, и в этой-то неизменности, неизменяемости – «лицо смерти»… Петербург выращен, вытащен из земли или даже просто «вымышлен», – заявлял Мережковский.
«В 1714 году Пётр задумал умножить Петербург; заметив, что в городе медленно строились дома, царь запретил во всём государстве сооружать каменные здания с угрозою в противном случае разорения имения и ссылки. Постановлено было на всех судах, проходивших в Петербург через Ладожское озеро, также на всех подводах привозить камень и сдать его обер-комиссару...»
Ещё бы не умышленный город!»
Так восклицает Мережковский и обрушивается на Пушкина, который Петербургом восхищался.
«Недавно, – пишет он, – по поводу холеры, один врач в Городской думе заметил с цинической, но живописной грубостью, что «весь Петербург стоит на исполинском нужнике».
Красуйся, град Петров, и стой
Неколебимо, как Россия...
– восклицает Пушкин. Ужасно то, что этот исполинский нужник – исполинская могила, наполненная человеческими костями. И кажется иногда в жёлтом тумане, что мертвецы встают и говорят нам, живым: «Вы нынче умрёте!» – как сказал Печорин Вуличу, заметив на лице его «странный отпечаток неизбежной судьбы».
«Медный всадник» – «петербургская повесть» – самое революционное из всех произведений Пушкина. «Пушкин представлял поэму в цензуру, – говорит Ефремов, – но разрешения на напечатание не последовало». Если бы поэму поняли как следует, то, чего доброго, и в наши дни не последовало бы разрешения…
О мощный властелин судьбы!
Не так ли ты над самой бездной
На высоте, уздой железной
Россию вздёрнул на дыбы?
Дыбой называлось орудие пытки, на котором били кнутом… Петербург и есть та «вечная дыба», на которой пытают, – Христос или Антихрист?
Достоевский понял, что в Петербурге Россия дошла до какой-то «окончательной точки» и теперь «вся колеблется над бездной».
…над бездной…
Россию вздёрнул на дыбы.
Но нельзя же вечно стоять на дыбах. И ужас в том, что «опустить копыта» – значит рухнуть в бездну…»
«По Петербургу пронеслись вдруг слухи, что у Калинкина моста стал показываться по ночам мертвец в виде чиновника, ищущий какой-то утащенной шинели и сдирающий со всех плеч, не разбирая чина и звания, всякие шинели.
Это Акакий Акакиевич. Мертвец ухватил за воротник «одно значительное лицо»: «А, так вот ты наконец… Я тебя того…» – «Ужо тебе!»
Навстречу Медному всаднику несётся Акакий Акакиевич. И не он один. Бесчисленные мертвецы, чьими костями «забучена топь», встают в чёрно-жёлтом, реакционно-холерном тумане, собираются в полчища и окружают глыбу гранита, с которой Всадник вместе с конём падает в бездну...»
«Несколько лет назад, в один морозно-ясный день, появились вокруг низкого солнца над Петербургом какие-то бледные радуги, похожие на северное сияние, – пишет он в завершение своего эссе-предсказания. – Видевшие помнят ли или забыли, как забывают ныне всё, что было? Было, как не было. Когда я смотрел на это знамение, то казалось, вот-вот появится «конь бледный, и на нём всадник, которому имя смерть».
Смерть России – жизнь Петербурга, может быть, и наоборот, смерть Петербурга – жизнь России. Глазами смотреть будут и не увидят; ушами слушать будут и не услышат. Не увидят «Всадника на белом коне», не услышат трубного голоса: «Петербургу быть пусту…»
То страшное, что предсказывал Мережковский ещё в 1908 году, с Петербургом произошло. Город стал жертвой невиданной ещё в истории революции, затем Гражданской войны. А потом такой же невиданной в истории блокады, в которой погибло более миллиона его жителей. И сам Мережковский стал жертвой своих же собственных страшных пророчеств: он оказался изгнанником, все прежние его почитатели от него отвернулись, а на похороны в Париже писателя, былого кумира литературного Петербурга, никто не пришёл...
«Петербургу быть пусту» – пророчество царицы Авдотьи, первой жены Петра I, – наверное, самая знаменитая фраза, сказанная кем-либо когда-либо о городе на Неве. Её повторяют поэты и учёные, учителя и экскурсоводы каждый раз, когда говорят о наводнениях, грозящих Северной столице с самого его основания. На самом же деле царица Авдотья такого не говорила! Это фразу придумал Мережковский.