По многим формальным признакам Андрея Арьева (на фото) относят к литературным критикам. Им написан целый корпус актуальных критических текстов о своих современниках: Битове, Бродском, Кривулине, Сосноре. Присутствует и профессиональная специализация: творчество Сергея Довлатова и Георгия Иванова. Значение его фигуры и написанного в том, что во всех своих текстах Арьев остаётся внутри литературы, делая её понятной и близкой читателю. Он не боится остаться наедине с книгой и её автором – качество редкое для современного критика, а тем более историка литературы.
Говоря о критике, мы, как правило, имеем в виду один из вариантов её прочтения. В советское время сложился канон советского критика. Текст на две трети должен был состоять из пересказа и на одну треть из размышления автора на темы заведомо абстрактного, метафизического уровня. Тут царил полный произвол с оттенком вполне себе идеалистического волюнтаризма. Возрастные авторы любили поговорить о проблемах молодёжи, а бывшие школьные жертвы учителей физики и математики плодотворно осмысляли перспективы научно-технической революции.
Были и те, кто дерзко нарушал правила пропорций. Например, заслуженной славой пользовался Лев Аннинский, сводивший к минимуму часть первую и воспарявший сознанием в части второй. Это будоражило и вызывало ощущение невероятной новизны. В любом случае утвердилось представление, что текст нужно к чему-то «пришить». В годы перестройки это привело к тому, что критики дружно подались в пламенные публицисты. Одни квалифицированно разоблачали преступления сталинского режима, другие не менее аргументированно находили в политике «кремлёвского горца» черты русского провиденциализма. Мало кто замечал тогда и сказал сегодня, что тем самым литература превращалась в нечто прикладное, зависимое от политической конъюнктуры.
Сегодняшней критике свойствен перекос в сторону абсолютизации текста как такового. Он изолируется от всего и всех, включая автора, и подобно базаровской лягушке рассекается, кромсается. Публике глубокомысленно предъявляются останки несчастного земноводного, умученного ради высоких познавательных целей. Со времён оных, когда анализ сводился к унылому изложению прочитанного, авторы поднаторели, переняли, освоили сомнительное для сознания наследие французских философов прошлого века. Критические тексты принято щедро украшать дискурсами и нарративами, нагружать как бы теорией. И эта как бы глубина маскирует тот банальный факт, что авторам, по сути, нечего сказать. «Нечего» влечёт за собой неизбежное «некому». В литературу перестали верить, она перестала быть интересной.
В чём уникальность и необходимость Арьева на фоне явного спада современного литературного процесса? Здесь следует обратиться к ключевым именам его работ – Сергею Довлатову и Георгию Иванову. По поводу первого вроде бы всё ясно. Право многолетней настоящей дружбы с одним из самых читаемых классиков (сочетание не такое частое, как нам кажется) даёт пожизненный абонемент как на «профессиональное осмысление», так и на «живые, непосредственные воспоминания». В полк друзей Довлатова одно время записывались охотно, повзводно, справедливо рассчитывая на некий профит. Уникальность Арьева в том, что со знаменитым другом он пересекается не только биографически, что понятно всем, но и эстетически – далеко не очевидное сходство. Высший уровень литературы, по Довлатову, – сложное, но без швов перетекание жизни в литературу и обратно. Все прекрасно знают, как часто друзья и знакомые писателя находили свои излишне живые, неприятно убедительные, а потому обидные портреты на страницах книг Довлатова. При таком подходе «литературность» одинаково враждебна и жизни, и литературе. «Литературность» превращает книгу в изолированный для сознания набор комбинируемых знаков. Парадокс в том, что жизнеподобие достигается за счёт самого тщательного отбора и «переосмысления» исходного материала до степени неразличения литературы и действительности.
Известная потребность Довлатова в читателе, недоверие к идее элитарности культуры продиктованы именно этим качеством настоящей литературы. Возможно ли с известными поправками на жанр перенести названные принципы в критику? На первый взгляд – практически нереально, если опираться на опыт прошлого и практику дня сегодняшнего. Но Арьев убедительно показывает, что это работает. Как и положено в настоящем искусстве, мы не понимаем, как это сделано, но ощущаем несомненный конечный результат. Однажды писатель сказал, что ему интересно думать о жизни Георгия Иванова. В этих внешне простых словах и заключается один из секретов притягательности и нужности творчества Андрея Арьева. Сложность культуры не противоречит интересу к ней.
Арьев пишет статьи, публикует переписку поэта, выпускает книги на протяжении нескольких десятков лет. И нельзя сказать, что сам Георгий Иванов не изменился за это время. Как бы странно это ни звучало. Нужно сказать, что сам поэт умел запутывать современников. Одни только «Петербургские зимы», ставшие объектом дружных проклятий со стороны жертв «воспоминаний» Иванова, сотворили отдельный сюжет в русской литературе. Как видим, здесь русский поэт, выходец из Петербурга Серебряного века, окончивший свои дни на юге Франции, находит своего прямого продолжателя в русском прозаике, через полвека после него эмигрировавшем из Ленинграда в Америку. И таких неявных перекличек и разнесённых по времени «рифм» при сквозном чтении Арьева оказывается немало. Особая ценность заключается в их непрописанности, радости самостоятельного читательского открытия. В советские времена в ходу была неплохая, но сегодня подзабытая формула оценки прочитанного: «Книга заставляет думать». Подобный эффект возможен лишь при условии, что отдельные части не совпадают между собой, а встраиваются в единый известный лишь автору замысел.
Документы, письма, мемуары для Арьева не самодостаточны, хотя сами по себе и являются свидетельством огромного, непростого труда. Они служат строительным материалом. Как я уже говорил, отдельные свидетельства об Иванове вступают в конфликт между собой, что не мешает им быть верными и истинными для каждого момента времени. Можно многое списать на непростой характер самого поэта, его стремление решать личные вопросы с помощью литературы, одновременно ощущая её как часть собственной судьбы. Порой Иванов срывался в проклятия в адрес «русской литературы, которая погубила». Но свой последний час он встретил с томом Пушкина. Пристрастность и несправедливость – оборотные стороны нежелания и невозможности разделить литературу и жизнь. Наверное, сегодня подобное выглядит чрезмерным, но как раз в этом Иванов совпадал с духом своего времени, с тем, как жили его литературные друзья и враги.
Арьев убедительно показывает, что в эмиграции, в условиях, не располагающих к писательству, русская литература выживала, пусть и растратив себя, за счёт невероятной концентрированности на предмете своего назначения. «Про запас» создавался огромный материк, очень быстро в силу тектонических исторических сдвигов ушедший на океанское дно. Мы сегодня видим лишь его вершины, возвышающиеся над водой. Статьи и книги Арьева объёмно и в деталях «дорисовывают» подводные части, делая их видимыми и близкими. При их чтении рождается неизбежная аналогия с нашими днями – временем изоляции и упадка литературы. Как его пережить? Наши предшественники выбрали самый нелёгкий и затратный способ. Что-то подсказывает, что иного варианта нет и для нас. Но то, что вчера и сегодня делал и продолжает делать писатель, рождает осторожный оптимизм в отношении и нашего возможного отражения в будущем.
Несколько месяцев тому назад в свет вышел очередной отчёт о проделанной работе: «Был целый мир: книга о Георгии Иванове». В аннотации книга названа итоговой. С этим не хочется, да и нельзя согласиться. Сам жанр, в котором пишет Арьев, не предполагает конечного пункта, исчерпывающего знания, последнего слова. А значит, мы вправе рассчитывать на то, что работа не остановится. Как говорил один близкий друг Андрея Юрьевича Арьева: «Литература продолжается. И ещё неизвестно, куда она тебя заведёт».
Поздравляем Андрея Юрьевича Арьева с 85 летием! Желаем крепкого здоровья, новых интереснейших исследований и многих радостей!