ПОЭТОГРАД 
* * *
Николаю Ивановичу Тряпкину
Дано нам жить под строгим небом –
у верной Родины в горсти,
чтоб, умирая,
русским хлебом
по всем окопам прорасти.
Как сеятель в часы восхода,
Любовь,
что Господом дана,
бросает
только в чрево рода
свободы вечной семена.
* * *
Там,
где гудит страна, предвосхищая сечу,
и незачатый плод кричит из бездны дней,
там всем нам танцевать
за голову Предтечи
и, получив её, не знать, что делать с ней.
О, бедный мой народ, разверившийся
в Слове,
на горе и крови свой замесивший хлеб,
беззубым ртом опять свистаешь
клич соловий
и точишь лезвие впотьмах своих судеб.
Искупят сыновья отцовскую проруху.
И день придёт, когда сердца отпустит
ржа.
Но не дано нам знать,
подняв на ближних руку,
как светел Божий Лик
на полотне ножа…
* * *
Где мосты сожжены и деревни погублены
и где воздух тлетворный бесплоден и слеп,
где могучие руссы под корень подрублены,
там цветёт наш корявый,
безрадостный хлеб.
И где катит тягуче –
с последними силами
смерть-старуха свой крест –
на скрипучей оси,
окопалась земля родовыми могилами
среди глада и мора великой Руси.
* * * 
Глаз мёртвой девушки чуть-чуть
подслеповат.
В него война глядится, словно в воду.
И видит сквозь него слепой солдат
кровавый путь в Господнюю свободу.
Се попущенье пасмурных времён, –
где в гневе поднял камень брат на брата, –
в бесславной бойне не оценит он
и не опустит дула автомата.
И тени искорёженных друзей,
взывая к мщенью, восстают из праха.
И ангел – в окровавленной слезе, –
взмахнув крылом, сползает на рубаху
и чёрный штык.
А враг придёт назад,
как подлый тать…
И повернувшись к Богу,
обняв холодный труп, сидит солдат
и мёртвым глазом смотрит на дорогу.
* * *
З.П.
Я не сторож брату своему.
И не брат я сторожу тому,
кто стрелял на соловьиный шорох,
кругом первым сделав Колыму.
Я не сторож брату твоему,
что поверил в гордую войну.
И стрелял на север, юг и запад,
доверяя Богу одному.
Просто брат я брату своему,
просто честь не подчинить уму,
просто он тогда меня не выдал…
И теперь мне трудно одному.
Я не сторож брату своему.
Приглашаю всех на Колыму…
Я в Москве люблю ходить на небо,
А ещё – в Бутырскую тюрьму…
МАСЛЕНИЦА
В.М.
Кто на Руси не любит шумной казни,
весёлой разудалой русской казни –
с блинами, и икрой кроваво-красной,
и водкой серебристо-ледяной?!
Гуляй, честной народ,
сегодня праздник,
гуляй, братва, и пей
за сырный праздник.
Царь-батюшка не любит
трезво-праздных,
царь-батюшка сегодня сам такой…
Попеть бы, погулять бы,
побухать бы
и с каждой спелой бабой
справить свадьбу.
Под утро свадьбу, ночью
снова свадьбу.
Чё рот раззявил, наливай полней!
Кто кровь не любит погонять
по венам,
севрюжинку и с хреном и без хрена,
язык русалки к яйцам или к хрену!
Ух, расплодилось по весне дряней…
Как весело, легко снежинки
кружат,
румяных мягких баб головки
кружат.
Из сочных девок груди прут наружу
и набухают солнцем и весной.
И парни, затянув себя потуже,
друг дружку лупят искренне
по рожам,
по красным мокрым и счастливым
рожам.
Ведь праздник, праздник к нам
пришёл домой!
Дудят рожки и громыхают трубы,
и чарочки братаются друг с другом.
Лихой купец целует девок в губы
и самым сочным дарит соболя.
И казнокрад монаху дует в уши
и нищим пятаки бросает в лужи.
Ведь завтра он уже царю не нужен,
башка его не стоит и рубля...
И вот везут по кочкам и ухабам
большую разухабистую бабу,
соломенную фифу, дуру-бабу.
Не баба – смерть уселась на санях.
Её когтит медведь, она и рада.
Цепной шатун-медведь.
И нет с ним сладу.
Он мясо жрёт, пьёт водку с шоколадом.
И пиво пенно плещется в бадьях.
Вокруг идёт-гудёт война-работа,
храп лошадей и псовая охота.
И мне охота, и тебе охота, –
так получай метлою в левый глаз.
Ну, потерпи, соколик, белый голубь…
Ты победил, – тебя за шкварник –
в прорубь,
глотни с ведра. И голым задом – в прорубь.
И ещё раз. И двести сорок раз…
А праздник разгулялся, шумный праздник,
полнеба подпалил уже проказник.
Он, как жених, красив палач-проказник, –
лишь спичкой чиркнул. И – за воротник.
Он язычком ласкает бабу красным, –
огонь, огонь, ах, как она прекрасна
в страданьях… Кто не любит шумной
казни…
Кто не любил, давно уже привык…
И пьяный попик на корявых ножках
пьёт из горла. И с ним какой-то –
в рожках,
пушистенький – в совсем нестрашных
рожках.
Даёт-суёт хрустящие рубли.
Едят блины и взрослые и дети,
едят блины и «до» и «после» смерти.
У русских – первый блин идёт за третьим.
И за четвёртым – тоже первый блин.
* * *
Грустью я обижен и растрачен –
на тебя, на жизнь, на белый свет.
Я растрачен и переиначен,
бьёт в глаза холодный белый свет.
Это там, где небо было вольно
под крестом могучего орла,
там, где песня-сказка, вспыхнув болью,
по оврагам-кочкам понесла.
Там, где был я верен и уверен
в крепости заветного кольца.
Сердца жар был волчьей страстью мерян
в злых зрачках любимого лица.
И теперь под волчий вой, играя,
как река, – в предчувствии беды –
кровь моя бурлящая дурная
сносит этой крепости следы.
Размыкая ветреные руки
безучастной спутницы-судьбы,
жаркого дыхания разлуки
на твоих губах растут клубы.
Словно с ветки лист – в страну иную –
с губ слетает поцелуя след.
Словно песню спев свою земную –
в небо вышел неземной поэт…
* * *
Зачищены три олигарха…
Но это сверху – Богом данное.
Большой Иван кутит без страха
с опричниною окаянною.
Отрезанными головами
по-над страной собаки лаются.
И птицы с чёрными крылами
с восьми концов сюда слетаются.
Но не берут меня в Малюты.
Теперь Малюта – имя бранное,
как деревянная валюта,
но, впрочем, тоже Богом данная.
Теперь словарь собачий в моде…
Скинхед – какое имя странное.
И я скинхеду дал по морде –
за то, что слово – иностранное.
* * *
В.К.А.
Страну украли. И потерян след.
До послезавтра доживём едва ли.
Гуляет доллар, как хмельной сосед.
При Сталине бы расстреляли.
Куда летим мы, позабыв азы
(всё нам «хип-хоп» и всё нам
«трали-вали»),
забыв, что мы народ, забыв язык?!
При Сталине бы расстреляли.
Кричу я: – Люди, мы ж не хуже всех!..
Но тишина. И я опять в печали.
В печали я! Уныние есть грех.
При Сталине бы расстреляли…