«ЛГ»-ДОСЬЕ
Сергей Есин родился в Москве в 1935 г. Окончил филологический факультет МГУ. Работал главным редактором журнала «Кругозор», литературно-драматического вещания Всесоюзного радио. С 1992 по 2006 г. – ректор, с 1994-го – завкафедрой литературного мастерства Литературного института. Автор романов «Имитатор», «Затмение Марса», «Гувернёр», «Твербуль, или Логово вымысла», «Маркиз», книг «На рубеже веков. Дневник ректора», «Власть культуры» и др. Заслуженный деятель искусств РФ, награждён орденами Дружбы, «За заслуги перед Отечеством» IV степени, лауреат премии «ЛГ» им. А. Дельвига.
– Сергей Николаевич, у вас только что вышло собрание сочинений. Расскажите об этом издании.
– Я никогда не был сугубо расчётливым человеком и не планировал свою писательскую судьбу, исходя из чёткого математического знания. Как начал печататься в издательстве «Терра» лет 20–25 назад, так всё время там и продолжал печататься, пусть и не очень часто. Когда в позапрошлом году директор «Терры» сказал мне, что пора бы напечатать нам твоё собрание сочинений, я сразу согласился. Тем более там у меня выходило и «Избранное». Поэтому, как-то особо не думая, собрал всё, что мне казалось важным из романистики, правда, в последний момент выяснилось, что кое-что я ещё и забыл…
– То есть это не полное собрание?
– Нет, конечно. Не вошло очень многое. Без дневников, без рассказов, без эссеистики, без научных работ, без переписки. Только крупные художественные произведения. И вот что мне показалось забавным: под обложками этих томов соседствуют публикации из журналов «Новый мир», «Знамя», «Октябрь», «Наш современник» – журналов с совершенно разными направлениями. Предисловие написал Владимир Бондаренко, главный редактор газеты «День литературы». У меня с ним были всегда сложные отношения, но в конечном итоге он написал очень интересную статью, очень живую. Иногда советовался со мной, присылал какие-то отрывки, что-то я ему говорил, там есть эпизоды, для меня совершенно забытые, я ведь не тот человек, который перебирает свои медали. Сигнальный экземпляр я получил месяца два назад. По своему обыкновению, я ничего не делаю, чтобы где-нибудь об этом написали. Я вообще очень сильно в писательской судьбе рассчитываю – и напрасно, кстати, потому что жизнь совершенно другая – на абсолютную истину, на всемирную божескую справедливость. Наблюдая, как мои приятели и коллеги упорно пробиваются с помощью прессы, настаивают, ходят, занимаются самопиаром, я думаю: может, я поступаю неверно? Но результаты моей жизни говорят: нет, наверное, я был прав. Не думаю, что у многих авторов моего поколения есть собрание сочинений.
– Каков был принцип отбора?
– Подбирал я вещи, связанные со временем: там есть перестроечный роман, есть роман о 2003 г., есть один детективный роман – «Сам себе хозяин», об убийстве на Енисее. По просьбе директора издательства в этот пятитомник включён роман и о Ленине – «Смерть титана». Есть и игровая антиутопия «Казус, или Эффект близнецов».
– В этом году у вас вышла книга о знаменитом кутюрье Вячеславе Зайцеве, которую «ЛГ» похвалила. Откуда такой интерес к миру моды?
– Всё чрезвычайно просто. Внешним импульсом было то, что «ЛГ» после очередного юбилея Зайцева попросила написать о нём очерк. В этот момент у меня всплыла в сознании маленькая история. Я работаю на радио, я комсомолец. Пытались тогда чем-то занять молодёжь и создали систему молодёжных кафе. Меня поставили председателем совета такого кафе в районе Таганки. Студенты текстильного института тоже участвовали. Был до безумия смешной худой парень, гнулся, ломался, как тростинка, в общем, это была сатира на Америку. Потом я узнал: это – Зайцев. Позже случилось с ним несколько скандалов – с его одеждой, телогрейками. Вспомнив это, я подумал, что раз у меня есть такой эпизод, то почему бы и не написать. Ведь Достоевский говорил, что достаточно трёх эпизодов из детства, чтобы написать роман. И вот я написал первый очерк, большой, на всю полосу. Потом мы подружились с Зайцевым, он приехал на мой юбилей. Через два года меня попросили опять написать о нём. Но связи-то уже установились: если у него какой-нибудь просмотр – меня зовут. Я три раза ходил на примерки Зайцева для спектакля в Малом театре, побывал у него дома, посмотрел его коллекции. Я вообще очень внимательно слежу за искусством. У меня в душе такая копилка про всех: режиссёров, художников, актёров.
– Да, известна и ваша любовь к театру, ваше особое отношение к Татьяне Дорониной, недавно отметившей свой юбилей. Не было желания, кроме статей о ней, написать ещё и книгу?
– Было. Но, во-первых, это невероятно трудно, потому что книгу о себе она уже написала. Второе: я знал, что Галина Ореханова уже подготовила такую книгу. Я не мог бы написать о Дорониной большую книгу: чтобы сделать это, нужно хоть один спектакль провести с ней начиная с репетиции. Татьяна Васильевна ведь довольно закрытый человек, она не очень к себе впускает, хотя я с ней дружен. Лакуны большие. И потому книжку написать я пока не смог. Но если она свистнет мне – я брошу всё и напишу. Я опытный журналист и умею работать с материалом.
– Давайте поговорим о кинематографе. Вы возглавляли жюри Гатчинского кинофестиваля…
– Более того – я его создавал. Да и сам начинал в кино, снимался в массовке. Любовь к кино у меня от жены, Валя разбиралась в нём здорово, любила кинематограф так же, как я литературу: с одной стороны форма, с другой – подлинность. Когда ты имеешь дело с большим произведением, оно может быть написано в любой манере – и оно всегда подлинное. Это был фестиваль, где имела значение литературная первооснова. Моё глубокое убеждение, что без неё кино не может существовать. Почти всё знаковое американское кино держится на литературной первооснове. Призовой фонд давало то же издательство «Терра». По полному 90-томному собранию сочинений Льва Толстого и по репринту 86 томов энциклопедии Брокгауза и Ефрона.
– Что сейчас происходит с российским кино?
– Я мало смотрю современное кино, особенно отечественное. В фестивальных просмотрах, конечно, появляются грандиозные фильмы, которые зритель не видит и не увидит, а что касается того вала разрекламированных лент, то, как бы они ни маскировались, это всегда Донцова или Голливуд. Донцова – плохо прописанная, Голливуд – любительский.
– Почему сложилась такая ситуация? У нас же было добротное советское кино?
– Изменилась идеология, другим стало наше отношение к Церкви, к базовым человеческим ценностям. Советское кино – что бы мы ни говорили – было христианским по духу. Даже если ломалась церковь – как в «Бежином луге», – под этим билось христианское отношение к человеку как к другу, в каждом кадре ощущалось желание перемен к лучшему.
– В этом году вы не устаёте радовать читателей. В двух номерах журнала «День и ночь» опубликованы фрагменты ваших «Дневников» за 2012 год. Всего же их вышло уже несколько томов. Безусловно, они добавили вам популярности, но не ощущается ли диктат формы?
– Это безумно интересный жанр. Крупный филолог Вера Константиновна Харченко написала о моих дневниках книжку «Синергетика жанра». Синергетика – это саморазвитие. Мой дневник – я не хочу сравнивать – это не дневник царя Николая Второго: поел, попил, пострелял ворон. Дневник игровой, каждый день написан как рассказ, всякий раз я стараюсь сменить интонацию, подобрать интересный материал. Конечно, это определённое ярмо. Простой пример. Начался учебный год, первый семинар шёл три часа сорок минут, в пять я приехал домой, мне звонит сосед, у него билет на «Евгения Онегина» в Театр Вахтангова. Я ему: «Толя, я без сил». «Часик у вас есть, Сергей Николаевич». Час я отдохнул, посидел и поехал туда. Что это? Диктат формы или диктат жизни? Не знаю.
– В ваших дневниках мелькает множество фамилий, с некоторыми людьми вы часто пересекаетесь. Это знаменитости, люди, с которыми вы, например, работаете. Какие отношения потом?
– Все понимают, что мы – люди открытых профессий, поэтому никто вслух сказать не может: «А что же ты такое обо мне пишешь?» Потому что я сразу отвечу: «А пиши и ты обо мне!» Почему мы должны писать только о том, что нас в людях привлекает? Почему мы не можем писать о том, что мы в людях не приветствуем? В конце концов я пишу дневник не про этих людей, я пишу дневник знаменитого высшего учебного заведения в том числе. Я пишу корабль, который идёт. А вот потонет он или нет – не знаю.
– А над чем сейчас работаете?
– Над романом.
– И о чём же он будет?
– Как всегда – обо мне. Он будет несколько новым по форме. У меня нет двух романов, похожих по форме. Мне скучно было бы писать роман по уже наезженной колее.
– Сергей Николаевич, что читаете из современной литературы?
– Поскольку я работаю в жюри международной литературной премии «Москва-Пенне» – это русско-итальянская премия, – то всё лето читал номинантов.
– А как вы объясните своё непопадание в списки наших известных премий?
– А я ничего не сдаю. Однажды сдавал «Марбург» на «Букера», роман печатался в «Новом мире». Я знал, что это бесполезно. Но сдал. Несколько членов жюри предыдущих лет говорили потом, что, дескать, свинство, что уж в короткий список ты должен был попасть. Да и не слежу я особо за награждениями. Хотя, как правило, все премированные книжки прочитываю, правда, не сразу, иногда года через два-три.
– Раньше весь литературный процесс шёл в «толстых» журналах. И вы активно там печатались. С чем вы связываете их современное угнетённое состояние?
– Они его благополучно добились сами. С начала перестройки журналы невероятно завысили свои тиражи, в известной степени искусственно. Они поторопились отделиться от государства, заранее подсчитали свои барыши, которые показались им совершенно невероятными, забыв о том, что они работают на почти бесплатной государственной бумаге, редакции расположены в бесплатных учреждениях, пользуются социальными пакетами; типографии, которые их печатают, пользуются теми же социальными преференциями и поэтому всё так дёшево. А сейчас всё стало дорого. Вдобавок надо печатать если не своих, то по крайней мере близких людей. Тем не менее в «толстяках» попадается и много интересного. Лидером по прозе, мне кажется, стал «Октябрь», я его читаю по премии «Москва-Пенне», в прошлом году двумя из трёх финалистов стали авторы этого журнала – Валерий Попов с очень сильным романом о дочери «Плясать до смерти» и Фарид Нагим с повестью «Мальчики под шаром».
– С кем из коллег по цеху поддерживаете отношения?
– Я их боюсь как огня. Хотя в товарищеских отношениях со многими…
– Ну, может быть, есть идейно близкие писатели?
– Я люблю письмо Лимонова, Захара Прилепина. Всегда читаю Маканина. Поддерживаю отношения с Олегом Павловым. Дружу с поэтом Владимиром Костровым. В добрых отношениях с Прохановым. Стараюсь читать – соглашаюсь или нет, чаще нет – всю критику Ивановой и Латыниной. У меня сложные отношения с ними. Читаю Чупринина. Старый и въедливый читатель «ЛГ», сам являюсь её автором.
– Откуда в ваших романах и повестях столько публицистичности? Я понимаю, что есть статьи, дневники, но откуда она в художественных вещах?
– От темперамента. От совершенно русской черты – поиска справедливости. А не был ли публицистичен Достоевский? А чем занимался Толстой? Это нам сейчас кажется, что это не публицистика, когда Нехлюдов едет на каторгу за Катериной. Тогда это былая голая публицистика. А ведь как будто из сегодняшнего дня. Через 20 лет в моих романах публицистика исчезнет, будут видеть только факты дня.
– Сергей Николаевич, давайте поговорим о вашей работе в Литературном институте, где вы заведуете кафедрой. В этом году вы набрали семинар. Сами отбирали рукописи студентов. Какие были критерии?
– Первое – это язык, затем – жизненный охват. К сожалению, закон настаивает, чтобы мы брали людей после школы. Но для прозаика после школы ещё нет материала, ему бы года два-три покрутиться. Хотя исключения бывают. У меня был парнишка на семинаре – Серёжа Самсонов – сейчас писатель, автор романа «Аномалия Камлаева». Он пришёл как раз после школы. Сейчас своими новыми ребятами я очень доволен, ещё неизвестно, кто кого учит.
Беседу вёл Владимир АРТАМОНОВ
Три обязательных вопроса:
– В начале ХХ века критики наперебой говорили, что писатель измельчал. А что можно сказать о нынешнем времени?
– Критик всегда хочет сказать, что он умнее и глубже писателя. Возможно, мельчает время, в котором так много раздражителей и уходят глобальные идеи переустройства человеческого существования. А может быть, писатели перестали верить в Бога?
– Почему писатели перестали быть «властителями дум»? Можете ли вы представить ситуацию «литература без читателя» и будете ли продолжать писать, если это станет явью?
– Потому, что писательское бесстрашие сегодня на службе у политики, писатель перестал открывать глубинное и неповторимое в человеке, глубинное в постели и на кухне – не в счёт. Без читателей и даже без денег я буду продолжать писать, потому что читателей и собеседников я найду в собственной литературе.
– На какой вопрос вы бы хотели ответить, но я его вам не задал?
– О том, не разочаровывает ли меня собственный финал. Но с ответом я бы подождал лет 10.