В литературной хрестоматии ХХ века страницы под его авторством неизменно привлекают внимание. Прозой Константина Паустовского будут наслаждаться во все времена. Его перечитывают, изучают, обращаются к страницам биографии писателя. Нас же сегодня интересует «железнодорожный» подтекст его творчества, связанный с темой странствий, пронизывающей многие книги Паустовского.
Писатель признавался: «С детства я отличался пристрастием к железным дорогам». Это неудивительно: ведь он был сыном железнодорожника. Вот мальчишка и мечтал покорять стальные магистрали прежде, чем влюбился в море. Его отец служил железнодорожным статистиком и был глубоко погружён в своё дело. Георгия Максимовича часто переводили по службе, служил и во Пскове, и в Вильно, семья много переезжала. Сын Константин родился в Москве, а в гимназии учился в Киеве – там отец достаточно долго работал на Юго-Западной железной дороге.
Сразу отметим: с юности будущий писатель много путешествовал, видел Россию от северных до южных морей. Во время Первой мировой войны 23-летний Константин Паустовский трудился на санитарном поезде, потом в полевом санитарном отряде. Нужно было отмывать, перевязывать, кормить сотни раненых, всем вовремя дать лекарство. А многих – утешать. Он сполна познал, что такое военное горе – два его брата погибли на фронте… На много лет Паустовский превратился в скитальца, изучающего действительность. Объездил всю страну в вагонах, не считаясь с комфортом. «Если бы было можно, я поселился бы в уголке любого товарного вагона и странствовал бы с ним», – говаривал он.
Некоторое время Паустовский работал на заводе «Красный котельщик» в Таганроге – предприятии, имевшем непосредственное отношение к железной дороге. После долгих странствий он, насмотревшись городов и полустанков, стал журналистом и писателем. Его, как и многих других молодых талантов, приютила шумная редакция московского «Гудка», который выходил под эгидой наркомата путей сообщения. Паустовский хорошо знал специфику железнодорожной отрасли, легко находил общий язык с инженерными комиссиями, да и на месте ему не сиделось – потому частенько журналиста отправляли в дальние командировки. В том числе на испытание ветки Тифлис – Эривань, о которой он написал колоритный очерк. Как вспоминал писатель, дорога «исправно работала, хотя и наводила ужас на пассажиров». Так он заслужил право на писательское одиночество, на тихую сосредоточенность последних лет жизни, в которой тоже нашлось место для поездок по стране, конечно, уже менее суетливых.
В его прозе поезда олицетворяли всё, чем он жил – путешествия и надежду. Надежду на счастливую встречу, на то, что новая страница жизни будет написана набело. Он понимал многие нюансы железнодорожного быта, тем более что, начиная работать в Москве журналистом, жил в пригороде, в Пушкино, и каждый день возвращался домой ночным – последним – поездом. Сколько впечатлений он собрал, приглядываясь к соседям, многих из которых хорошо знал в лицо: «Пассажиры нервничали, помалкивали. Да и разговаривать было трудно. Маленькие вагоны шли с таким грохотом, что можно было только перекрикиваться». Он знал до мелочей все перегоны этого пути, сроднился со станцией Пушкино, открытой ещё в 1862 году, когда началось железнодорожное сообщение между Москвой и Сергиевом Посадом.
Журналистскую суматоху сменила писательская жизнь, в которой было чуть больше свободы. Паустовского по праву считают певцом Мещёрского края. Туда он добирался, естественно, поездами, о чём неизменно рассказывал. «За Гусем-Хрустальным, на тихой станции Тума, я пересел на поезд узкоколейки», – писал он о своём маршруте. Паустовский знал, кажется, каждый метр этой неторопливой узкоколейки, затерянной в лесах. Художник, очарованный среднерусской природой, он – редкий случай – умел видеть красоту и в технике, и в механизмах, и в повседневном уюте бегущих вагонов.
Вспоминая о детстве, он снова и снова возвращался к железнодорожным образам. Одно из описаний невозможно не привести – более совершенной картины в прозе трудно представить:
«Я с восхищением смотрел на зелёный маслянистый паровоз, когда он, всё медленнее качая блестящие стальные шатуны, останавливался около водокачки и равномерно швырял в небо свистящую струю стремительного пара, как бы отдуваясь после утомительного перегона.
Я представлял себе, как этот паровоз прорывался железной грудью сквозь ветры, ночь и густые леса, сквозь цветущую пустыню земли и его гудок уносился далеко от дороги, может быть, в лесную сторожку. А в этой сторожке такой же мальчик, как я, тоже представлял себе, как сквозь ночь пролетает по пустошам огненный экспресс и лисица, поджав лапу, смотрит издали на него и тявкает от непонятной тоски. А может быть, от восхищения.
Когда отходил пассажирский поезд, на станции делалось тихо и сонно. Вступала в свои права жаркая станционная скука. Из зелёной кадки на платформе капала тёплая вода. Куры нахально рылись на путях. Цветы табака в палисаднике закрывались до вечера. Утомительно блестели рельсы, отполированные сотнями вагонных колёс. К буферу товарного вагона, стоявшего на запасном пути, была привязана рыжая лошадёнка, запряжённая в телегу. Она спала, но время от времени сильно подрагивала кожей на спине, чтобы отогнать назойливых мух».
Мы как будто видим этот поезд, эту станцию, не правда ли?!
Кстати, едва ли не раньше печатной машинки в жизнь Константина Георгиевича вошёл фотоаппарат. Само собой, что поезда, как, к слову, и корабли, часто попадали в объектив писателя. На снимке 1920–1930-х годов вы можете видеть вагон узкоколейки. На таком писатель приехал в мещёрские края, на нём возвращался из путешествий домой…
Пожалуй, нет смысла разгадывать волшебство прозы Паустовского, постигая «алгеброй гармонию». Но один из его секретов на поверхности – это внимание к детали, которое помогает создать мир подлинный и поэтичный. И если у Паустовского «зажглись огни семафора и тотчас в небе запылали созвездия» – невозможно сомневаться в том, что так всё и было. И каждый душевный его порыв, связанный со встречами на перронах, вокзалах и полустанках. И если за окном поезда идёт снег – мы вместе с автором тоже почувствуем его кружение…