«Я пробую перо в других жанрах»

Дмитрий Бобышев накануне юбилея о судьбе русского поэта в Америке

– Скажите, что происходит с русским поэтом вдали от Родины? Как повлиял на вас переезд в другую страну?

– С поэтом, как и с любым переселенцем, прежде всего происходит так называемый культурный шок, а затем – перестройка, переоценка жизненных представлений. Когда в России начались преобразования, приходилось просто разводить руками: для нас это были азы. Мы в зарубежье уже перестроились десятилетием раньше!С первых шагов мне оказал поддержку Юрий Павлович Иваск, русский поэт и литературовед, ещё в детстве эмигрировавший с первой послереволюционной волной из России в Эстонию, а затем вместе со второй послевоенной – в Америку. Оказалось, что он уже знал меня по самиздатовским материалам, попавшим в Америку. В предисловии к антологии «На Западе», составленной им из поэтов предыдущих волн, Иваск писал: «Эмиграция – это всегда несчастье. Но это и увлекательное приключение на всю жизнь». С первой частью его максимы я не согласен. В то время для многих беженцев эмиграция была спасеньем. А вторую часть разделяю полностью. Такой перелом жизни, особенно для литератора, это прежде всего внезапное расширение сознания. И захлёстывающий поток новых впечатлений. И возможность двойного зрения, то есть такого взгляда, который позволяет увидеть самого себя, культуру или страну одновременно изнутри и извне. Всё это чрезвычайно нужные и, безусловно, положительные факторы для любого творчества. Одновременно эмиграция создаёт сильнейший стресс, который пробуждает в человеке неведомые ресурсы, ведёт к открытию в себе неожиданных энергий и возможностей, но и нередко вызывает в результате опасную депрессию. Чтобы от неё избавиться, надо либо адаптироваться в новую культуру, либо уйти в своё творчество. Я выбрал последнее.

Мне как стихотворцу (ведь безвкусно называть самого себя «поэт»), трудно говорить о собственном стиле, особенно когда стихи рассеяны по малым изданиям и нет общей картины. Скажу лишь кратко, что до отъезда я писал то истово, то контрастно, смешивая бытовые интонации и архаизмы, которые казались мне великанами среди слов. Так я написал свои «Медитации», «Стигматы» и «Ксению Петербуржскую»... Но недостижимым небесным образцом такого необарочного стиля остаётся державинская ода «Бог».

Америка подсказала новые краски и другую технику, я как бы перешёл с масла на акрилик, художники это поймут. Накопился и у меня вклад в американскую тему. Это цикл стихотворений «Звёзды и полосы», книга стихов «Жар-куст» и значительная часть книги «Ода воздухоплаванию».

– Какой сейчас статус у поэта в Америке? Что собой представляет современная американская поэзия?

– Статус русского поэта в Америке – никакой. И не помогают ни переводы, ни выступления. Нужен сильный первоначальный вброс информации, даже не обязательно литературного характера, – наподобие «суда над Бродским» или «высылки Солженицына», необходимо внимание СМИ и поддержка элиты. И разумеется, нужно самому не плошать, развивать связи и погружаться в английский язык, не забывая о родном. Но это программа для литературных «таранов», нацеленных исключительно на успех.

А при меньшем тщеславии можно прекрасно заниматься своим художеством и в зарубежье либо в чисто русскоязычной среде, либо (что лучше) в двуязычной. В прагматичной Америке много идеалистов, доброжелательных и чистых людей. И, как ни странно, стихи пишут, читают и слушают на разных уровнях – от студенческих кружков до профессорской и профессиональной элиты. Я имел дело и с местными поэтами, и с более заметными величинами, когда готовил двуязычные выступления. Они из любезности переводили мои стихи на английский, я их из благодарности – на русский, и они оказывались весьма талантливы, их не раз печатал в моих переводах парижский «Континент».

Сейчас русская диаспора широко выплеснулась на все континенты, появилось много печатных и интернетовских изданий. Так что публиковать стихи, подборки и даже книги стихов можно свободно, но это прекрасное обстоятельство рождает много других проблем. Печатаются материалы любого разбора, были бы деньги у автора. И уж о гонорарах, поэт, забудь. Но в Америке есть другие способы добыть на пропитание, а потому здесь можно независимо ни от кого спеть свою песню и быть услышанным.

– Дмитрий Васильевич, вы преподаёте в университете русскую литературу. В чём особенность ваших лекций, как вы формулируете цели и задачи курса? И как выглядит ваш студент?

– Я не изучал систематически филологию и теорию литературы и являюсь скорее филологом-практиком, чем теоретиком. Но в Америке оценили мой «свежий взгляд на литературу» и предложили на пробу поделиться своими мыслями со студентами. Эксперимент, можно сказать, успешно удался, дело пошло, и вот совсем недавно я закончил долгую 20-летнюю преподавательскую карьеру в ранге профессора.

До всего этого я проникся идеями Вячеслава Иванова и, конечно, читал из интереса работы Тынянова, Шкловского, Эйхенбаума, Бахтина, Проппа, более поздних – Лихачёва, Гуревича, Аверинцева, многих и многих ещё, интересовался философскими работами, следил за научными журналами… Если их тексты казались скучными, я себя не насиловал, бросал. При этом у меня возникали и собственные идеи, которые я пытался осуществлять в своих сочинениях, а в дальнейшем делился ими со студентами и аспирантами университетов.

Когда в Милуоки, штат Висконсин, мне впервые предложили вести курс «Русская литература ХХ века (в переводах)», я отбросил рекомендованные перечни, составил свой список для чтения и решил излагать студентам то, что сам думаю о предмете. Общим подходом для каждой из книг было обнаружение её символической структуры, без которой не состоялось бы внутреннего единства произведения. И на занятиях, буквально «на глазах изумлённой публики», я обнаруживал и извлекал из текстов эти структуры, а для наглядности рисовал их схематически на доске. Так я выводил пятиконечную звезду из «Зависти», бабочку из «Лолиты» и ангела из «Доктора Живаго». А «Москва – Петушки» были уже снабжены авторскими графиками, что очень удачно подтверждало мой метод. То, что мне было интересно делать самому, передавалось и слушателем.

В дальнейшем, получив постоянную работу в Иллинойсском университете, я опять же, чтобы не заскучать, всё время разнообразил занятия: вводил интернет, когда он был ещё технической новинкой, выбирал нестандартные или спорные (например, самиздатовские) материалы для чтения, побуждал студентов применять творческие приёмы, чтобы лучше вникнуть в художественный текст, вплоть до пародии, стилизации и деконструкции, но никогда не заставлял зубрить наизусть.

Это отзывается годы спустя: в память о «хорошо и интеллектуально проведённом времени» я получаю рождественские открытки – то от служивого откуда-нибудь из Ирака или Афганистана, то от новоиспечённого профессора из американской глубинки.

– В каком состоянии американская славистика?

– С американской и вообще с западной славистикой, по-моему, будет всё в порядке. Одно время она переживала упадок, который совсем не случайно происходил параллельно распаду Советского Союза. Причина простая: исчезла военная угроза, угас прагматический интерес – вот и прекратилось финансирование. Парадокс заключается в том, что чем хуже отношения у России с Западом, тем больше внимания к ней в целом, в том числе к её культуре, истории и литературе. В своё время бурный интерес Запада ко всему русскому возник после запуска первого советского спутника в 1957 году. Это факт хорошо известен. В университетах появились славянские отделения, стали финансироваться исследования, конференции, издания книг. И славистика расцвела.

Славистика для меня – это прежде всего Глеб Струве, автор основополагающей, хотя и пристрастно написанной «Русской литературы в изгнании», и его коллега Борис Филиппов, которым мы обязаны изданием наиболее полных на тот момент собраний Гумилёва, Ахматовой, Волошина, Пастернака, Мандельштама и Клюева, когда они были запрещены в СССР. Владимир Марков, специалист по русскому футуризму, составитель и переводчик двуязычной антологии. Юрий Иваск, автор сотен статей и всеохватной «Похвалы российской поэзии». Виктор Террас, составитель очень солидного справочника «Настольная книга русской литературы (Handbook of Russian Literature)». Вольфганг Казак, автор трёх изданий (немецкого, русского и английского) «Лексикона русской литературы ХХ века». Кларенс Браун, специалист и первопроходец по Мандельштаму. Джон Бейли, критик, знаток русской литературы, к мнениям которого прислушивались во всём англоязычном мире. Моя коллега Темира Пахмусс, ревностная хранительница наследия Зинаиды Гиппиус. Джордж Гибиан, исследователь и русских классиков, и абсурдистов, составитель очень ходкой среди славистов хрестоматии по XIX веку. Переводчик Бродского Джордж Клайн. Морис Фридберг, специалист по цензуре и мой босс по славянскому отделению Иллинойсского университета. Многих уже нет в живых. Но живы Джудит Хемшемайер и Роберта Ридер, благодаря которым впервые вышло полное двуязычное собрание стихотворений Ахматовой. Канадка Барбара Хелт, приветившая мой дебют в Америке статьёй в World Literature Today. Француз Ренэ Герра, крупнейший коллекционер и знаток искусства русских эмигрантов. Американец Джим Кейтс и англичанин Джеральд Смит – каждый из них выпустил свою двуязычную антологию современной поэзии. И молодое поколение в славистике, буквально идущее по горячим следам новейших поэтов, – Эмили Лайго и Марго Розен.

– Вы следите за российским литпроцессом? Как оцениваете положение дел в поэзии и прозе?

– У меня есть некоторое предубеждение против самого термина. По-моему, процесс должен быть связан с развитием, а развитие – с результатом. Но поскольку книг выходит по-прежнему ещё много, а новых «Белинского и Гоголя» русский мужик с базара не несёт, то этот литпроцесс больше похож именно на некрасовский базар, толкучку или – даже лучше – тусовку.

Но если принять более простое название «литературная жизнь», то я в ней активно стал участвовать с самого начала перестройки. Я ежегодно прилетал из своего американского далека, и у меня было множество поэтических чтений – от самого массового до совершенно камерного – в Петербурге и Москве, доклады на литературных (и даже на философской) конференциях, чтение курсов по истории эмигрантской литературы в двух университетах Санкт-Петербурга, публикации подборок стихов, конспектов лекций и статей в газетах, издание двух поэтических сборников – «Полнота всего» и «Русские терцины» – в Петербурге, ещё двух – «Знакомства слов» и «Ода воздухоплаванию» – в Москве, там же издание двух книг «Я здесь» и «Автопортрет в лицах» из моей трилогии литературных воспоминаний «Человекотекст».

В последние годы я почувствовал, что тусовка меня оттирает... Но это ничего, это нормальная смена поколений. Братья по перу (или их преемники) заняты распределением и добычей литературных премий, а какие российские награды может получить чужак, к тому же американец? Я и не претендую – ни разу ни на один конкурс заявок не подавал. Но когда ко мне обращаются с анкетами издатели мировых справочников «Who is who?», я неизменно ставлю в разделе наград «Пятую розу», посвящённую мне Ахматовой, а это дороже любых премий.

– Над чем вы сейчас работаете?

– После многолетней возни с изданием мемуаров, о которых я уже упомянул, в конце концов я нашёл в Калифорнии издателя-энтузиаста Чарльза Шлакса, и мы выпустили целиком весь трёхтомник «Человеко­текста».

Распространяется он через портал магазина Amazon, и раздобыть его трудно, поэтому все три части печатались с продолжением в журнале «Юность» и ещё продолжают выходить главами в интернетовском журнале «7 искусств».

В результате я почти совсем забросил лирику, но пробую перо в других жанрах. Меня пригласил в редколлегию Александр Мельник, энергичный редактор журнала «Эмигрантская лира», издающегося в Брюсселе, и я подрядился писать туда эссеистику. В последнем номере уже напечатано моё эссе «Анна божественная» к 50-летию со дня смерти Анны Ахматовой.

Беседу вёл Владимир АРТАМОНОВ