«Я сбегу из-под вашего флага»

Продолжаем представлять читателям литературу разных областей Украины. Русские поэты-харьковчане хоть и отличаются «лиц необщими выраженьями», но и при пристальном вчитывании обнаруживают некоторую южно-русскую мировоззренческую общность, даже принадлежность к некоей особенной традиции. Эта разновозрастная плеяда настолько своеобразно и убедительно представительствует за русский Харьков, что некоторым пристальным наблюдателям даже позволяет называть сегодня Харьков одной из столиц современной русской поэзии. Эти имена вполне известны в литературном мире, авторы широко публикуются в толстых литературных журналах России и зарубежья, антологиях, альманахах, нередко участвуют в литературных фестивалях. В их стихах мы слышим тревожные ноты нынешних тревожных времён Украины.

Владимир ВАСИЛЬЕВ

Родился в 1948 г. в Харькове. Окончил Харьковский автодорожный институт, работал инженером-конструктором. Лауреат литературных премий. Автор пяти книг стихов и одной – прозы. Лауреат XXVIII Всероссийского Грушинского фестиваля авторской песни.

* * *

Поезд наш выбивался из графика
И на станции стал узловой,
Над высокою кучею гравия
Раскорячился кран козловой.

Электричка проехала встречная.
На погрузке стоял товарняк.
Завели перекличку диспетчеры –
Люди с вёдрами на головах.

Я от скуки смотрел расписание,
Рассуждая о том, как поэт
Неизменно своё состояние
Переносит на каждый предмет.

Проводница уборку затеяла.
Завизжало под тряпкой стекло.
Кран поехал, лебёдка заблеяла,
Ковш на гравий упал тяжело.

Над пологими лысыми склонами
Ветер дымный развеивал след.
И цыганка пропёрла вагонами
С гороскопом на тысячу лет.

* * *

В голове, подобно шуму,
Не унявшаяся боль.
Берегла маманя шубу.
Шубу тихо ела моль.
Ела, ела – не доела.
Улетела в те края,
Где душа мамани пела,
Где витала и не тлела
Шуба новая ея,
Презирая моль-заразу,
Мехом шёлковым густа,
Не надетая ни разу,
Непорочна и чиста…
Мне и свечка – собеседник.
Лишь бы дума отлегла,
Как до дней своих последних
Мама шубу берегла.

* * *

В новогодние праздники
Перед натиском вьюг
Все бушлаты и ватники
Отступают за круг
Циферблата вселенского,
Чтобы, глядя на снег,
Слушать арию Ленского
Сквозь разряды помех.

Средь снегов и сияния
Крепко спаянных льдин,
Посреди мироздания
Репродуктор один.
Стала вьюжная конница
У замёрзшей реки.
Двое медленно сходятся,
Тихо взводят курки…

Ирина ЕВСА

Родилась в Харькове. Окончила Литературный институт. Автор 11 поэтических книг. Лауреат литературных премий.

* * *

Где он, с надмирным своим идеалом,
реализующий крупное в малом,
провинциал, что живёт на гроши,
нас подкупающий вечным смущеньем,
детской улыбкой, заметным смещеньем
разума в сторону кроткой души?

Где он, с ореховым тортом в коробке
и с беспокойством о божьей коровке –
не раздавить бы, смахнув невзначай;
перечисляющий, словно ботаник:
это – пустырник, а рядом – татарник,
синеголовник, пырей, молочай.

С ним хорошо бы пойти за грибами;
палкой сухую листву разгребая,
спорить о Мятлеве (любит, чудак!);
печку растапливать после прогулки;
в поисках некой заветной шкатулки
лазить со свечкой на дачный чердак.

С ним хорошо бы – в разведку: не выдаст,
помня, что совесть не шьётся на вырост;
будет тащить до последней черты.
Как неуклюж! За обедом рукою
чашку цепляет… Но есть в нём такое,
что перейти не позволит на «ты».

С ним хорошо! Но его не позвали
в нашу эпоху, где, впрочем, едва ли
выжил бы: всяк – хамоват, деловит,
всяк за дверьми с ненавязчивым кодом…
Вот он и сел на скамью перед входом,
шляпой накрылся и вымер как вид.

* * *

                                Светлане Кековой
Там, где недавно толпы топали,
лишь светофор мигает плоско.
Снег принимает форму тополя,
машины, хлебного киоска.

Неужто высь открыла клапаны
затем, чтоб, двигаясь к ограде,
проваливался всеми лапами
пёс на вечернем променаде?

Снег принимает форму здания
в кариатидах, слухах, сплетнях,
где длится тайное свидание
любовников сорокалетних.

Один из них часы нашаривает,
тревожно вслушиваясь в то, как
вторые под ребром пошаливают,
слегка опережая в сроках…

Снег принимает форму города,
в котором спит под нежной стружкой
бомж, подыхающий от голода,
но жажду утоливший жужкой.

А белое растёт и множится,
создав, разглаживает складку.
В ночи посверкивают ножницы,
за прядкой состригая прядку,

как будто – беженцев не мучая
допросом, врат не замыкая –
цирюльня трудится плавучая
за кучевыми облаками.

И те, что вычтены, обижены,
чьи обезличены приметы,
теперь, как рекруты, острижены
и в чистое переодеты.

* * *

Не хнычь, хлебай свой суп. Висит на волоске
зима. Чумазый март скатился по перилам
и мускулы напряг в решительном броске,
опасном, как тоска японцев по Курилам.

И капает с ветвей небесный корвалол,
в хозяйских погребах подтоплены соленья.
Но утро верещит парламентом ворон,
которому плевать на беды населенья.

Многоэтажный монстр из-под набрякших век
взирает, сон стряхнув, но выспавшись, едва ли
вмещая больше душ, чем полагает ЖЭК:
на чердаке – бомжей, крысиный полк – в подвале.

А тут ещё и ты, наркокурьер хандры,
роняющий слезу в рассольник раскалённый.
…Что, ежели на свет – всяк из своей дыры –
мы выползти решим расхлябанной колонной,

растя, как на дрожжах, терзая гулом слух,
насытившись брехнёй верховного паяца,
поскольку (как сказал один мятежный дух)
живущему в аду чего ещё бояться?

Станислав МИНАКОВ

Родился в 1959 г. в Харькове. Окончил Харьковский институт радиоэлектроники. Лауреат литературных премий. Автор книг «Имярек» (1992), «Вервь» (1993), «Листобой» (1997), «Хожение» (2004), «Невма» (2011), «У ограды Бела града» (2013) и др.

БАРВИНОЧКИ

прижились мои барвиночки
на могилочке отца
приупала на ботиночки
родовая землица

где лежат мои кровиночки
посижу да рассужу
я теперича барвиночки
деду тоже посажу

ай минашечки вы миначки
минаковская семья
прижились мои барвиночки
приживуся здесь и я

КАМУШЕК

Песенка калики

Стоит наш батюшка на камушке,
Под кровом бора – как во храмушке.
Как столп, как крест, как Спас на кровушке.
И «Богородицу» поёт.
Стоит наш батюшка, наш дедушка,
Приходит к дедушке медведушка
Сухарика отведать, хлебушка,
В ладошку влажный нос суёт.

Ай, свиристят, щебечут, цвенькают
Пичуги. И пеньки с опеньками
Обсели, а бельчата спинками
У старцевых мелькают ног.
Пусть распрострилось семя змеево,
Крепчает дело лиходеево, –
Да диво дивное, Дивеево,
Намолено среди дорог.

А с дедушкою – Божья Матинка!
И, даром что спина горбатенька,
За грешников молися, батенька,
Господень умаляя гнев.
Когда б у старца Серафимушки
За всю за Русь достало силушки
Молиться, не смыкая крылушки, –
Два века словно тыщу днев!
Где веют промыслы бесовския,
Там плачут ангелы Саровския.
Но живы серафимы русския,
Покров – их до поры таит.
Повырастала снитка-травушка,
Где стынет борушка-дубравушка.
Хоть нет того на свете камушка,
Да батюшка на нём – стоит.

СОН ВОЕВОДЫ

Я Сумы проспал, я очнулся в Сумáх,
визжавших, что ржавая гайка.
Упавшее сердце стучало впотьмах:
«Нэгáйно, нэгáйно, нэгáйно»*.

Что мает, имает меня на испуг,
играет в ночи, как нагайка?
Так – залпом, внезапно, немедленно, вдруг:
«Нэгáйно, нэгáйно, нэгáйно».

Ахтырка, ах, ты-то, чернея, как нефть,
заржавела или заржала?
Как будто регочут, снося меня в неть,
Ягайло, Скрыгайло, Жаржайло.

И скрежет, и режет, и гложет, и лязг,
и фары, и гвалт инфернальный.
Литвин, галичанин нахальный и лях
затеяли грай погребальный?

Три чóрта – три ражих, три рыжих чёртá
пролаяли, будто над прахом.
Но я не закончен! И вряд ли черта
отчерчена слухом и страхом.

Я русский бы выучил только за то б,
что в нём – благодатная сила,
за то, что Солоха, грызя Конотоп,
от русского – кукиш вкусила.

Не слышать, не видеть, не знать, не терпеть
нэгайной и наглой их воли.
Скажи, Богодухов, и Харьков, ответь:
доколе, доколе, доколе?
_____
* Нэгáйно (укр.) – немедленно.

НОВАЯ ПОХОДНАЯ ПЕСНЯ СЛОБОДСКИХ ПОЛКОВ

                         Ю.Г. Милославскому
Ветерок развевает знамёна,
за рекой полыхнула заря,
и на Запад уходит колонна
от Покровского монастыря.

По Полтавскому шляху, на Киев
командиры пехоту ведут.
Это наши полки слободские
за победой на Запад идут.

Наши жизни, солдат, не напрасны,
потому что написан у нас
на хоругви родимой на красной
образ истинный – Харьковский Спас!

Преисполнена воли и стати,
осенённая с горних высот,
Озерянскую Божию Матерь
Мерефянская рота несёт.

А за ней с чудотворной Песчанской
выступает изюмский отряд,
Чтобы нечисти ханской и панской
прекратить непотребный парад.

Эй, раздайся, мерзотина злая!
Это явная явь, а не сон:
вместе с нами идут – Николаев,
Севастополь, Донецк и Херсон!

Поднимайтесь – и Ворскла, и Уды,
встань, народ, от Сулы до Донца,
против ведьмы и против иуды,
у которого нету лица!

Мы не предали отчую славу
и над Лаврою свет золотой!
Постоим за Луганск и Полтаву,
за поруганный Киев святой!

Погляди-ка: над хатой саманной,
в белом небушке, с синим крестом
наш апостол, Андрей Первозванный,
на врага указует перстом!

Для солдата нет смерти напрасной –
потому что написан у нас
на хоругви родимой на красной
Образ истинный — Харьковский Спас!

Андрей ДМИТРИЕВ

Родился в 1972 г. в г. Доброполье Донецкой области. Окончил факультет журналистики Киевского государственного университета. Лауреат премий им. Б. Чичибабина (2004) и др. Автор книги «Сторожевая элегия» (2004).

ПОГРАНИЧНОЕ СОСТОЯНИЕ

Мы посмотрим ещё, чья бумага
дольше вытерпит, позже сгорит.
Я сбегу из-под вашего флага.
Соскочу с безнадёжных орбит.

Так и брызжет слюной с никотином,
издавая хронический рык,
власть фригидная с «гэ» фрикативным.
Так и вырвет мой грешный язык.

В огороде пасутся дебилы,
дядьки в Киеве сходят с ума:
«Убирайся в свои Фермопилы!
Заскучала твоя Колыма…»

И грозят из динамика в спину,
что моей здесь не будет ноги.
Так и ждут, что копыта откину –
и припишут чужие долги.

Это мы проходили: в два счёта
приучали себя к нищете,
а спартанцы по кругу почёта
возвращались домой на щите.

К Фермопилам давай, к терриконам,
где копьё до звезды достаёт,
где препятствовать волчьим законам
соберётся не больше трёх рот –

дармоедов встречать, мародёров
(для прикрытья – отечества дым),
где подпишутся триста шахтёров
за меня. А тогда – поглядим.

* * *

Это шахтный ствол, это клеть дрожит.
Это я спускаюсь, разинув рот,
в горном деле тёмный, что антрацит, –
услыхать струенье подземных вод.

Нам – довольно Пруста среди зимы.
Нам бы – лишь боярышника кусты...
Но придём к шахтёрам – просить взаймы,
исчерпав лексические пласты.

Чтоб, когда им скажут: «Всему хана.
Трепыхаться дальше – какой резон?» –
коногонки луч натыкался на
запредельный угольный горизонт.

Это мой Вергилий, седой шахтёр,
сапогами чавкая, месит грязь,
воспевая лаву и транспортёр,
лишь мужскою рифмою обходясь.

Горнякам знаком ядовитый газ,
и взрывная взвесь распирает грудь.
Я хотел бы с ними нащупать лаз,
ускользнуть отсюда – куда-нибудь.

И когда всё станет огнём гореть,
их чумазый ангел проявит прыть –
на поверхность где-то поднимут клеть:
...и цветёт боярышник, так и быть!

* * *

Ночь вполне ориентальна.
Не сподобился Синдбад
в золотых садах шайтана
стырить правильный гранат.

Промахнулся с непривычки.
Выпив ряженую дрянь,
прёшься к чёрту на кулички –
в непроглядную Рогань.

Всё выходит неказисто
в неразборчивой ночи.
Слушай трезвый бред таксиста,
утвердительно мычи.