Юность рвёт тугую нить

Уже каркас поставлен там,
Где вскоре будет Божий храм.
Фундамент был заложен прочный.
В руках мозолистых топор,
В мешалке плещется раствор.
Гвоздь вогнан в доску точно.
Через неделю белый крест
Людей всех осенит окрест.
Они придут на службу скоро.
И, может быть, они поймут,
Что жизнь – не только тяжкий труд,
И от земли поднимут взоры.
Но может статься, наш народ
Поймёт совсем наоборот
Строительство часовни этой.
Они, стыдясь грехов своих,
Дел неприглядных и лихих,
Души своей отпетой,
Нам зададут вопрос простой:
«Нужнее нам каток зимой,
А храм – кому он нужен ныне?»
Мы промолчим. Наш храм стоит,
Огнем лампад тех заманит,
Чьи души в паутине.
Впотьмах им не найти ответ.
А в храме есть неяркий свет,
Они придут сюда украдкой.
Здесь никого. Лишь только Он,
Да лики старые икон.
И дым над маленькой лампадкой.

Попутчик

Нас разделяют две стены,
И пропасть меж вагонов.
Мелькают тусклые огни
На дальних перегонах.
Растерянный отвёл ты взгляд,
Угрюмо смотришь в вечность.
В руках постылый «сопромат»,
Мы едем в бесконечность.
Я прячу в пол глаза. А там
Катается бутылка,
Кругом разбросан всякий хлам:
Салфетка, фантик, вилка.
Наш поезд вперевалку мчит
И тормозит на склонах,
Тогда он будто бы кричит,
Но мы молчим в вагонах.
Вот остановка. Взгляд ловлю
Я снова твой печальный.
Попутчик, я тебя люблю,
Но пусть ты будешь тайной.

Западня

Западня была старушкой
И возила всех подряд.
С ней делилось вкусной сушкой
Много взрослых и ребят.
Но пришла пора такая –
Западня дрожмя дрожит.
Конюх – женщина простая –
Ночь в каптёрке пролежит.
Западня хрипит и бьётся,
Но ушли с конюшни все.
Утром глянули – не бьётся
Сердце. Кожа как в росе.
На лугах, полях безбрежных
Беззаботна и легка
Западня под солнцем нежным
Будет греть свои бока.
Я не знаю: допускают
В лошадиный рай людей?
Вряд ли, боги, верно, знают,
Что за рай для лошадей –
Без людей и без работы,
Где луга и солнце есть,
И чтоб не было заботы,
И чтоб было что поесть.
Хлыст, седло, уздечка, повод
Ненавистны и страшны,
Как сквозняк, кусачий овод
И потёртости спины.
Только вдруг знакомый шорох
Вдруг окликнет Западню.
Это я – морковок ворох
Ей во сне своём даю.
Потреплю её по шее,
Поцелую в белый лоб,
Что сметаны стал белее,
И пущу её в галоп.
Западня скучает, видно,
Без людей она грустит.
Мне её бросать обидно,
Но она меня простит.
Потому что на планете
Есть живые табуны.
И, конечно, на рассвете
Снятся им иные сны.
Где луга и где дубравы,
И, конечно, нет людей,
Что всегда найдут управу
На несчастных лошадей.
Западня заржёт чуть слышно.
Я зову её во сне.
Человек в раю не лишний,
Как вожак при табуне.

Юность

Беззаботная, шальная,
Ничего не замечая,
По траве бежит босая
Юность грешная моя.
Оглянулась, усмехнулась
И нечаянно споткнулась.
Появилась вдруг сутулость,
С грустью обручённая.
Вот видны на теле шрамы.
И они как пиктограммы:
Говорят, какие драмы
Ей пришлось здесь пережить.
Сердце бьётся с перебоем
Оттого, что брали с боем.
И, не скована покоем,
Юность рвёт тугую нить.
В «Тёмном царстве» Катерина
Всё грустит и горбит спину,
Ведь она не балерина!
Заколдован путь лежит.
Потому что через годы,
Через бури-непогоды,
По велению природы
Юность к ней не прибежит.

Снег и огонь

Разлетаются брызги. На лужах
Плёнка радугу держит в себе.
Скоро снег и осенняя стужа
Заморозят дорогу к тебе.
А потом и сугробы как стены
Загородят тропинки. Века
Будет бить по лицу белой пеной
Окаянная злая пурга.
Только чую, закончится это,
И опять мы с тобою вдвоём
Будем пить разогретое лето,
Обжигаясь палящим огнём.

Ветер

ты ко мне не сорвёшься увы
среди ночи не ждать у окна
только песни высокой травы
мне навеют спасение сна
но когда удалится восток
и развеется южный туман
я увижу упавший у ног
утомлённый в боях ураган
это ветер, летящий в степи
разозлённый на злую судьбу
я шептала ему потерпи
и кусала до крови губу
деревянное солнце в реке
и кипящее небо зари
стисну ветер в своём кулаке
лишь со мной или сразу умри