Платон Беседин, Севастополь
Помню, как начиналось моё путешествие к творчеству Юрия Валентиновича Трифонова. Замечательное, надо сказать, путешествие! Бахчисарайский район, село Вилино. Недалеко от местного рынка расхристанный мужичок продаёт старые книги. Я интуитивно выбираю одну из них: Юрий Трифонов. «Московские повести». Уже вечером в доме у бабушки, на полу, присыпанном сухой полынью, я читаю эту книгу и восхищаюсь повестью «Другая жизнь». Всего в книге четыре текста: кроме названного, «Долгое прощание», «Обмен», «Предварительные итоги» – и каждый будто бы говорит со мной доверительно, ласково.
Есть у меня и ещё одно трифоновское воспоминание – трепетное, нежное, связанное с Луганском. Уже начался конфликт в Донбассе. Я привёз гуманитарную помощь в город Ровеньки, а после отправился в Луганск к своему доброму товарищу – замечательному поэту Владимиру Спектору. Он подарил мне четырёхтомник Юрия Трифонова в светло-коричневой обложке – я привёз его из Луганска домой в Севастополь. Теперь он стоит на моих книжных полках. Я перелистну страницы, пробегу глазами по строчкам 28 августа – в столетие со дня рождения Юрия Трифонова.
Не с каждой книгой у меня связаны такие тёплые воспоминания. Но память – в целом важная тема в творчестве Юрия Трифонова, и она же ступенька на пути к тому, что его по-настоящему увлекало и волновало. Время, тема времени – вот что в первую очередь исследовал Трифонов. Это слово встречается у него постоянно. И в повести «Дом на набережной» – возможно, самом известном тексте Юрия Валентиновича – ставится вновь и вновь ключевой вопрос: «Кто виноват – время или мы сами?» Автор, казалось, так и не дал ответ. Не случайно ведь Трифонова обвиняли и в излишней осторожности, и даже в трусости.
Есть и ещё две коннотации, свойственные ему. Трифонов – очень советский писатель. И Трифонов – бытописатель. Некоторые ухитряются использовать подобные определения чуть ли не в отрицательном контексте. Но что, простите, плохого в том, чтобы быть советским писателем? Что недостойного в том, чтобы принадлежать к великой советской литературе? Михаил Шолохов, Юрий Бондарев, Леонид Леонов – все они советские писатели. И Леонид Бородин с Константином Фединым тоже советские писатели, хотя с очень разной судьбой и с очень разными взглядами.
К слову, Федин и стал литературным наставником Юрия Трифонова. Литературное же образование Юрий Валентинович получил в Литературном институте имени Горького, поступил туда в 1944 году, когда наши гнали фашистов до Берлина. Трифонов же в свою очередь написал предисловие к первой книге Александра Проханова. Такая вот преемственность в советской литературе. Позднее Александр Андреевич станет вспоминать, как на похоронах Трифонова положил в его гроб деревянное расписанное яйцо. Биография самого Проханова, написанная Львом Данилкиным, называется «Человек с яйцом».
Эти связи можно находить, эту литературную паутину можно плести постоянно. Во всём этом есть величие того времени, когда литература определяла жизнь страны и народа, формировала смыслы, задавала тон. Поэтому та страна и запускала человека в космос. Так что быть советским писателем – значит принадлежать к великой культуре и к великой стране, где хватало и величия Подвига, и мелочности зла. Но это не означает, что с последним Трифонов всегда соглашался, что не осуждал и не противостоял ему. Его противление было особенным. В конце концов, не все могут быть как Варлам Шаламов, отправленный в лагерь на Колыму, или как Леонид Бородин, отбывший срок в колонии строгого режима.
Трифонов начинал с того, что написал роман «Студенты» и получил за него Сталинскую премию. Кстати, премиями Юрий Валентинович – советский, также говорят, писатель – обласкан не был, отнюдь. Их получали другие. Большой писатель Виктор Астафьев получил их куда больше, а ведь его принято называть автором антисоветским, в первую очередь из-за романа «Прокляты и убиты», конечно же.
Вот и в спортивную журналистику Трифонов ушёл не от хорошей жизни. Многое он хотел сказать, но почти ничего из этого сказать было решительно невозможно. Однако и в этом имелся свой плюс. Очерки, эссе, спортивные репортажи Трифонова (он, кстати, болел за московский «Спартак») – это отдельный жанр искусства. К счастью, он у нас появился и не исчез. Как и публицистика Трифонова – удивительно диагностическая, актуальная и в то же время умеющая соединять времена, настроения, нравы.
Говорят, что повестью «Дом на набережной» Юрий Валентинович отомстил Иосифу Сталину, поквитался. Как по мне, излишне смелое, во многом необоснованное заявление. Героем этой повести стал дом, где жили в том числе палачи, позднее ставшие жертвами. Да, вероятно, «Дом на набережной» не только самый известный, но и самый политический текст Трифонова. Однако на вопрос «Виновато время или мы?» автор в нём всё-таки отвечает. Каждый несёт ответственность за свой морально-нравственный выбор. И каждому придётся ответить. Время здесь – энергетический поток, состоящий из множества частиц, сформированных человеческими поступками.
Однако и «Московские повести» не лишены политичности. Просто там на первый план выходят другие вещи. Собственно, из-за них Трифонова и называют бытописателем, наследником Антона Павловича Чехова. И правда, Советский Союз 50-х, 60-х можно и нужно изучать по текстам Трифонова, как изучают Францию и Англию по книгам Флобера и Диккенса соответственно. Помню, я испытывал совершенный восторг от описания, например, интерьера квартир, а главное – от умения передать ту атмосферу в каждом запахе, в каждом отблеске, слове. Нечто похожее я встречал, пожалуй, лишь в рассказах и повестях Владимира Маканина.
Но всё же, разве это главное в текстах Трифонова? Разве о шкафе из граба или о запахе валерьяны он хочет нам рассказать? Нет, конечно. Трифонов подводит читателя к шкафу и молвит: «Открой дверцу. Посмотри, что внутри». Трифонов блестяще работает с деталями, максимально погружая в ту эпоху, а потому читатель не всегда сможет разгадать намёки и тайны, щедро разбросанные по тексту; современного человека они могут даже сбить с толку. А меж тем самое главное – то, как Трифонов исследует человека. Вот и Чехов – разве бытописатель? Да в одном только «Чёрном монахе» психологии больше, чем у всех авторов «развивающей литературы», вместе взятых.
Трифонов, конечно, никакой не бытописатель. Да, интерьеры, городские пейзажи, типажи ему удавались блестяще, но он прежде всего старался понять, на что способен человек, и на что не способен тоже. Последнее даже важнее. Кто есть этот человек? Почему он поступает так, а не иначе? Что или кто служит катализатором? Бес или ангел нашептал человеку в ухо? Или времена на него так повлияли? Или начальство сверху распорядилось? Как у Ницше в «Генеалогии морали»: «Мы никогда не искали себя – как же могло случиться, чтобы мы нашли себя?»
Трифонов ищет и себя, и человека рядом, и человека в человеке тоже – и в определённый момент понимает, как мне видится, с ужасом понимает, что в человеке есть абсолютно всё. В отличном романе «Старик» пожилой большевик говорит: «Вот этого не понимаю: чёрные да белые, мракобесы да ангелы. И никого посерёдке. А посерёдке-то все. И от мрака, и от бесов, и от ангелов в каждом…» И это «посерёдке» – самая зыбкая вещь на свете. Она может сдвинуться, качнуться в любую сторону, что, к слову, и демонстрирует русская история. Трифонов отслеживал эти качания, а при этом вроде бы сам оставался посерёдке. Но это была не осторожность и тем более не трусость – это была мудрость, нажитая всей русской историей.
Поэтому так важно для Трифонова показать, явить человека во времени, но ещё важнее вне времени или спустя время. Потому справедлива параллель не только с Чеховым, но и с Достоевским. Помните хрестоматийное? «Тварь ли я дрожащая или право имею?» Так вот, Трифонов спрашивает: «Кто я? И что есть моё право? Должен ли я – человек – вообще выбирать? Или выберут за меня? На что я способен? И стоит ли мне этого бояться?» Это очень современные и своевременные вопросы – особенно сейчас. Так что Трифонов, которого то читали, то не читали, но в целом так толком и не изучили, входит в своё новое столетие с уверенностью, что он наконец-таки будет в полной мере прочитан.
«Неприятная» проза
Без пробуждения совести не происходит нравственного исцеления
Владимир Гуреев, кандидат филологических наук, Воронеж
Если вспомнить нашу отечественную литературу 1960–1970-х годов, то одной из её особенностей было заметное углубление в нравственную проблематику. При этом писателями настойчиво затрагивались нравственные проблемы, в которых чувствовался скрытый социальный подтекст. Как раз именно этим были особенно интересны читателям произведения В. Распутина, Ф. Абрамова, В. Астафьева, В. Шукшина… И одно из наиболее ярких имён в этом ряду – Юрий Трифонов.
Сын профессионального революционера и крупного военачальника времён Гражданской войны, репрессированного в сталинские годы, Юрий Трифонов начал свой писательский путь с произведений, вроде бы всецело соответствующих духу времени. Его повесть «Студенты» (дипломная работа молодого выпускника Литинститута), а также роман «Утоление жажды» (о строительстве Туркменского канала) были встречены довольно благосклонно и даже удостоены премий.
Казалось бы, верный путь найден и начинающему автору в советской литературе обеспечена счастливая будущность. Но вместо этого вдруг последовало продолжительное молчание, а затем писатель стал медленно погружаться в тему быта, что тогда вызвало недоумение у читателей и критики. Писателю пришлось проявить немалую настойчивость, чтобы преодолеть снисходительно-пренебрежительное отношение к быту, сложившееся в искусстве в те годы. А между тем в условиях установившегося продолжительного мирного периода именно быт всё чаще оказывался тем самым плацдармом, на котором проверялись главные сущностные качества современника. При этом в качестве достойного образца и основного нравственного ориентира у Ю. Трифонова подспудно выступали героические личности революционной эпохи – народовольцы, узники и жертвы царского режима, герои Гражданской… Примечательно, что, воспроизводя картины быта современников, писатель с не меньшим успехом разрабатывал и военно-революционную тему (причём и те и другие произведения создавались почти одновременно).
Герои революционной эпохи привлекали Трифонова своим мужеством, благородством и готовностью к самопожертвованию. Это были люди, движимые светлыми идеалами революции. (Вспомним, что в те годы, когда писал Ю. Трифонов, идеалы революции ни у кого сомнений не вызывали.) Революционная эпоха с её чёрно-белой оценкой всех явлений действительности формировала тип бескомпромиссного борца за справедливость, нетерпимого к любым проявлениям трусости и малодушия.
Но в окружающей его действительности Ю. Трифонов видел совсем других людей. И он показывал их такими, какими и видел – с их эгоистическим нежеланием даже в малом поступиться собственными интересами ради других, с их полнейшим равнодушием к чужому горю вместо естественного человеческого сочувствия.
В знаменитых «московских» повестях, целиком построенных на «бытовом» материале, Трифонов показывал героев, имеющих очень мало сходства со славными «рыцарями революции». При этом он явно подталкивал читателя сравнить тех, что были раньше, с теми, кто пришёл им на смену. Для самого писателя разница налицо: «...слишком очевидны благородство и бескорыстие первых, неблагородство и корыстолюбие вторых». Чего стоило одно только семейство Лукьяновых из повести «Обмен»!
Собственно, в этой своей самой первой из «московских» повестей писатель сводит два семейных клана – Дмитриевых и Лукьяновых. У каждого из этих семейств свои принципы и пристрастия. И если в семье Дмитриевых превыше всего ценится чистота нравственных принципов, честность, деликатность, принципиальность, то Лукьяновы из разряда пробивных, умеющих работать локтями. Их практичность, деловая хватка, способность идти напролом резко контрастируют с житейской непрактичностью Дмитриевых. Для Лукьяновых цель жизни целиком состоит в накоплении материальных благ для удовлетворения исключительно личных потребностей. При этом какие-то нравственные страдания и угрызения совести им просто неведомы.
В те годы ещё казалось даже немыслимым предположить, что такие вот лукьяновы были никакими не отклонениями, а самой что ни на есть магистральной линией на пути к «обществу потребления». Именно они, не склонные вообще задумываться о высоких материях, нахраписто и беспардонно двигались вперёд, не встречая серьёзного противодействия со стороны склонных деликатно промолчать дмитриевых.
И всё же из числа современников Юрия Трифонова значительно больше интересовали не лукьяновы, а именно дмитриевы, в которых зоркий взгляд писателя выявлял то, что обычно далеко не всем и не сразу бросалось в глаза. И оказывалось, что внешне безупречные герои не столь уж и безупречны.
Совершенно лишён внутренней стойкости главный герой повести «Обмен» Виктор Дмитриев. Ведь в сложившейся ситуации начать разговор о квартирном обмене – значит прямо раскрыть матери тайну смертельного диагноза, который от неё усиленно скрывали. И Дмитриев прекрасно осознаёт, что двигаться в этом направлении не то что нечутко, а попросту безнравственно. Вот почему угрызения совести поначалу его всё-таки терзают. Но в конечном счёте он всё же сдаётся. То есть нравственного испытания не выдерживает – пусть даже внутренне всячески противится и делает это под сильным нажимом внешних обстоятельств в лице жены Лены.
И в «московских» повестях Дмитриев не одинок. Вполне сродни ему и Геннадий Сергеевич из «Предварительных итогов», и Гриша Ребров из «Долгого прощания», и Вадим Глебов из «Дома на набережной». Именно такой тип и стал главным трифоновским героем.
Что же представлял собой этот герой? Обычно это был средний горожанин, относительно образованный, с внешне благополучной судьбой, хотя и не совершивший в жизни ничего значительного. Человек он сам по себе вроде бы неплохой и не склонный нарушать нравственные нормы, но, оказавшись в ситуации сложного нравственного выбора, способный смалодушничать. При этом для него важно не только то, узнают или нет об этом другие. Он заботится ещё и о собственном душевном спокойствии. Совершая свои маленькие предательства, он непрерывно убеждает себя в том, что он здесь ни при чём, а виной всему – время и сложившиеся обстоятельства. Таков, например, Глебов – герой наиболее удавшейся трифоновской повести «Дом на набережной».
Появление «Дома на набережной» вызвало в обществе широкий резонанс, хотя непосредственных критических откликов оказалось и не так уж много. (Было дано специальное распоряжение сверху.) На какое-то время даже вошло в употребление новое понятие – «глебовщина».
В целом творчество Юрия Трифонова было не только собственно литературным, но и заметным общественным явлением. Вопреки суждениям некоторых критиков его произведения не были ни «антимещанскими», ни «антиинтеллигентскими», хотя, конечно, вовсе не случайно в «московских» повестях писатель обратился именно к интеллигентской среде. Ведь именно интеллигенция – наиболее чуткий сейсмограф процессов, происходящих в обществе.
Что же смог выявить Трифонов? Прежде всего – сдвиг в общественном сознании, отказ от былых идеалов.
Поздний советский период был временем медленной (и внешне незаметной) смены идейно-нравственных ориентиров, унаследованных от предшествующей эпохи. Всячески желая предостеречь современников от чувства самоуспокоенности, писатель с тревогой отмечал утрату в обществе ясных нравственных ориентиров и – одновременно – рост потребительских настроений.
Весьма не случайно, что тема измены (тема незаметного перехода из одного лагеря в другой) стала вдруг необычайно популярна в литературе тех лет. Можно вспомнить «Сотникова» В. Быкова, «Выбор» Ю. Бондарева, «Дезертира» Ю. Гончарова, «Живи и помни» В. Распутина… Тема эта обычно поднималась под углом обсуждения нравственных проблем. Однако за всем этим одновременно просматривались и проблемы социально-психологические. (Невольно хочется отметить тот факт, что за последние два десятилетия уровень нравственности у нас упал в разы, а тема нравственного неблагополучия заметно утратила свою остроту и почти ушла из публичных обсуждений.)
Повести Трифонова звучали явным диссонансом в атмосфере благодушия, усиленно культивируемого в те годы. Естественно, кое-кому наверху это активно не нравилось.
Претензии к Ю. Трифонову со стороны критиков, близких официальным кругам, обычно сводились к тому, что в качестве противовеса «глебовщине» не выведено никакого позитивного начала и что в повестях нигде не чувствуется прямого авторского осуждения.
А между тем главная задача писателя была совсем иной. Сила трифоновских вещей в том, что он «как никогда раньше, задел читателя, поставил его прямо перед зеркалом, в котором, может быть, ему, читателю, и не очень-то хотелось себя узнавать. Потому что отражён он был без иллюзий, без приукрашивания, без какого бы то ни было грима» (Наталия Иванова).
Как-то одна довольно образованная дама стала укорять Ю. Трифонова за повесть «Предварительные итоги», которую, как она сама призналась, ей «было неприятно читать». Писатель, услышав это, даже обрадовался и признался, что именно этого-то и хотел: чтоб было неприятно читать.
Действительно, произведения Ю. Трифонова вызывают подчас болезненно-неприятное чувство. И прежде всего оттого, что тревожат совесть каждого читателя, невольно заставляют его вновь и вновь вспоминать о каких-то собственных неблаговидных поступках. А это, ясное дело, не слишком приятно. Но только вот без этого нельзя. Без этого не происходит нравственного исцеления. И в высшей степени был прав классик, сказавший: «Довольно людей кормили сластями; у них от этого испортился желудок: нужны горькие лекарства, едкие истины…»
Продолжение о Юрии Трифонове можно увидеть в статье «Однажды я ехал в поезде…»