Продолжаем разговор о произведениях, вошедших в шорт-лист
Владимир Орлов. Камергерский переулок: Роман. – М.: Астрель: АСТ, 2009. – 542 [2] с.
Камергерский, Брюсов, Газетный, Кисловские переулки, Бермудский треугольник на Тверском бульваре, – пространство, образуемое памятниками «трём убиенным поэтам» – Пушкину, Есенину, Маяковскому… Москва – не просто место действия романа Владимира Орлова, не фон и не декорация. Героиня. На этот раз – главная. У неё, Москвы, особые отношения с пространством и временем. Своя жизнь, в которую люди пытаются вмешаться. В 1990–2000-е особенно навязчиво: покупают-перекупают дома, сносят и строят-перестраивают, закрывают «Закусочные» и «Хлебные» – открывают рестораны и бутики. Москва реагирует, как живой организм, и получается нечто вроде Зоны Сталкера. Правда, у Орлова аномалия сложнее, объёмнее, названа Щелью, но похожа на Татлинскую башню, пронзает разные времена и сферы, и небесные, и инфернальные. А кем-то вроде Сталкера оказывается Гном Центрального телеграфа. Фирменный орловский персонаж. «Прежде на Телеграфе, возле оконцев приёма телеграмм и в кабинках междугородней связи, было такое движение энергетических эмоций миллионов людей, их судеб…». Эти эмоции и сгенерировали Гнома.
Москва порождает сущности, которые персонажам-людям кажутся демоническими, а потом оказываются сидящими в табакерке, и табакерку приходится выкинуть.
В Москве бесследно исчезают дома, в частности дом 3 по Камергерскому. На его месте является призрак – плывущий человек, ибо дом 3 по означенному адресу – Московский Художественный театр с горельефом Голубкиной «Волна», на котором изображён пловец. «Пловец мучился, совершал волевые движения руками, но так никуда и не мог уплыть».
Поклоннику Есенина Москва позволит найти в своих подвалах керосиновую бочку, по легенде купленную поэтом и выброшенную им в окно то ли в Брюсовом, то ли в Богословском.
Как и Москва, некоторые предметы – тоже сущности и герои романа, причём более деятельные и влиятельные, чем люди-персонажи. Это и летающая керосиновая бочка Бакинского товарищества братьев Векуа, и зловещие серьги графини Тутомлиной, и ревнивый кактус Эдельфия, и Московский телеграф, сущность которого воплощена в Гноме. Эти метафизические герои то ли руководят людьми, то ли вовсе не считаются с ними.
Главный образ романа – Щель. Доступную народу «Закусочную» в Камергерском закрыли, устроив на её месте дорогой ресторан. Однако если особым образом открыть дверь, можно оказаться в Щели – прежней «Закусочной», но… «Одежды люди, сбивавшиеся теперь в Щели, имели самые разнообразные, будто была здесь не бывшая закусочная, а коридоры и буфеты… кинофабрик…, где в одни сроки снимали «Царскую невесту», «Пиковую даму», «Женитьбу Бальзаминова» и, скажем, «Берегись автомобиля». Но нынешние гости Щели были вовсе не актёрами… Их костюмы были истинно соединены с их судьбами и историями их земного времяпровождения… Татлинская конструкция… (образ её возник во мне для облегчения понимания происходящего, никакой конструкции, как и никаких форм, в живой сути Щели не было) начала вращаться, сначала легонько и медленно, а потом с явным напряжением энергии и быстро, будто бы стараясь вбуравить себя в выси космические… я… увидел внизу под собой, как в Кремле сквозь казённые постройки полынных лет прорастает Чудов монастырь… и как тает, исходя испарениями, белая коробка партийных кадильниц, и как восстаёт на Сухаревке диковинная башня навигаторов, математиков и астрономов, будто сохранённая чудесами фельдмаршала Брюса».
Героиня-Москва живёт, а персонажи-люди прыгают на её теле, аки блохи, заставляя её почёсываться и подёргиваться. Кто-то гибнет, кто-то исчезает, а кто-то и остаётся, пригревшись в Щели, – судьбы персонажей-людей изображены извилисто и дискретно, как маршруты скачущих блох. Неожиданно появляются персонажи и неожиданно исчезают, и будущее большинства из них так же не важно автору, как не важно хозяину собаки будущее блохи, выпрыгнувшей из шерсти его любимицы.
Москва существует в вечности, керосиновая бочка Есенина парит в небесах, дом номер 3 находится в некоем значимом Отсутствии. Персонажи-люди занимаются мелочными земными делами мутного времени: бандиты бандитствуют, бизнесмены торгуют, покупая в числе прочего любовь содержанок и «содержантов». Одни блистают на телеэкранах и засвечиваются на светских вечеринках. Другие – тихо пьют своё пиво сначала в «Закусочной» в Камергерском, потом в «Рюмочной» на Большой Никитской.
Метафорический пласт романа преизбыточен.
Образ «щели» так многозначен, что о ней можно написать отдельный роман, и всё равно не вскрыть всех смыслов – и тех, что заложены автором, и тех, о которых автор, возможно, и не думал, но они всплывут в сознании читателя, уж больно хорошо «щель» накладывается на любые реалии. «Щель» в пространстве. Во времени. «Щель» в обществе – «средний класс», «мелкие грешники», «лишние люди». И «чистилище», и «убежище», и место, из которого, как у Гоголя в «Страшной мести», «вдруг стало видимо далеко», только не «во все концы света», а внутрь. Мир в метафизическом разрезе и тектоническом разломе и проч.
Исчезнувший МХАТ – это и о культуре, и об архитектуре московского центра.
Образ летающей бочки – загадочный гротеск. У меня хватает фантазии только на то, чтобы соотнести «бочку» с «газетной уткой». Но я ещё буду думать об этом.
А вот сюжетное развитие оставило чувство неудовлетворённости. И это, кстати, совсем не плохо. Что за книга, которая заканчивается понятно! Прочитал и забыл. От «Камергерского переулка» так просто не отделаешься. Читатель обречён вечно ломать голову: что было в шкатулке, найденной в подвале и подаренной водопроводчиком-есенинолюбом водопроводчику-литератору? Уж не серьги ли графини Тутомлиной? Если да, как они оказались в подвале, а потом у бандита Суслопарова? Куда и почему улетела бочка и вернётся ли она на дачный участок водопроводчика-есенинолюба? Почему возникли дебаты о подлинности бочки на основании именно места её обнаружения? Ведь куда бы ни прикатил её Есенин в 1923 году, в 90-е она могла оказаться где угодно, и на её атрибуцию это влияет в последнюю очередь. Что за сущности Нина Уместнова и Ардальон Полосухин и кому служат? Что означала телеграмма «…большой опасности тчк сор не вынесен зпт бутыль запечатана тчк умоляю…»? Какая связь между злодейством и хлястиками с выточками? Каковы были мотивы чёрта Полосухина относительно пружинных дел мастера Прокопьева и сантехника Соломатина? Что Соломатин обещал ему, подписав кровью? Что означает появление третьего, второго слева, уха у олигарха Квашнина? А вот нет ответа.
И ещё: Владимир Орлов всегда прекрасно, досконально, изнутри знал бытовую жизнь своих героев, но нынче современность пошла такая, такое расслоение, так сказать, интересов, что не может интеллигентный порядочный человек знать изнутри жизнь бандитов, олигархов, рублёвской тусовки и прочих сливок – подонков общества. А если бы и попытался узнать, отшатнулся бы, плюнув. Пришлось придумывать, основываясь на данных телеэкрана и гламурных журналов. Персонажи получились карикатурные и при всём – романтизированные. В квартире олигарха пользуются простонародным шампунем «Нивея», сам олигарх находит время и досуг «снять с полок альбомы, привезённые из Рима или из Франкфурта… А может взять и пошляться в переулках от Никитской и до Пречистенки (натянув парик, приклеив усы) обыкновенным и не обеспокоенным москвичом». Ест в забегаловке, влюбляется в буфетчицу… Водит для отдохновения души бетономешалку. Пристегнувшись ремнями, выпивает в её вращающейся части, выстеленной коврами. Читает «Дело Артамоновых».
Ещё: язык. С первой страницы хотелось воскликнуть: «Так люди не разговаривают!» Не называют дворники и водопроводчики миллионеров «миллионщиками», старшеклассницы не обращаются к гостям-мужчинам со словами: «Так что мы будем делать с вами, друг вы наш милосердный?» Трудно представить другого человека, кроме самого Владимира Орлова, которому пришло бы в голову назвать Сороса «Моцартом Уолл-стрита». Даже самый благородный олигарх вряд ли воскликнет в ответ мастеру-краснодеревщику, посмевшему схватить его, олигарха, за грудки: «Вы произвели себя в благородного рыцаря, а меня в изверга-мучителя прекрасной дамы. Или даже в дракона. Расходимся. Без поединка в кованых латах… Уверен в том, что вы продолжите подвиги Ланселота». Сомнительно, что девица, окончившая школу менеджмента, говорит в постели любовнику (оба знают, что за ними ведётся видеонаблюдение): «Всё равно ты мой! А для прочих – ты неприступный бастион. Редут Раевского!»
Однако уже к середине романа я поймала себя на том, что и сама стала думать как-то… витиевато. Роман – другая реальность, и то, что наши современники в преломлении восприятия писателя становятся другими, – не фальшь, а особенности, условности художественного мира. В «Евгении Онегине» вообще все говорят стихами, даже няня (да ещё какими стихами!) – и тем не менее: «энциклопедия русской жизни».
«Камергерский переулок» невозможно «проглотить» в метро, надо по старинке вчитываться в каждую букву, иначе что-нибудь да упустишь. «Причём нюхал с увлечением котёнка, какому подсунули миску с незнакомым ему угощением». Нюхал котёнка? Нет, нюхал с увлечением. Владимир Орлов постоянно заставляет читателя спотыкаться, словно открывая сложный замочек, вчитываясь и втягиваясь в роман, который тоже своего рода «щель». Со своими ярусами, витками, кругами и небесами.