Четвёртый Большой фестиваль Российского национального оркестра в Концертном зале Чайковского, успев стать привычным мерилом открывающегося сезона, снова удивил разнообразием программ и подробностью взгляда на известную и почти свежеоткрытую музыку.
Ряд программ, связанных с именами Плетнёва и Чайковского – такие, как концертное исполнение оперы «Евгений Онегин» или Четвёртая симфония (комбинировалась с Ре-мажорным фортепианным Концертом Гайдна и кантатой Гордона Гетти про Жанну д`Арк), – с известным допущением можно было бы назвать визитной карточкой Российского национального оркестра. Если б не поворот винта, совершённый Михаилом Плетнёвым на наших глазах. Ещё недавно он был ниспровергателем (в более мягкой формулировке – переоценщиком) привычных подробностей музыки Чайковского. А вот сейчас – адепт стройного классического её прочтения. Чайковский у Плетнёва, словно Волга, вошедшая в берега: течёт, «а мне семнадцать лет». Стой да наслаждайся дальними и ближними видами то с верхней, то с нижней палубы круизного теплохода.
В «Евгении Онегине» Увертюра, Вальс и Полонез были исполнены чуть ли не с эффектом студийной записи. То есть идеально. Каждый из симфонических эпизодов оперы хотелось разглядывать, будто это жемчуг на бархатной подушечке: удивляться гладкозвучной полноценности струнных, радоваться переливам света и праздничности духовых.
К чему лукавить, такое вот выставочное переживание оперного Чайковского и в театрах-то происходит нечасто. А в плетнёвском «Онегине» музейным эффектом блеснул и солист театра «Новая опера» Алексей Татаринцев. Вот уж у кого Ленский так Ленский, даром что без револьвера в руках. И трудно было, раскусив лирическую изумительность его тенора, не очароваться пылкостью, теплом, а где-то и праведным гневом «юного поэта», поглощённого Летой с легкомыслием той из сестёр, что «неспособна к грусти томной» (партию Ольги Лариной пела Алина Шакирова).
Чуть меньше раритетного удалось проявить Дине Кузнецовой, американской гостье в партии Татьяны. Дыхания этой в общем-то выносливой и весьма темпераментной певице порой, казалось, не хватает, отчего начальные слоги фраз в «Письме Татьяны» западали вроде фортепианных клавиш. Зато хорошо был обозначен контраст Татьяны с флегматичной повадкой Онегина (Игорь Головатенко). Впрочем, в финальной картине он исстрадался до такого отчаяния, которому просто грех было не посочувствовать.
И всё-таки специфическое в Чайковском, на что так хорошо способны Плетнёв с Российским национальным оркестром, на фестивале стопроцентно было воплощено не «Онегиным», а Четвёртой симфонией. В партитуре, обычно толкуемой словами о фатуме, Плетнёв выявил такое количество драгоценных предчувствий будущих «Пиковой дамы» и «Щелкунчика», распознал столько позитивной мощи ещё не написанной увертюры «1812 год», что привычное нам её развитие лишь по линии сопротивляемости року слишком бы обеднило эту музыку. Как давно уже её обеднили учебниковые утверждения, что «тема фатума» в Четвёртой – как бы источник роковых откровений Шестой «Патетической» симфонии. И слова богу, что Плетнёв снова всё поставил с головы на ноги.
Действительно, можно ли предчувствовать настроение того, что будет создано тобой более чем через десяток лет? Разумеется, нет. Но узнаваемость строительного музыкального материала – это же совсем другое дело. Главная партия первой части симфонии прозвучала, так сказать, оригиналом для гибельного отражения в «Сцене на Канавке» из «Пиковой». А волшебное pizzicato ostinato из Скерцо изумило какой-то нереально тонкой плавки звуком. Совершенно непонятным становилось, откуда мог у Чайковского из такого набора ингредиентов полыхнуть имперски мощный финал. А ведь как полыхнул! То есть, как всегда, на массу подбрасываемых публике вопросов Плетнёв оказался щедр. Как, впрочем, и на бесконечность проглядывающих сквозь его исполнение Чайковского многочисленных ассоциаций.
Но и неплетнёвские программы Большого фестиваля были не лыком шиты. На открытии, например, РНО под руководством Владимира Юровского показал созданные в военные годы Шестую симфонию британца Воана-Уильямса с Седьмой («Ленинградской») симфонией Шостаковича. Мастерство нетривиальных сопоставлений Юровского само по себе большая ценность! Но на концерте главнее оказался химический процесс отслаивания, собственно, музыкального абсолюта Седьмой Шостаковича от стереотипного героизма «ленинградской» темы. Сыграть эту музыку как шедевр всех времён и народов удалось с блеском, доведённым до ослепительности в так называемом эпизоде нашествия. Запредельно взвинченный Юровским темп с дробью малого барабана ввёл в дрожь публику, но не музыкантов РНО, которых за такое исполнение хоть сейчас можно заносить в Книгу рекордов Гиннесса.
Совершенно иным боком музыканты оркестра предстали в программе совместного выступления с американским Брубек-квартетом. Казалось бы, джазовые аранжировки в аккомпанементе к именитым гостям совершенно не обязывают их к какой-то самостоятельной репрезентации. Развлекательный акцент, да и ладно. Но когда в компании с Брубек-квартетом в джаз включился неотразимый Максим Рубцов (флейта), стала очевидна разница весовых категорий. С одной стороны – американские симпатяги, лет двадцать коммерчески развивающие би-бопное дело отца-основателя Дэйва Брубека, с другой – молодой красавец-флейтист, поставивший зал на уши своим феерическим соло. Переиграл квартет в буквальном смысле. После этого старшему сыну Брубека – Крису – оставалось лишь сказать в микрофон: «Вы знаете, в этом оркестре работают совершенно сумасшедшие люди». И судя по выступлению поддержавших ситуацию духового квинтета РНО и трубача Владислава Лаврика (в Концерте для трубы и тромбона Криса Брубека), так оно и есть.
Финальным подарком Большого фестиваля РНО стал совсем не известный в наших широтах шедевр Джоаккино Россини – «Маленькая торжественная месса». Музейную весомость проекту придало участие в нём Альберто Дзедды, старейшего россиниевского специалиста, дирижёра и редактора открываемых им одна за другой с 1950-х годов опер-seria великого итальянца. Несколько лет назад РНО с Дзеддой представляли в Большом зале консерватории оперу «Итальянка в Алжире», тогда, собственно, и состоялось их знакомство. Теперь на смену опере пришёл раритет, совершенно оторванный от оперного наследия Россини. Перед Мессой композитор уже лет 15 не писал музыки. К тому же «Маленькая торжественная месса» создавалась по заказу одного из покровительствовавших композитору аристократов для личного, так сказать, а не публичного пользования. И даже исполнялась не в церкви, а в салонном интерьере его собственного палаццо.
В беседе с маэстро удалось узнать, что формат, подчёркиваемый словом «маленькая», означал участие в исполнении мессы лишь двенадцати поющих (четыре солиста и восемь хористов) и двух сопровождаюших – на клавире и фисгармонии. За два месяца до смерти Россини сделал оркестровую и хоровую редакцию произведения, оставив недооркестрованной лишь так называемую религиозную прелюдию с участием органа. Редакторской функцией Дзедды как раз и была оркестровка этого фрагмента, куда он ввёл, в частности, экзотический в россиниевскую эпоху бас-кларнет.
В московское исполнение мессы, под стать партитурному «вводу», маэстро Дзедда – широкой души человек – ввёл и свою протеже, петербургской выучки певицу Ольгу Сендерскую. В Россию эта обладательница эффектного и богато окрашенного сопрано теперь наведывается из Израиля (где живёт) и из Европы (где выступает, в частности, на руководимом Дзеддой россиниевском Фестивале в Пезаро). Кроме Сендерской к квартету солистов были привлечены испанское меццо Сильвия Тро Сантафе, тенор Дмитрий Корчак и итальянский бас Мирко Палацци. Пел Академический большой хор «Мастера хорового пения» под руководством Льва Канторовича.
Случившееся потянуло на маленькую революцию, потому что ничего более непохожего на Мессу, каноническую службу на латыни, представить себе, наверное, невозможно. Оперное и театральное насытило эту музыку целиком и полностью. Продвигаясь от бисерной хоровой полифонии и особо выделяя в ней два голоса корифеек, Альберто Дзедда фокусником разжигал краски, порой даже поражал мрачноватой пряностью будущих веристских героинь. Но главной мыслью о Россини он всё-таки утверждал живость, красоту и изысканную расчётливость оперного умозрения, основанного на ловком жонглёрстве композитора сольными выходами, ансамблевыми триумфами и бесконечной оркестровой подвижностью.
В сравнении с уже прошедшими фестивалями Российского национального этот год, пожалуй, был скромнее по части присутствия самого Михаила Плетнёва, но и богаче по сумме предъявленных публике смыслов. В том числе и такого, что музыкальные ценности поражают не тогда, когда ими заваливают в промышленных масштабах, а тогда, когда есть время на тщательность их отделки и на обдумывание программ, которые, как в случае Владимира Юровского и Альберто Дзедды, оказались полноценным заполнением пустовавших филармонических ниш.